СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЕ КОРОЛЕВСТВО
СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЕ КОРОЛЕВСТВО
Девяносто пятое шоссе – восточный коридор Соединенных Штатов, тысячи две километров параллельно атлантическому побережью. Систему федеральных автодорог заложил президент Рузвельт в борьбе с экономическим кризисом, а в годы послевоенного процветания продолжил Эйзенхауэр. Девяносто пятое знает на Востоке если не каждый ребенок, то уж по крайней мере любой 16-летний с новенькими водительскими правами в кармане. Впрочем, на ферме подросток может получить права и в 14.
Сразу к северу от Вашингтона, где машины даже в праздничный день движутся беспросветной колонной, я вдруг замечаю черепаху, переходящую дорогу. При виде такой дерзости перехватывает дыхание. Американцы вообще-то избегают давить животных, некоторые даже приклеивают на бампер предупреждение о возможности резкого торможения, но обилие машин и зверья все-таки сказывается: то и дело видишь на обочине сошедшего с земной орбиты енота, а навязчивый запах раздавленного скунса преследует милю или дольше.
Самое поразительное в этой черепахе то, что она уже фактически завершила переход, одолев все три битком набитые линии, и теперь пересекает правую обочину, чтобы скрыться в кустах. Она держит голову перископом, дивясь необъяснимой людской торопливости, и переставляет лапы, твердо обдумывая каждый шаг. Она уверена, что успеет к месту своего назначения.
Американская дорога – это отдельный образ жизни, способ существования. В Европе дороги сейчас кое-где не хуже, а порой и лучше, потому что новее. Но там это практически продолжение улиц, города и деревни стоят слишком плотно – просто путешествие из пункта А в пункт Б. В Америке, особенно где-нибудь в глубине, в предгорьях Скалистых или в пустыне, дорога становится суверенной, независимой от исходного и конечного пунктов. Если прибегнуть к языку старинной научной фантастики, сериала «Звездный след», машина выходит в гиперпространство, а шофер впадает в медитацию или гибернацию – для этого у него стоит на руле регулятор крейсерской скорости, который запираешь на каких-нибудь семидесяти милях в час. Можно спокойно читать книгу – сам я никогда не рисковал, но видел, как это делали другие.
Впрочем, для большинства дорога – это работа. На грузовике размером с космический челнок написано «Вежливо ли я еду?» и приведен номер телефона, чтобы позвонить, если невежливо. На другом: «Требуются опытные водители. Оплата – от 30 до 40 центов за милю». Взгляд невольно сползает на собственный спидометр, и в голове затевается бесполезная арифметика.
Страна однажды встала на колеса и с тех пор куда-то мчится. Это понимаешь по неизменному обилию прокатных автофургонов для перевозки имущества. То ли нашел по объявлению работу в дальнем штате, то ли просто навязло в зубах место жительства, погрузил мебель – и вперед. Наверное, сказывается ген вчерашних покорителей Запада. Впрочем, самых благополучных покорителей перевозят за счет фирмы, и они скучают, созерцая дорожную паутину в иллюминаторе «боинга».
Для удовлетворения сиюминутных нужд вовсе не обязательно покидать гиперпространство. Дорога снабжена зонами отдыха, самодостаточными космическими станциями: заправочная колонка, хирургически стерильные туалеты, рестораны с аккуратной пластмассовой едой, а в Неваде – даже казино, где можно быстро проиграть настоящие деньги. Переселенец разминает ноги, подтягивает ремни на упакованном имуществе, ведет на собачью площадку семейного золотистого ретривера и остальных детей. Тут же – сувенирный магазин с образцово бесполезным ассортиментом: брелок для ключей с зубастым силуэтом штата, снежный ландшафт в стеклянном баллоне, малиновый плюшевый медведь в майке с надписью «Мэриленд» – штанов ему почему-то не предусмотрели.
Я временно покидаю гиперпространство и выхожу, если продолжить метафору, в глубокий космос. Городок Карлайл расположен в самом сердце Пенсильвании, у подножия Аппалачей. Я прожил здесь почти пять лет, обучая студентов колледжа Дикинсон русской словесности.
Если через пятнадцать лет заглянуть в Нью-Йорк или Москву, окажешься в совершенно другом городе. В Карлайл прибываешь словно не на автомобиле, а на машине времени, возвращаешься ровно в исходную точку – вопреки Гераклиту, есть реки, в которые можно ступить и дважды, и трижды. В городе всего 16 тысяч населения, он построен вокруг колледжа. Университеты в Америке обычно расположены на собственной территории, так называемом «кампусе», с экстратерриториальными правами, обычно даже с собственной полицией. Вокруг центральной стриженой поляны стоят все те же здания – административный Олд-Уэст с деканатом, здание гуманитарных кафедр, научные лаборатории. Идут занятия – некоторые, по случаю хорошей погоды, проводятся прямо на лужайке, студенты расположились на траве амфитеатром вокруг профессора, жуют травинки и невпопад отвечают на детские вопросы – я позволяю себе слегка подслушать. Профессор мне неизвестен, но, зайдя в кабинет декана, я вижу точь в точь ту же самую секретаршу, словно она все годы просидела в формалине, и секретарша, на секунду прищурившись, называет меня по имени.
Кажется, что оказался здесь посмертно, в каком-нибудь чистилище – для ада недостаточно плох, в рай не выслужился, и приходится повторять пройденное. Чистилище – загробная жизнь для второгодников.
На факультете иностранных языков – тот же запах, что и тогда, старые здания не меняют привычек. Дикинсон – один из тринадцати так называемых «колониальных» колледжей, и эта древность остается главным предметом гордости, хотя конкурировать с Гарвардом не получается. Здесь куются крепкие средние кадры чиновничества для недалекого Вашингтона, рабочие лошадки бормашины и адвокатской конторы. Ну, от силы какой-нибудь федеральный министр или штатный сенатор.
Впрочем, кое-что все-таки изменилось. Некоторые из правил парковки на окрестных улицах – неожиданно по-итальянски, Дикинсон имеет филиал в Болонье и программу обмена с тамошним университетом. В супермаркете Giant, куда я с возобновленным через пятнадцать лет приятелем заглянул за припасами, – новинка, автоматический кассир, который считывает коды на товарах, загадочным образом определяет вес и номенклатуру овощей и казенным женским контральто лопочет многословные инструкции. В конце концов все-таки предлагает прибегнуть к услугам живого продавца – стоп машина. Может быть, там внутри – карлик, как в шахматном автомате, с которым играл Наполеон. Какой-нибудь невезучий питомец Дикинсона, из моего урожая.
Уезжая наутро, я делаю заведомый крюк на юг, в знакомые персиковые рощи. Ругать американские фрукты вошло в обычай у русских туристов, которые по наивности покупают их в магазинах пластмассовых изделий. Настоящие фрукты продаются у фермеров в придорожных палатках, бушелями, то есть ведрами, и они легко дадут форы итальянским или сочинским. Рядом – экзотические изделия домашней кулинарии, пироги с патокой и варенье: из айвы, из красных помидоров, из чудовищно жгучего перца халапеньо.
На сельской дороге – привычные пробки, машины выстраиваются в хвост гужевым повозкам амишей, никто не ропщет. Амиши – строгая протестантская секта, сохранившая быт незапамятных времен. Они не верят в электричество, автомобили и прививки от гриппа, ходят, соответственно полу, в черных шляпах и чепчиках, а на одежде почему-то не имеют пуговиц, предпочитая завязки – пуговицы от лукавого. У женщин – два платья: лиловое праздничное, в котором выходили замуж, и черное на все остальные дни. Молодежь бунтует, покупает на карманные деньги автомобили и прячет в амбарах под сеном. Амиши, надо отдать им должное, прибыли из еще более отдаленного прошлого, чем я.
Кто-то из слушателей в письме возмущался моим словоупотреблением: дескать, какие могут быть графства и графы в стране ковбоев? Я прожил в Америке много лет и ковбоев видел только в кино, а вот в графствах бывал неоднократно, в одном даже регистрировал акт гражданского состояния. Да и в Англии графы появились намного позднее графств, они там импортные, как и в России. Может быть, еще не поздно и для Штатов, хотя в присяге на гражданство отрекаешься от всех заморских титулов.
Как бы то ни было, граничная с Канадой область штата Вермонт, треугольник из трех графств, именуется Северо-Восточным королевством. В данном случае это – не административная номенклатура, а дань гордости и восхищения. Журнал National Geographic Traveler включил Вермонт в перечень пятидесяти самых красивых мест земного шара, наряду с такими достопримечательностями, как Венеция, греческие острова и гавайские пляжи. В горных долинах к югу – два сезона, осенняя окраска лесов, когда цветовой спектр становится тесен, и зимняя лыжная лихорадка. На севере, с его пологими холмами и резными озерами, есть только лето и воздух, который впору пускать на экспорт в герметических банках. Чистилище пройдено, мы, наконец, в раю.
Лицо Вермонта резко отличается от других штатов, и поначалу не понимаешь, в чем дело – соседний Нью-Хэмпшир очень похож по рельефу и флоре. И вдруг догадываешься: вдоль дорог не высятся вездесущие рекламные щиты, источающие сутолоку и немые вопли даже в марсианской глуши пустынь или Скалистых гор. Щиты запрещены законом штата. «Макдоналдсы» не запрещены, но и на них здесь натыкаешься нечасто.
На спортивной базе в Крафтсбери я представлен как корреспондент экзотической заморской радиостанции, и меня с почетом поселяют в фанерную избушку с железной печью и настольной лампочкой в сорок свечей. Остальные удобства – по ту сторону дороги, куда по утрам этим летом путь порой лежал и через заморозки, но сейчас погода благосклонна. Длинное и гладкое как лезвие озеро, километра на два с половиной, по пути к берегу из-под ног прыскают бурундуки с хвостами наперевес, словно заводные игрушки с тугой пружиной. Здесь занимаются греблей – только что прибыл новый контингенту женщина-инструктор обучает абитуриентов азам: как забраться назад в лодку после того, как неизбежно из нее выпадешь. Потом на бескильватерной моторке мы объезжаем водоем с расползшимися байдарочниками: весь берег в деревьях, обстриженных снизу как под линейку – это не от паводка, а работа оленей, высота их вытянутой шеи. Местный ветеринар только что приобрел солидный кусок берега, но строить запрещено экологическим законом, и, наезжая, он живет в вигваме. Зимой все наглухо затянет льдом и снегом, а вокруг озера проляжет лыжня. Кажется, перетерпи здесь январь-февраль, глядя в белое до боли окно, и вспомнишь все забытое горожанами, как Амундсен с Нансеном, но мои здешние друзья предпочитают в эту пору Флориду или даже Израиль.
В окрестной деревушке Гринсборо обосновался цирк, называется Circus Smircus – по-русски, наверное, «цирк-смырк», или «цирк с ухмылкой». Идут лихорадочные сборы, труппа наутро отбывает в Вашингтон на детский фестиваль, но хозяин, директор и основатель Роб Мермин, соглашается уделить мне несколько минут. Он родом из ближнего штата, из той же Новой Англии, по специальности мим – учился у Марселя Марсо. Затем – работа в Европе, в Копенгагене и Будапеште. В 1987 году решил возвратиться на родину и поделиться тем, чему научился, а в Вермонте как раз было красиво, бедно и дешево. Здесь, в Гринсборо, он открыл школу циркового искусства для окрестных детей. В первый год дети платили дровами и едой – я поинтересовался, не пытался ли он заплатить налоги натурой.
Постепенно пришел успех – и цирк, и школа приобрели международную известность. В 80-х сотрудничали с советскими цирковыми коллективами, а затем, когда цирковое дело в России стало приходить в упадок, многие потянулись сюда, в Вермонт – кроме них в труппе есть также монгольские артисты. Некоторые из выпускников школы стали профессионалами. Впрочем, цирковой успех не обязательно сопутствует богатству. К осени бизнес регулярно хиреет: на вопрос моего спутника, «где Олег», Роб отвечает: во Флориде, устроился на «нормальную» работу. Работа в цирке, конечно же, ненормальная.
Шапито, простоявшее здесь все лето, уже свернули. Чтобы визит не пропадал зря, Роб ведет меня к амбару, где заперт старинный цирковой фургон, который приобрели в Англии. Он ярко раскрашен, внутри – масса викторианских архитектурных изысков, включая камин. В старину о романтических подростках в Америке говорили: убежал с цирком. Теперь я понимаю, почему.
Впрочем, разъехались не все. Вечером мы отправляемся в гости: Володя и Зина – семья акробатов. Недавно сняли дом в Гринсборо, повесили лиловые занавески и коврик с оленями, теперь живут буржуазно, как на родине. Правда, пол кривой, ходишь как на судне в бурю. На столе возникает обычный пейзаж, и мы обмениваемся летописями странствий. Володя и Зина в Америке уже лет шесть, кроме акробатики занимаются дрессировкой – енотов, выращенных из подкидышей, и кошек, что в Америке в новинку. Дочь Наташа, которая раньше тоже была в семейном шоу, два дня назад сыграла свадьбу, на восьмом месяце – все пытались отговорить. Муж – из Пакистана, на двух ломаных языках превозносит ислам и ругает все остальное – террорист, что ли? В общем, история складывается непростая.
Покидая Крафтсбери, я останавливаю взгляд на машине у соседской избушки: бамперная наклейка, эксклюзивно американский литературный жанр, обычно неожиданная шутка или назидательная сентенция. Эта гласит: «Не верь всему, что думаешь». Я мысленно соглашаюсь. И всему, что читаешь, – тоже, особенно на бамперах.
Бостон, подобно другим большим городам на Востоке, образовался путем слияния более мелких. Один из них – Кембридж, столица американского высшего образования. Наверху пирамиды – Гарвард и Массачусетский технологический институт, а чуть пониже – другие университеты и колледжи, десяток или больше. Как всегда в начале семестра улицы забиты фургонами, выгружают имущество, на обочинах – картонные ящики хлама. Прибыли студенты, жизнь началась. Толпы молодежи ходят по улицам, прижимая к груди папки с инструкциями и учебными планами. Американская традиция – учиться вдали от дома, учиться в числе прочего и самостоятельности, а престижный Гарвард – один из главных магнитов.
Все квартирные дома в округе – вроде общежитий, новые обитатели приглядываются друг к другу, а старожилы, вопреки городской традиции, хорошо знакомы друг с другом. Много русских – физики, математики, биологи, а в пригородах, как грибы, – компьютерные фирмы. Для кого-то утечка мозгов, а здесь – приток, я бы сказал наводнение, но метафора может лопнуть.
В главном книжном магазине, Coop, который здесь именуют «куп», то есть курятник, – столпотворение, идет бойкая торговля учебниками. Я поднимаюсь на второй этаж, в галерею художественной литературы – до потолка и метров сто в окружности. Русские классики есть практически везде, но тут, в твердыне знаний, я наталкиваюсь к тому же на целых три книги Пелевина. Больше, видимо, пока никого не переводят, образование может получиться однобоким.
И снова – девяносто пятое, восточный коридор. Нью-Йорк я пропускаю, но это лишь фигура речи: здесь машины выстроены в очередь, от северной оконечности до моста Джорджа Вашингтона через Гудзон. Как ни торопись, а меньше двух часов в Нью-Йорке не оставишь.
Делать нечего, включаешь новости и постепенно закипаешь от ярости и стыда. Освобожден Вэнь Хо Ли, физик тайваньского происхождения из лаборатории в Лос-Аламос, который провел девять месяцев в одиночке, пока ФБР пыталось обвинить его в шпионаже, изобретая улики и стращая публику желтой опасностью. Вся вина, видимо, состояла в неправильном происхождении. Судья, рассмотрев дело, извинился перед обвиняемым и попенял зарвавшимся федеральным ротвейлерам. Справедливость все-таки восторжествовала, но лишь ценой суровых испытаний.
Америка – моя страна. Я люблю ее в числе прочего и за то, что за нее порой бывает стыдно, но этот стыд незачем скрывать, и его разделяют со мной многие из сограждан. Страна, которая не стыдится мрачных эпизодов своей истории, не заслуживает светлых.
Впрочем, в случае Вэнь Хо Ли стыд – неверный термин. На фасаде министерства юстиции, которое пыталось испортить ему жизнь, высечено: «Соединенные Штаты выигрывают дело тогда, когда в их судах гражданам воздается по справедливости». Справедливость – это ведь далеко не всегда обвинительный приговор. Проиграло министерство, а страна осталась в выигрыше.
Уже в сумерках я подъезжаю к Вашингтону, к месту давешнего черепашьего брода. Я понимаю, почему черепаха выжила там, где у шустрого енота или опоссума нет никаких шансов. Она идет медленно, потому что иначе не может, давая машинам шанс пропустить себя между колес. И она никогда не шарахается. Может быть, это и есть общий принцип жизни, которому нам еще предстоит научиться: медленно ползти вперед и никогда не шарахаться.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.