Обнимитесь, миллионы

Обнимитесь, миллионы

Максим Соколов

Максим Соколов

В отличие от таких символов, как флаг и герб, гимн, оперирующий словами, всегда — а уж в наше охлажденное время тем более — рискует показаться чрезмерно выспренним на фоне реалий страны, которую он воспевает. Это общая беда, но особенно она усиливается, когда речь идет о союзном гимне, воспевающем вовсе абстрактную вещь — союз нерушимый совершенно разнородных частей — и призывающем радоваться единству, существующему в основном в теории. Таков, например, гимн ЕС, в качестве которого использован финал 9-й симфонии Бетховена — с призывом «Обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости одной» и обетованием «Все люди станут братьями». Ежели исполнить этот гимн сегодня на Кипре (и не только на Кипре), чувство неуместности может зашкалить.

Ибо кипрские события (хотя дело шло к этому давно) имели еще одно действие, впрямую не имеющее отношения к экономическим операциям. Оказалась вовсе задвинута и внутренняя, и экспорториентированная официозная еэсовская риторика. Слово «европейцы» более не произносится с надсадностью слова «халва», фраза «континент прав человека» тоже сильно потеряла в своей употребительности. Причем провал этой риторики наблюдается не только у киприотов и не только у ближайших кандидатов на взимание контрибуции — это естественно, — но и у грандов ЕС, которым данная процедура в ближайшее время не грозит и которые, как немцы, например, скорее приветствовали контрибуцию со словами «Надо посечь, когда балует, порядок нужно наблюдать». Что в общем тоже понятно. Не у всех получается сопровождать секуцию сладостными речами про европейские ценности и про то, что Alle Menschen werden Br?der. Национальной чертой немцев является не столько лицемерие (это скорее к англосаксам), сколько грубиянство.

Когда финансы поют романсы и приходится применять лозу, люди — и секомые, и секущие — враз делаются гораздо более правдивыми и далеко не столь склонными рассуждать про нераздельное и неслиянное единство национального и европейского. А все больше про то, что своя рубашка ближе к телу, о чем было известно задолго до Шиллера.

Нам это совсем не внове. Мы помним на собственном опыте и надсадный официоз про «новую историческую общность людей», и воспоследовавшее затем «братья спорят: то мое и это», и печальный итог, когда вместе с новой исторической общностью было выкинуто рациональное общежитие и лоскутная империя расползлась по швам. Как и в случае с лоскутной Австро-Венгрией, счастье почему-то не наступило.

В отличие от Российской империи — СССР, касательно создания которой нет единого мнения, ЕС (особенно на последней фазе расширения) вроде бы представлял собою совершенно антибисмарковскую конструкцию, построенную (по крайней мере на словах) по заветам Тютчева: «“Единство, — возвестил оракул наших дней, — // Быть может спаяно железом лишь и кровью...” // Но мы попробуем спаять его любовью, — // А там увидим, что прочней...» Железо и кровь в истории расширения ЕС уж точно задействованы не были, а новые члены влеклись в союз искренним энтузиазмом, который при желании можно счесть и за любовь. Правда, по мнению многих новых европейцев, она оказалась зла, ну так любви это вообще свойственно. Во всяком случае, количество патоки, излитой в связи с объединением-расширением, к сценарию железа и крови явно не подходит.

Что прочней, сказать довольно трудно. Противоположные по средствам опыты Наполеона и Гитлера закончились явно неудачно, но и нынешний любовный опыт чем далее, тем более разочаровывает.

Возможно, конечно, объяснение природы европейского единства и не по Бисмарку, и не по Тютчеву, а по Мамону. Рациональный-де экономический расчет, союзное снижение экономических транзакций, общий интерес — вот что самое верное средство, вернее и любови, и крови, и железа. Возможно, так, а вся изливаемая до последнего времени патока — всего лишь необходимая идеологическая приправа, звучащая более духоподъемно, чем сухая цифирь хозяйственных выгод. Но сам тезис о самодостаточности и, соответственно, надежной прочности чисто экономических причин объединения несколько сомнителен.

До сих пор окончательное государственное единство добывалось не выгодами торговли и не правами человека, но последним доводом королей: «Укажите мне хоть одно такое государство, которое было бы создано и закреплено помимо войны. Конечно, Северная Америка как европейская колония была создана, подобно всем прочим колониям, не войною, а мореплаванием, но как только эта колония захотела быть государством, так ей пришлось долголетнею войною добывать свою политическую независимость». Это рок, проклятье, как угодно, но вовсе отмахнуться от этой закономерности не получается.

С другой стороны, всесильный Мамон как средство всеединства недостаточно действен, ибо на торгу ни отца, ни брата нет, что не очень сочетается с Alle Menschen werden Br?der. Сегодня конъюнктура способствует единению, завтра выясняется, что Боливар не вынесет двоих, — и где тогда европейцы и континент прав человека?

Собственно, и до сей поры несомненный сухой остаток от всего многоглаголания про нового европейского человека тот, что европейские державы сегодня и в ближайшей перспективе не собираются воевать друг с другом — и в этом есть преимущество ЕС, — тоже связан не с каким-то принципиальным улучшением людской природы, явленной в европейцах после 1945 года, но всего лишь с изменением мирового расклада сил. Покуда Европа была центром ойкумены, континент исправно поливался кровью, и прекращение этого печального факта связано с тем другим печальным фактом, что Европа вступила в постисторический период, уйдя на периферию политики и истории.

Другое дело, что этот период тоже заканчивается и будущее старого континента довольно темно и неясно. Что не сулит больших радостей ни собственно Европе, ни России как ее части. Если бы кипрский казус означал только ущучивание российских держателей денег, с этим легко можно было бы примириться — в первый раз, что ли. К сожалению, создается впечатление, что мелким плутовством казус далеко не исчерпывается. Кипр — это симптом, и симптом довольно серьезных изменений.