Восточные ворота войны [27]

Восточные ворота войны[27]

Здесь проходили американские отряды Красного Креста и иностранные медицинские комиссии, направлявшиеся к пораженной тифом Сербии. Это были высокие крепкие сестры и бывалые доктора, смеявшиеся над опасностью и гордившиеся тем, что им предстоит совершить. Через этот же пункт возвращались исхудалые, шатающиеся от слабости люди, перенесшие болезнь; они рассказывали, как умирали их товарищи.

И все же эти свежие силы ехали туда. Пока мы находились в Салониках, через них проследовало еще три английских санитарных отряда общей численностью 119 человек. Неопытные молодые девушки, не получившие ни специальной подготовки, ни снаряжения, расхаживали по живописным улицам и базарам в полном неведении того, что ждет их впереди.

«Разумеется, у меня нет никакого опыта по уходу за больными, — сказала одна из них, — но ведь это не трудно, не правда ли?»

Услышав это, лейтенант британской военно-медицин-ской службы в отчаянии покачал головой.

«Черт бы побрал этих дураков из Англии, позволивших им приехать сюда почти на верную смерть! — воскликнул он. — И поверьте мне, они хуже чем бесполезны. Первыми заболевают, и нам же придется ухаживать за ними».

Само собой разумеется, каждые пять минут распространялись новые слухи. Днем и ночью на улицах и в кафе появлялись все новые, сменявшие одна другую газеты с сенсационными заголовками:

«Константинополь пал!»

«Сорок тысяч англичан убито на полуострове!»

«Турецкие революционеры убивают немцев!»

Однажды вечером толпа возбужденных солдат с флагами стремительно промчалась по дамбе, оглашая воздух радостными криками: «Греция объявила войну!»

Город наводняли шпионы; немцы с наголо обритыми головами и лицами, обезображенными рубцами от рапир, выдавали себя за итальянцев; австрийцы в зеленых тирольских шапочках представлялись турками; в кафе сидели англичане с чудаковатыми манерами и, выпивая и беседуя, внимательно прислушивались к многоязычному гомону; эмигранты-магометане из партии старотурков заговорщически шептались по углам. Греческие агенты тайной полиции меняли по четырнадцать раз в день одежду и форму своих усов.

Изредка на безбрежной глади моря медленно вырастал французский или английский военный корабль, плывущий с востока. Он пришвартовывался в доках для ремонта. Тогда по городу днем и ночью бродили пьяные матросы.

Таким образом, Салоники нельзя было назвать нейтральным городом. Помимо того, что по его улицам бродили армейские офицеры, каждый день сюда прибывали британские корабли с боеприпасами для сербского фронта. Ежедневно машины, груженные английскими, французскими и русскими пушками, уходили на север, исчезая в мрачных горах. Мы видели собственными глазами, как английская канонерка, поставленная на специальную платформу, начала свое долгое странствование к Дунаю. И, наконец, через Салоники доставлялись французские аэропланы с десятками пилотов и «механиков», проезжали русские и британские моряки.

С утра до вечера сюда стекались беженцы: политические эмигранты из Константинополя и Смирны, европейцы из Турции, турки, опасавшиеся хаоса, который последует за крушением империи, греки из Леванта. Беженцы, прибывшие на лодках из Лемноса и Тенедоса, разнесли чуму, завезенную туда индийскими войсками. И еще сейчас она свирепствует в нижних перенаселенных кварталах города.

Постоянно можно было наблюдать печальные процессии, медленно передвигавшиеся по улицам города: мужчины, женщины и дети с окровавленными ногами ковыляли рядом с разбитыми тележками, на которых лежала кое-какая рухлядь, вынесенная из жалких крестьянских хижин. Сотни греческих священников из монастырей Малой Азии плелись по улицам в своих потертых черных рясах, высоких, рыжих от пыли шапках и с обмотанными тряпками ногами, неся за плечами пожитки, сложенные в грубый мешок. На утоптанных двориках старых мечетей, в тени портиков с колоннами, раскрашенных красной и голубой краской, толпились полузакрытые покрывалами женщины с черными платками на головах, безучастно глядя в пространство или тихо оплакивая своих мужей, взятых в армию. Среди поросших сорняками могил различных хаджи играли дети. Тощие узелки с пожитками были свалены по углам.

Однажды ночью мы шли по пустынному кварталу доков и складских помещений, где днем царит такое шумное оживление. Из одного слабоосвещенного окна до нас донеслись топот и пение. Мы посмотрели через стекло. Это был портовый кабачок — низкое сводчатое помещение с плотно утрамбованным земляным полом, грубым столом и стульями, грудами черных бутылок и вделанными в стены бочками. С потолка свешивалась, покачиваясь и чадя, одна-единственная лампа. За столом сидело восемь человек, выводивших заунывно жалобную восточную песню и отбивавших такт стаканами. Внезапно кто-то из них увидел в окне наши лица. Песня оборвалась, все вскочили на ноги. Дверь распахнулась, к нам потянулись руки и втащили нас в кабачок.

— Entrez! Pasen ustedes! Herein! Herein![28] — громко закричали нетерпеливо обступившие нас люди, как только мы вошли в комнату. Невысокий лысый человек с бородавкой на носу тряс нам руки, восклицая на смеси разных языков: — Выпьем! Выпьем! Что вы будете пить, друзья?

— Но это мы приглашаем вас, — начал было я…

— Это моя лавка! Я никогда не позволю, чтобы иностранцы платили в моем заведении! Вина? Пива? Мастики[29]?

— Кто вы? — спрашивали другие. — Французы? Англичане? А, американцы! У меня есть двоюродный брат — его зовут Георгопулос — он живет в Калифорнии. Вы его не знаете?

Один из них говорил по-английски, другой — на грубом жаргоне французских моряков, третий — на неаполитанском наречии, четвертый — на испанском языке, принятом в Леванте, и, наконец, еще один — на испорченном немецком. Все они знали греческий язык и своеобразный жаргон средиземноморских матросов. Превратности войны согнали их со всех концов «Срединного мира» в эту мрачную заводь у салоникских доков.

— Странное дело, — сказал человек, говоривший по-английски. — Мы встретились здесь случайно, никто из нас прежде не был знаком друг с другом. И мы все семеро — плотники. Я — грек из Кили, что на Черном море, он — тоже грек и те двое — греки родом из Эфеса, Эрзерума и Скутари. Тот парень — итальянец, он живет в Алеппо, в Сирии, а этот — француз из Смирны. Прошлой ночью мы сидели здесь, совсем как сегодня, и француз, так же как и вы, заглянул в окно.

Седьмой плотник, который до сих пор молчал, сказал что-то на языке, похожем на один из немецких диалектов. Хозяин кабачка перевел:

— Этот человек — армянин. Он говорит, что всю его семью убили турки. Он хотел объяснить вам это на немецком языке, которому научился, работая на Багдадской железной дороге.

— Там, в Смирне, — воскликнул француз, — я оставил жену и двоих ребятишек. Я уехал тайком на рыбачьей лодке.

— Бог знает где теперь мой брат, — покачал головой итальянец. — Солдаты забрали его. Оба мы не могли убежать.

Тут хозяин принес вина, и мы подняли стаканы перед его сияющей улыбающейся физиономией.

— Вот он какой, — сказал, жестикулируя, итальянец. — У нас нет денег. Он нас кормит и поит, и мы, несчастные беженцы, спим здесь на полу. Господь, конечно, воздаст ему за его доброту!

— О да! Бог вознаградит его, — согласились другие, потягивая вино. Хозяин истово осенил себя замысловатым крестным знамением, принятым в православной церкви.

— Богу известно, как я люблю общество, — сказал он. — Да и нельзя же в такое время выкидывать на улицу обездоленных людей, тем более таких приятных собеседников. К тому же, когда есть работа, плотники хорошо зарабатывают; когда-нибудь они расплатятся со мной.

— Хотели бы вы, чтобы Греция вступила в войну? — спросили мы.

— Нет! — воскликнул кто-то. Другие с угрюмым видом отрицательно покачали головой.

— Дело в том, — медленно заговорил грек, объяснявшийся по-английски, — что эта война выгнала нас из наших домов и лишила работы. Для плотников теперь нет работы. Война уничтожает, а не строит. А плотник соpдан, чтобы строить. — Он перевел эти слова молчавшим слушателям, и те одобрительно зашумели.

— Ну, а как быть с Константинополем?

— Константинополь — Греции! Константинополь — греческий город! — крикнули двое плотников. Остальные ожесточенно заспорили.

Итальянец встал и поднял стакан:

— Evviva (да здравствует) международный Константинополь! — крикнул он. Все одобрительно зашумели, вскочив на ноги. — Константинополь должен принадлежать всем!

— А теперь, — сказал хозяин, — песню для иностранцев!

— Что вы пели, когда мы вошли? — спросил Робинсон.

— Арабскую песню. А сейчас давайте споем настоящую турецкую! — И, откинув голову назад, собеседники затянули жалобную песню, отбивая такт негнущимися пальцами. На столе подпрыгивали и звенели стаканы.

— Еще вина! — крикнул возбужденный хозяин. — Что за песня без вина?

— Господь вознаградит его! — проговорили семеро плотников сдавленными от волнения голосами.

У итальянца был сильный тенор: он спел «Сердце красавиц». К нему присоединились другие с восточными импровизациями. Затем потребовали американскую песню, и мы с Робинсоном должны были спеть песню «Тело Джона Брауна». По просьбе слушателей мы повторили ее четыре раза.

Затем на смену музыке пришли танцы. При мерцающем свете полупогасшей лампы хозяин повел за собой в коло — танце всех балканских народов — громко топающее трио. Неуклюже били оземь большие сапоги, раскачивались руки, щелкали пальцы; в коричневом полумраке и желтом свете лампы развевались рваные одежды… Затем последовал арабский танец, весь состоящий из покачивания телом, синкопированных скользящих шагов и медленного кружения с закрытыми глазами. К утру мы уже давали нашим друзьям уроки бостона и токитрота… Так окончилась встреча с семью плотниками из Салоник…