I.

I.

В Мукден мы прибыли к вечеру, взяли арбы и направились в сестринское общежитие, помещавшееся в кумирнях буддистского монастыря у ворот китайского города.

Двенадцатого числа с раннего утра стала слышна канонада. Начался бой у Сандепу. Выстрелы раздавались глухо и равномерно, но не как раскаты грома, а скорее как удары или равномерные вздохи.

Бой шел второй день, а нас еще никуда не вызывали. Мы ходили лишь по очереди на станцию и работали там на перевязочном пункте, устроенном в палатке походной церкви, где от клироса до клироса протянули брезент, а в остальном помещении поставили столы и ящики с перевязочным материалом.

В один из дней мы работали на перевязочном пункте. Подошел вечер; слышны были далекие выстрелы. Только что отпустили одну партию раненых, перевязав их, и собирались принимать другую, человек в восемьдесят, но тут в палатку вошли члены управления Красного креста и распорядились прекратить перевязки, так как сейчас в церкви будет происходить венчание одной сестры милосердия со студентом, заведующим красно-крестным складом. Мы не верили своим ушам. На одном из столов еще лежал раненный в голову в полубессознательном состоянии, на полу склады перевязок, на столбах эсмарховские кружки, мы все в белых халатах, и вдруг обряд венчания! Однако новую партию раненых отправили куда-то в другое место, и несколько человек певчих отдернули брезент, отделяющий иконостас, вынесли аналой, пришел жених, члены управления, и, наконец, появилась невеста в белом платье с вуалем и fleurs d? orange, и венчание началось. Но что это было за ужасное впечатление! Точно от какого-то кощунства. Многие, и между прочим, Александровский, смотрели на это как на потеху и помирали со смеху. Других прямо коробило. Анреп подошел ко мне со словами, что он в жизни редко испытывал более скверное впечатление. Наконец венчание кончилось, и виновники торжества (или безобразия) отправились вместе со свитою своею в палатку-столовую, выпить шампанского и принять поздравления. А священник прошел в алтарь взять запасные дары, чтобы причастить раненого, пролежавшего на столе все время венчания…

На следующий день нам пришло назначение собраться на санитарный поезд. Отправились мы ночью с теплушечным поездом, к которому был прицеплен один вагон третьего класса для персонала. К месту назначения, то есть к конечной станции добавочной ветки, мы прибыли лишь вечером и остановились в версте от станции, так как впереди нас стоял поезд военного ведомства, принимавший раненых. Наши санитары, ходившие туда, пришли назад, говоря, что там творится настоящий ад: стон и крики стояли в воздухе, ибо несчастных доставляли к поезду в двуколках без дороги, по замерзшему гаоляновому полю. Для посадки же в вагоны, в темноте, их хватали часто за раненые места и причиняли страшную боль.

Военный поезд набрал тысячу человек и двинулся в обратный путь на рассвете. Пропустив его, мы подошли к станции, и началась наша работа, но, Бог милостив, без тех впечатлений, что были накануне. Наша работа шла днем, без спешки, раненых снимали и вносили осторожно, и ничего подобного тому, о чем рассказывал санитар, видеть не пришлось. Тут же на станции был питательный пункт, и как только заполняли вагон, солдатам приносили туда еду. Нагрузка раненых протянулась у нас до самого вечера и, наконец, мы тронулись в путь. За эту поездку испытали мы то, что, вероятно, переживали многие сестры в теплушечных поездах, то есть чувство полного бессилия и стыда от своей бесполезности. Переходов из вагона в вагон не было и, забравшись в какую-нибудь теплушку, надо было ждать там до следующей остановки. На остановке спрыгиваешь из вагона при помощи санитара и бежишь вдоль поезда со страхом, что он может тронуться (поезда в Манчжурии ходили без звонков), а ты останешься на разъезде, ибо не у всех вагонов есть тормоз, на который можно вскарабкаться, да еще удалось бы это на ходу поезда. Стучишь в какую-нибудь дверь. Санитар приотворяет ее, спускает лесенку, если таковая имеется, а не то так тянет на руках в вагон, и вот опять в теплушке, где, может быть, и не требуется помощь, а рядом в вагоне она нужна, но туда не добраться до следующего перегона. Помимо всего этого, материала и лекарств давалось минимальное количество. Обстановка такая, что ни о какой хирургической помощи и речи быть не могло. В теплушках было два яруса, и людей клали очень тесно, что было плохо, когда попадали раненные в голову или бредовые, которые бессознательно махали руками. Наверх поднимались те, кто был ранен легко. В середине вагона помещалась железная печурка, маленький запас углей или дров, и тут же сидел санитар.

Вагон, куда я попала, когда поезд тронулся, был почти весь заполнен легко ранеными. Я принесла коньяку и водки, чтобы согреть их. Почти первыми словами солдат, обратившихся ко мне, были: «А как же, сестрица, приказ? Ведь сказано было не отступать, чтобы его самого, генерала, убить, если прикажет отступать?» Что было ответить на это? Я только всей душой поняла Гриппенберга, который пожертвовал своей репутацией, нарушил дисциплину, но уехал лично передать Царю о тех порядках в армии, которые его заставили пережить такой позор, и на просьбу о подкреплении ответили приказом вернуться назад, зная, однако, какими словами он воодушевлял войска перед боем. Слова о том, чтобы его убили, если он прикажет отступить, не были вымыслом солдата, они действительно стояли в приказе.