Вторая мировая

Вторая мировая

После Финской нас не демобилизовали. Я бы даже сказал, наоборот. Наркомом обороны стал Тимошенко, и при нем нас каждую неделю гоняли на марш-броски в полном снаряжении. Есть разные версии, почему происходило именно так. Но у меня тогда не было ощущения, что хотя бы кто-то в Кремле готовился к войне. Просто нас муштровали, и все. И в какой-то момент - видимо, просто из-за того, что Гитлер уже был в Польше, - нас перебросили в белорусский Полоцк, а потом отправили к границе на ее усиление. Хотите - не верьте, но к границе мы вышли 21 июня 1941 года. И то, что я вам скажу дальше, вас сильно удивит.

В ночь на 22 июня мы увидели немецкую колонну. На советской территории. Я помню ошарашенные лица своих однополчан, которые спрашивали командиров, стрелять ли им. В ответ командиры заявляли, что тот, кто выстрелит, потом может быть расстрелян сам. Представляете? Мы в лесу у дороги, а по большаку идут немцы. И мы их пропускаем. За несколько дней до начала войны ТАСС передал заявление руководства, в котором еще раз утверждалось, что отношения у СССР и Германии, что называется, в духе взаимопонимания и партнерства, и никакие провокации не нарушат этой дружбы. Во всех полках, везде солдаты спрашивали, стрелять ли им. И всю ночь никто не стрелял по фрицам. Нам говорили - не поддавайтесь на провокации, сохраняйте выдержку, это не то, что вы думаете. Более того, за несколько часов до атаки немцев через Буг переправился немецкий унтер-офицер с фамилией Лескофф, который передал нашим, что через несколько часов будет нападение. Его допросили, передали его сведения в штаб дивизии, откуда пришел окрик - вы что там, все под трибунал захотели? Не морочьте голову! Читайте газеты!

Три армии попали в окружение за первые несколько часов и дней войны - третья, четвертая и моя - десятая. Радиус окружения был широким, и мы верили, что в какой-то момент прорвемся к своим, на восток. Направлением прорыва избрали Минск - мы не знали, что в первые же дни город был захвачен.

Нам было запрещено общаться с местными. А местные к нам относились прохладно, прямо скажем. И тому, в общем, было объяснение - мы вели себя там не то чтобы очень сердечно. При мне одного застрелили за детекторный приемник - обычное радио. Решили, что передатчик - и застрелили. И таких случаев было не один и не два. Реквизировали скот, лошадей - ну, какому крестьянину это понравится. Я помню, остановились в одном селении, нам местный какой-то мужик говорит: куда же вы прорываетесь на Минск, там фрицы уже кофий пьют. Кто-то вскинул винтовку, а командир сказал: не стреляй, не он первый это говорит.

Мы как- то до последнего верили, что прорвемся на восток. Патронов у нас с начала войны было по 45 на брата, мы их берегли, шли, естественно, ночью. И вот как-то заночевали в крестьянском доме, просыпаемся среди ночи -а в окне танк. Я младший сержант, рядовой из моего отделения говорит: товарищ командир, надо когти рвать. Я пробрался к окошку, которое на другую сторону выходит, гляжу - а там еще один танк. Куда рвать, что рвать? Слышу: выходите. Мы вышли. Я рук не поднимал. Мы просто поснимали затворы с винтовок, и все. Нас взяли в плен. В отсутствии разведданных мы просто не знали, насколько близко кольцо подошло к нам.

Мы не думали, что нам подфартило, наоборот. Тогда попасть в плен считалось… ну, в общем, ничем хорошим не считалось. Нас повезли в какой-то местный районный центр на сборный пункт, а потом в товарняке в Германию - ничего интересного. Обращались с нами с каким-то таким спокойствием пренебрежительным, знаете. Так, унтерменши.

Принято считать, что немцы всегда были зверьми, а вот после поражения Гитлера вдруг взяли и покаялись. Это не так. В лагере, находившемся в местечке Букоф под Берлином, куда нас привезли на лесозаготовки, мы встречали самое разное отношение. Вот, помню местную женщину, которая каждый день шла мимо нашей делянки, и каждый день тайком передавала пленным то яичко вареное, то папироску. Чтоб вы понимали: за это немцам давали год лагерей! Да и жили они тогда совсем не жирно, я бы даже сказал - впроголодь. В лагере нас кормили в основном баландой из брюквы. Так местные, представляете, иногда выкладывали сырую брюкву вдоль дороги, по которой мы шли. Правда, конвойные не разрешали нам ее брать, можно было и прикладом по голове схлопотать, но если фриц отвернулся - можно было тайком засунуть под одежду. А вертухаи, они везде одинаковы.

Хотя нет. Среди них был, например, переводчик, служащий вермахта, который всегда обедал вместе с нами. Как сейчас помню, был у него маленький ломтик хлеба, разделенный на четыре крохотных бутербродика. Один с кусочком колбасы, другой с сыром, третий с маслом… Вот как шикарно жил переводчик вермахта… Мы и то баланды на обед больше съедали.

Впрочем, были среди них и звери. Однажды некий стукач - а по моим наблюдениям, кто был в своей стране стукачом, тот и в плену им становился, - донес начальнику лагеря, что в нашем бараке один пленный сказал, что Германия все равно проиграет, а Советский Союз все равно победит. Тогда начальник-полковник явился к нам, устроил построение, дал этому отважному полено и заставил держать. Когда у того стали слабеть руки, фриц схватил это полено и стал крушить ему ребра. Тот молчал, только осел на пол. Тогда полковник тем же поленом стал ломать ему позвоночник. И тут наш пленный издал такой страшный звук, хрип в смеси с воем, я это никогда в жизни не забуду. Он мне снился потом несколько лет. Извините, я не могу это вспоминать. Извините.

Конечно, это был не Освенцим. Но это не значит, что мы были на курорте. В конечном счете, цель у этих лагерей была та же, что и у гулаговских - сделать из человека доходягу, уморить трудом. Каждый день похоронная команда увозила из лагеря минимум пятнадцать трупов. Умирали от голода. И каждый день один из конвойных уже над ямой убивал одного из похоронной команды. Видимо, считал, что помогает очищать Германию от русской нечисти. Что ему мешало взять автомат и просто начать косить нас очередями? Из шести миллионов пленных осталось в живых два с половиной. В полном соответствии с заветами Геббельса, который в своих дневниках писал, что «советских пленных надо не просто уничтожать, а уничтожать так, чтобы перед смертью они принесли пользу Германии».

Мы приносили пользу Германии четыре года. Информации было очень мало - мы только заметили, что бравады у наших вертухаев стало поменьше, когда они проиграли битву под Москвой. Зато я помню, что когда был Сталинград, Гитлер выступил по радио и сделал заявление, что город пал, и обороняются лишь отдельные недобитки. И мы по интонации голоса и по реакции немцев поняли, что дела у Германии на самом деле гораздо серьезнее. Мы учились читать между строк - но, так или иначе, до самого освобождения узнавали только о каких-то опорных вехах течения войны, а в основном пребывали в неведении.

Освободили нас незадолго до победы. В апреле 45-го охрана, те самые вертухаи, вдруг сказали: нам велели вас расстрелять, но мы не будем, прощайте. Фронт отошел. Мы оказались на неконтролируемой территории, где ходили немногочисленные отряды немцев и наши разведчики (лагерь располагался восточнее Берлина) - в связи с чем решили из лагеря не выходить, чтобы не схлопотать нежданную пулю от какого-нибудь бешеного эсесовца. Однажды к ограде подошел гражданский немец и обратился к нам по-немецки. А я уже немного знал язык, позвали меня. Немец говорит: я видел ваших в трех километрах отсюда. Напишите им записку, что вы здесь, я передам, и уже к вечеру вас освободят. Я так и сделал. Возвращаюсь в барак, мне говорят: ты идиот? А вдруг это провокатор, и сейчас вернутся немцы и расстреляют нас? Всем стало не по себе. Несколько часов сидели как на иголках. И вот через некоторое время подходят к воротам офицер, а с ним солдат и девушка в форме. Спрашивают: русские? Мы как заорем: РУССКИЕ!!!!!! Что тут началось! Вселенская радость!

А вот дальше мне страшно повезло, просто невероятно. Наша армия с огромным трудом штурмовала Берлин. Жуков распорядился, чтобы часть пленных встала на передовую и усилила собой действующую армию. После нескольких дней допросов у особиста меня, как связиста, определили в танковые войска, и в Берлин я въехал на броне.

Повоевать под конец войны пришлось. Немцы защищали Берлин… даже не яростно, а старательно. Лупили по нам из подвалов. Маленькие дети, едва подростки, одетые в форму СС, выходили на нас с фаустпатронами - и, кстати, наносили нашей бронетехнике значительный урон. Говорят, наши войска в Берлине зверствовали - но в моем полку этих детишек ловили и отпускали домой после короткого допроса. Биться пришлось серьезно. Но 8 мая, как вы знаете, была подписана капитуляция. Мы в этот момент рыли укрепления для автомобилей: снимали оставшуюся часть мостовой и зарывали машины по колеса в землю - в случае артиллерийского удара страдает только кузов, а ходовая часть остается цела. И вдруг начинается немыслимая стрельба из всех видов стрелкового оружия. Все залегли. Кто-то кричит: «Воздух!» Мы смотрим - небо чистое. Я грешным делом думаю - ну неужели опять, как на финской, прощальная смертельная канонада? Ан нет, оказалось - салют. Победа, да. Жить тогда всем хотелось.

Мне опять повезло. Я вернулся в институт, а не поехал в ГУЛАГ. Нам еще в лагере немцы говорили, что в СССР всех освобожденных пленных сразу сажают, но мы не верили - думали, что они нас так деморализовать пытаются. Я вернулся в МЭИ, там, хоть и с трудом, но отыскали мою фамилию. На тот факультет, на который я хотел, меня, конечно, не взяли, перевели на другой - как не взяли меня и в комсомол, а моего однополчанина и сокамерника - в партию. Ну и ладно - по сравнению с поездкой в ГУЛАГ это все были цветочки. Даже что-то честное было в этом отношении - «окруженец», «голосовавший» - мол, руки поднимал. Я рук не поднимал никогда. Я всю жизнь отработал на металлургических заводах по той специальности, которую мне дали получить, и не жалею. Магнитка, Челябинск, Красноярск, Индия, Польша - все эти заводы на наших проектах работают. Мне стыдиться нечего.