* БЫЛОЕ * Будни странников

* БЫЛОЕ *

Будни странников

Туристы в газетах начала ХХ века

«Московские ведомости», 1902, 4 августа

Барон А. Б. Фитингоф-Шель, Бренер - Милан.

Странности русских за границей

Во время моих бессонных ночей я часто вспоминал об Италии, как стране, которая из чужих краев, куда меня забрасывала судьба, более всех прочих мне приходилась по сердцу и оставляла во мне наилучшие воспоминания. Когда я впервые ездил в Италию, существовал только один железнодорожный путь с перевалом через Бреннер; другой путь из Германии через Швейцарию с знаменитым С.-Готардским тоннелем возник и был приведен в исполнение гораздо позже.

Путь через Бреннер чрезвычайно живописен и красив. После возделанных холмов Южной Баварии, покрытых богатою растительностью, приближаясь к Инсбруку, вступаешь уже в Тирольские Альпы. Горы становятся выше и теснят друг друга; попадаются отвесные скалы, сжатые ущелья, или узкая тропинка на краю пропасти. Местами виднеется ложе горного ручья, усеянное шаровидными камнями: при первом дожде оно превращается в пенистый поток, передвигающий с шумом каменья, лежащие на его дне, и уносящий с собой все, что попадается на пути. Роскошные леса мало-помалу исчезают, воздух редеет, температура падает, так что в июне чувствуешь некоторую свежесть в воздухе, ландшафты становятся дичее и холоднее. Тоннели становятся продолжительнее. Один из них особенно замечателен, как длиной, так и поворотом почти полкруга, который он делает внутри земли.

Достигнув высшей точки при станции Бреннер, видишь, что начинается спуск в сторону Италии; очень скоро замечается ощутительная перемена в воздухе, в температуре, в растительности - одним словом, во всем. С каждым десятком пройденных миль становится теплее, природа больше улыбается, снова красивые леса покрывают верхи гор на их склонах возделывается виноград, а в долинах луга покрыты сочными травами со множеством пестреющих в них цветов. Спуск становится все отложе; уже забываешь, что за несколько лишь часов, утром на Бреннере, жался от свежести и кутался в пальто; солнце не только греет, но и печет. Поезд замедляет ход, свисток паровоза предупреждает о предстоящей остановке, вы читаете надпись станции «Ала» - и вы в Италии.

Из нескольких лет, проведенных мной в Италии, я прожил большую часть во Флоренции. Теплый климат, роскошная природа, упоительное благоуханье в воздухе от массы цветов и приветливость самих жителей, - все располагает к этому прелестному уголку земли, покрытому, сверх того, памятниками древнейшей культуры. Во Флоренции был у меня собственный дом, хотя небольшой, но уютный, с открытою террасой, с верандой, по стенам которой вился виноград и рдели его янтарные гроздья, с садом, где росли магнолии, гранатовые деревья, эвкалиптусы, и в котором мы располагались за чайным столом с русским самоваром, пили чай с лимоном, прямо сорванным с близ стоящего дерева. Все это мелочи, если хотите, но мелочи, о которых очень приятно вспоминать.

Я побывал во многих местах - и на юге, и на севере Италии - и возвращался всегда с особенно приятным чувством в мой укромный уголок.

В один из моих проездов через Милан я присутствовал при интересных работах, которые производились там, в ожидании приезда маститого императора Германского Вильгельма.

Чудный всемирно известный Ми-ланский собор, поражающий своими размерами, отделкою из белого мрамора и тысячами (более 3000) мраморных шпилей и статуй, стоит на площади, которая далеко не соответствует грандиозности этого величественного сооружения. К сожалению, в ту средневековую эпоху, когда люди проникались желанием воздвигать монументальные Божьи храмы, строившиеся в течение столетий, и находились для этого нужные люди и средства, обыватели городов, замкнутых в то беспокойное время большею частью стенами, для ограждения себя от внезапных нападений, скучивались в этом ограниченном пространстве и строились так тесно, что оставляли очень мало места для улиц и площадей. Вследствие этого в старинных городах улицы так узки и постройки подступают так близко к церквам, стоящим на площадях, что давят их своею близостью и лишают возможности восхищаться общим видом такого сооружения.

Та же судьба выпала на долю громадного Миланского собора, стоящего на узкой площади. Во всю свою глубину он отделяется от окружающих его домов лишь узким проездом. Против его фасада стояла группа невзрачных домов, числом около пяти, заслонявших его и с этой стороны. Общего впечатления о нем ниоткуда нельзя было себе составить.

В Италии мечтали уже давно о том, чтобы освободить собор хоть с этой стороны, а особенно после того, как был выстроен великолепный пассаж Виктора Эммануила, ворота которого выходили с одной стороны на эту площадь. Удачный предлог к осуществлению этой мечты был найден в событии предстоявшего посещения императором Германским Вильгельмом Первым короля Италии.

Но времени оставалось очень мало, не более двух недель. Миланский муниципалитет проявил кипучую деятельность; он принялся за работу, не теряя ни минуты, поставил массу рабочих, которые работали, сменяясь и днем и ночью, при электрическом освещении.

В течение четырех дней все дома, подлежащие к сломке, были срыты; в следующие дни оканчивали вывоз мусора и мощение новой площади; установили для освещения газом красивые канделябры и фонари, подновили фасады домов, стоявших вокруг, и привели новосозданную площадь в полный порядок ко дню, назначенному для приезда германского императора. Приезд императора и свидание обоих венценосцев-союзников состоялись при восторженных овациях всего городского населения, высыпавшего от мала до велика на площадь, чтобы любоваться своим чудным собором, освобожденным, наконец, от построек, мешавших восхищаться его общим видом.

Восторг был действительно неподдельный и всеобщий. Из Милана мне предстояло ехать в Монтекатино, в окрестности Флоренции. Я отправился заранее на вокзал, чтобы спокойно позавтракать, так как оставался еще час до отъезда этого поезда. При входе в буфет я повстречался с одним господином, очень небрежно одетым, с измятою фуражкой на голове, спешившим к выходу на платформу. Он был навьючен разным багажом, между которым мне особенно бросились в глаза две большие спальные подушки. Я невольно подумал: на что ему эти подушки, пари держу, что это соотечественник. И, как будто отвечая на мою мысль, он проговорил, уходя: «Ну уж, порядки, ни одного носильщика не дозовешься, этакие, право, черти!» Кстати сказать, порядки на итальянских вокзалах были тогда престранные. Носильщикам было запрещено подходить к вагонам, и приходилось нести всякий мелкий багаж самому, что в большинстве случаев было совершенно невозможно. Публика постоянно протестовала и лишними подачками добивалась услуг некоторых из них. Как могли додуматься до такого абсурда, трудно понять, но тем не менее это - факт.

Я оглянул этого соотечественника, производившего своею персоною и неуместными подушками очень несимпатичное впечатление, и подумал: отчего между русскими путешественниками за границей приходится так часто встречаться со странными личностями, и что побуждает их покидать свои захолустья и ехать в дальние края, чтобы выставлять напоказ свои странности?

Я знал в Париже одну русскую графиню Б., которая нанимала рядом с занимаемым ею помещением особую квартиру, комнат в десять (и это в Париже!), для своих собак, которых было более дюжины, и для прислуги, ходившей за ними. Вот так покровительство животным.

Еще в Швейцарии знал я одну даму, у которой не было иных помыслов в жизни, как заботы об ее левретке. У этой собачки был целый гардероб; ее водили гулять не иначе, как справившись по термометру и одевши ее сообразно температуре. Обладательница этого сокровища заказала дорогую миниатюру с нее известному художнику, а в то же время она поместила своего единственного сына в замкнутый пансион.

Трудно разобраться в подобных чувствах; не даром говорит пословица: чужая душа - потемки.

Проводя однажды часть лета в Каденабии, на Комском озере, я познакомился с одною русскою дамой, жившей в той же гостинице, где находился и я. При этой даме состоял курьер, или верный сопровождающий лакей (за границей их называют «un courrier»), который, в сущности, никакой службы при ней не нес, жил себе барином на ее счет и удивлял даже других обитателей отеля своей непочтительностью к ней. Все это возбуждало разные толки и пересуды, весьма неблаговидные для этой дамы, которая переносила его обращение со странным терпением. Однажды курьер, под влиянием лишней бутылки вина, уж чересчур расходился в своем грубом обращении, и администрация приняла меры, чтобы удалить этого неудобного клиента, но, ко всеобщему удивлению, эта дама явилась его защитницей, заявив, что в противном случае она тоже будет вынуждена выехать из отеля. Она была очень выгодная клиентка, вследствие чего дело уладилось; но при этом выяснилась та странная зависимость, которая существовала между ними. По формальному письменному условию, составленному между ними, он обязался сопровождать ее всюду до ее смерти, чтобы не дать ее похоронить раньше того, как будет удостоверено местными властями, что она не подвержена летаргическому сну, а действительно скончалась. Взамен этого она обязалась содержать его до своей смерти и отказала ему в своем завещании крупную сумму денег. Она сделала это условие после того, как ее сестру, уснувшую летаргическим сном, чуть не похоронили живою. Вот что называется дорожить собою, а курьер, чтобы не терять золотое время, всячески обирал ее и при жизни…

Рассуждая обо всех эксцентричных личностях, я стал прохаживаться по платформе. Приезжает поезд, дверцы вагонов отворяются, кондуктора выкрикивают у вагонов, что тем, кому ехать в Венецию, - оставаться в вагонах, а кто едет в Турин, тем здесь пересаживаться. Проходя мимо подъехавших вагонов, я невольно остановился перед открытою дверью одного их них, переполненного пассажирами.

В дверях стоял пассажир с растерянным видом и странно одетый. Холщовая венгерка со шнурами, состряпанная, вероятно, доморощенным портным из дворовых, облегала его тучное тело; широкие шаровары дополняли костюм. Он был без фуражки; длинные волосы развевались на ветру и спадали ему на плечи, а такие же бакенбарды и борода прикрывали его грудь. Кондуктор с горячностью толковал пассажиру чуть ли не в третий или четвертый раз, что ему следует выходить из вагона и пересаживаться, чтобы ехать в Турин. А пассажир то слушал кондуктора, не понимая ни одного слова, то обращался к своим дорожным товарищам, спрашивая их с отчаянием в голосе по-русски: «Скажите на милость, ради Христа, чего же это он ко мне пристал, ну что он от меня хочет? Просто наказание с этим народом; поди-ка пойми, что он там болтает. Слышите, все твердит: Турин… Ну, и ладно; мы в Турин и едем. Чего же еще?» А из вагона ему кто-то отвечает: «Да брось его, чего там с ним толковать; полает и отстанет».

Желая предохранить несчастного соотечественника от той сумятицы, которая его ожидала, если он не выйдет вовремя из вагона, я ему передал по-русски как мотив требования кондуктора, так и самое требование. Но он так обрадовался, услыхав родную речь, что, не слушая смысла моих пояснений, бросился было меня обнимать. Я умерил, однако, его восторг, растолковал ему, что он не успеет выйти из вагона и что его увезут в Венецию. Тогда поднялся целый содом в вагоне; оказалось, что все отделение было занято его семейством, и что там было более лиц, чем было мест. Кроме него, была его жена, пятеро более или менее взрослых детей, их бабушка, дряхлая старушка, и, кроме того, няня; вагон был до того переполнен самым странным ручным багажом, что в нем и шевелиться было почти невозможно. Все принялись поспешно выбираться из вагона и свалили на платформе целую груду багажа, в числе которого было немало узелков и три длинных узких мешка из деревенского холста, набитых чем-то.

Едва успели они выбрать последние свои вещи из вагона, как поезд тронулся. Пассажир стал меня благодарить и вторично порывался меня облобызать, говоря мне: «Дайте мне вас расцеловать, милейший человек, ведь без вас нас Бог знает, куда бы занесло». Но я вторично отклонил эту честь, напомнив ему, что им едва хватит времени, чтобы попасть на туринский поезд.

Начальник станции, боясь, чтобы эти пассажиры не остались у него на руках, кликнул носильщиков, и вся орава нагруженных пассажиров и носильщиков устремились к вагонам, чтобы занять места, а захлопотавшийся глава семейства повел под руку старушку, которая скоро идти не могла и все время ворчала. На ней был широкий капот и ночной холщовый чепчик на голове; у прочих членов того семейства были вообще одеяния какие-то странные, к которым глаз не привык.

Я полюбопытствовал узнать, откуда и с какой целью едет это оригинальное семейство, а кстати - что заключается в этих загадочных мешках. Оказалось, что глава семейства - бугурусланский помещик, что он едет со всем семейством, чтобы сопровождать дорогую бабушку, которую везут лечиться и с которой они никогда не расстаются, так как они все живут безвыездно в деревне. Садятся они в вагон все вместе, хотя и тесновато, боясь растеряться, если сидеть врозь, так как они никакого другого языка, кроме русского, не знают, а загадочные мешки набиты сухарями из ржаного хлеба, которые заготовлены специально для бабушки, так как им сказали, что сухарей за границей достать нельзя, а бабушка без них не может обойтись: уж очень к ним привыкла.

Нельзя не сказать: оригинальные туристы.

Разговор наш был прерван звонком к поезду, с которым я должен был ехать. Я пожелал им всего лучшего и пошел поспешно занять место в вагоне. Вскоре поезд тронулся.

Я вспомнил разговор помещика, и мне стало досадно на то, что встречаешь так часто за границей подобных непривлекательных субъектов, считающихся принадлежащими к интеллигентному русскому обществу. Что бы им сидеть дома, где всякие их странности могли бы пройти малозамеченными, и не подвергать своим присутствием в чужих краях насмешкам русскую культурность?

Московские ведомости, 1902, 30 сентября

А. Хозарский

Дневник Странника

Дрезден, 10 октября.

…И вот я сидел у парикмахера и ждал очереди. Я был седьмой: двух немцев стригли, а четверо сидели вдоль стенки, ожидая очереди. Все немцы были громадные, все хорошо откормлены и все в намордниках. Намордник, употребляемый для немцев, называется почему-то Kaiserband, хотя император Вильгельм здесь совсем ни при чем; он состоит их продолговатого куска мелкой решетки, который навязывается на рот и закрепляется за ушами. Назначение этого намордника - придать усам сверхъестественное положение концами кверху, a la Wilhelm I. R., которого иными способами и никак нельзя достигнуть.

Я знал, что цель этих намордников очень неважная и вовсе не свидетельствует о свирепом нраве их носителей - и тем не менее вид этих немцев в намордниках был ужасен: они, как бульдоги, косились друг на друга, и сквозь сжатые зубы издавали от времени до времени отрывистые звуки, не обещавшие ничего хорошего. Впрочем, окончилось благополучно: немцев обстригли, и, сняв намордники, выпустили на улицу. Я последовал за ними… Если у вас нервы плохи, любезный читатель, поезжайте жить в Дрезден: в этом большом, красивом городе царит такой покой, что можно подумать, что это Аахен, где, по свидетельству Гейне, собаки умоляли прохожего ткнуть их ногой для того, чтобы нарушить как-нибудь однообразную монотонность их аахенской жизни.

Широкие, чистые улицы имеют всегда такой вид, будто бесконечно длится воскресное послеобеденное gesegnete Mahlzeit, когда обыватели, наевшись катышков из теста с изюмом и жареным гусем, спят сном пивоваров между двумя перинами. Нарядные большие дома смотрят сонно друг на друга, точно опившись пива, и зевают от времени до времени открытыми окнами… Но вот на асфальт улицы выезжает громадный воз с бочками пива - боюсь, он разбудит весь город!… Напрасные опасения: гладкие лошади, смирные гнедые бегемоты, не бегут, а катятся по гладкому асфальту; гладкий возница с окурком сигары чуть дымит на козлах, а пивные бочонки с достоинством тучных штадтратов сидят в два ряда вдоль воза, выпятив свои круглые брюшки, стянутые железными обручами. Вся эта эмблема немецкого благополучия беззвучно скользит, schwebt dahin… Dahin, dahin, к берегам тихой Эльбы, которая сонно струится между двумя рядами пивных ресторанов.

Быть в Риме и не видеть папы - это еще простительно: Лев XIII показывается очень редко, и видеть его можно разве в Сикстинской капелле, - но быть в Дрездене и не видеть Сикстинской Мадонны непростительно, так как для того, чтобы ее увидеть, стоит только заплатить 50 пфенингов (25 коп.) и спросить у (очень гладкого) швейцара, в котором зале помещается дрезденская святыня?

«Grandaus!… Drei Sale vorbei! Rechts gehen! Sal A!» - скомандовал нам бывший унтер-офицер, увешанный медалями, и, невольно подчиняясь команде, мы промаршировали три зала, и, сделав «левое плечо вперед», остановились через несколько шагов, как вкопанные, перед классической Мадонной.

В маленьком зале, слабо освещенном одним окном, Мадонна Рафаэля, как и подобает, стоит одна, обдавая притихшую толпу кротким сиянием своих божественных глаз…

Сдержанные разговоры, которые еще ведутся, здесь затихают, и толпа зрителей в благоговейном молчании созерцает это дивное творение удивительного гения…

По тому, как держатся зрители в зале Мадонны, видно, что они чувствуют себя не в музее, а в церкви… Конечно, это не картина, а икона: не бывает на картинах такой неземной чистоты в экспрессии женского лица, ибо это не входит в расчеты художника, изображающего в женщине прежде всего женщину…

Впечатление иконы усиливается еще и помещением Мадонны, которая вставлена в формальный золотой киот, открывающийся на петлях, несмотря на свои колоссальные размеры…

Для меня лично это впечатление иконы определяется не этим внешним обстоятельством, ни даже экспрессией Мадонны, но выражением Божественного лица Предвечного Младенца, который должен был составить и составляет в действительности (для меня лично) центр и фокус картины-образа…

Великий гений, так внезапно вспыхнувший и внезапно угасший, точно метеор в вульгарной обстановке итальянского плебса, внес всю странную силу своего загадочного таланта в изображении Господа-Младенца. Каким-то непонятным сочетанием красок Рафаэль отразил на холсте тот взгляд, которого люди не встречают у живых людей… Божественный Младенец смотрит на толпу наряженных дам и расчесанных кавалеров, и взгляд его, видимо, их смущает… Кажется, вот-вот откроются Божественные уста и раздастся проповедь откровения…

В одной из зал галереи мы встретились с каким-то неизвестным мне земляком, который, услышав русский говор, спросил нас, как пройти в королевскую сокровищницу (Schatz-Kammer) и, конечно, тут же заговорил о Мадонне:

- Помилуйте, какая там картина!… Это икона, - странно даже как-то видеть, что перед ней ни одной свечи не зажжено!

- А вы ее в первый раз видите?

- В первый?… Нет, батюшка, может быть, в двадцать первый! Я каждое лето езжу за границу: езжу в Италию, а оттуда в Монте-Карло, из Монте-Карло в Париж, прежде чем домой ехать, заезжаю сюда… Вот бы нам ее откупить у немцев!

- Позвольте, немцы страшно дорожат этим сокровищем искусства, и смотреть ее сбегаются люди со всего мира…

- Я про то и говорю: для них это сокровище искусства и перл живописи, а на самом деле это икона Богоматери с Младенцем Иисусом!

И земляк, покраснев от раздражения, круто повернул и исчез в соседнем зале.