Erofeev.ru

Ерофеев, настоящий Ерофеев, Веничка, ухитрился пронести практически в одиночку общий крест, не трансформируя почти совсем это занятие в «искувство», как это поделывал, допустим, более него преуспевший на ниве всенародной любви Высоцкий. Его же величие не только в абсолютном совершенстве, духовном, нравственном, словесном, – созданного им памятника литературы и эпохи, но и в полном соответствии жизни и творчества. Не отжал ни икринки от заявленного «индивидуального графика». Вот уж поистине – живет как пишет… Любил себя, любовался собой, но не жалел нисколечки, иными словами, относился к себе, как Бог. Перечитывая сейчас канонический текст Петушков, в сотый раз, я уже вижу совершенно явственно это любование, пусть даже в форме самолюбования, но какого сорта – гоголевского! Каков восторг смирения с логикой бытия!!! Какой азарт следования по избранной стезе! Я всерьез полагаю, что бывают такие времена-эпохи, когда «правильно жить» значит погибнуть.

(Маленькая дочка соседей по коммуналке, возникшей на развалинах бывшей собственной квартиры замученного и расстрелянного деда моего, как-то заявила – как попугай, очевидно – моим чудом уцелевшим родителям: «А чего вы еще хотите, имея теплую комнату?». Так вот, легко, конечно, посылать других по стезе, имея, пусть всего лишь, теплую комнату, когда вымирать обязаны другие, Богом избранные и талантом обремененные. И тем не менее).

Дар обязывает не что-нибудь там такое разэтакое, а просто-напросто – следовать своей стезей, погибая вместо того, чтобы якобы спасительно – изменить ей. Веничка положил на алтарь не карьеру, не благополучие, не здоровье, а всего себя со всем, что ему было дано в дорогу. Величие не в умелости, а в верности своим, Богом данным, пусть даже обломкам. Габариты величия определяются величием жертвы. Сначала встает вопрос – Всем пожертвовал или Не Всем, потом – много ли было Дано. Тут и умение само собой организуется в соответствии с масштабом Дара.

Именно гармонии советую вам завидовать, господа, ибо только ей под силу замесить ад и рай в такой волшебной пропорции, что даже умирающий от боли и горести носитель ее – для нас, прочих, светит и возвышает, радует и смешит.

Человеки не умнеют в ходе исторического процесса. Открытия, важные для жизни духа, делаются в энные разы – одни и те же. (Полагаю, на правах псевдонаучного работника, что так же дело обстоит и с открытиями, важными для жизни тела). Но так красиво, как Веня, продемонстрировать очевидную и никому до сих пор неизвестную истину, что все истории о человеке суть истории о Любви, «как у Ивана Тургенева»! Так понимать, что даже когда персонаж рассказа старого Митрича, председатель колхоза по кличке Лоэнгрин, «строгий такой… и весь в чирьях» – просто всего лишь «стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький…» – это тоже история о любви!

…«А я сидел и понимал старого Митрича, понимал его слезы: ему просто все и всех было жалко: жалко председателя, за то, что ему дали такую позорную кличку, и стенку, которую он обмочил… и чирьи – все жалко… Первая любовь или последняя жалость – какая разница?»

И это написал молодой красавец, настоящий добрый молодец, похожий скорее на судью международной категории по фигурному катанию, чем на погибающего от горести жизни мудреца! Чудны дела, чудны…

И в его главной книге чудесным образом описаны все наши непостижимые чудеса, чудеса.ру.

Даже с самой его книжечкой бумажной продолжают твориться чудеса. Лет 12-13 назад, когда мой сын познакомился со своей будущей женой, я решилась в рамках необходимого оптимизма и устремленности в будущее сделать какой-никакой ремонт в квартире. Приятельница сосватала мне пару с Украины, она бывший инженер-технолог, он уволенный в связи изъятием его предмета из школьной программы учитель рус-ского и литературы. Жили они у меня, мы вместе ели и так же, как в веничкиной электричке, решали сообща все основные вопросы философии бытия. По всем пунктам мы были единодушны. Выяснилось, что о Петушках они слышали, но не читали. Я немедленно выдала им как-то еще давно доставшийся мне экземпляр первого, наверно, парижского издания с картиной Калинина на обложке. Учитель же бедный к этому моменту обезножел совершенно, как полагали сначала от радикулита, и клал мне плитку на пол на кухне почти лежа. А по ночам я слышала как они необыкновенно интеллигентно и счастливо хохотали над доставшимся им сокровищем. Боль прогрессировала, врач-сосед и врач со скорой сошлись во мнении, что у него саркома. Суммы, заработанной на ремонте ему бы, как жителю Украины, хватило дня на четыре пребывания в больнице. Посовещались горестно, купили с трудом билеты на поезд, мой сын с приятелем на руках донесли его до такси и там до поезда. Книжку он дочитать не успел, и я отдала ему ее, прости, Господи, как иконку. Он умирал там, у себя на родине, относительно долго и страшно мучительно. Года через два незаконная вдова снова приехала в Москву на заработки. И вернула мне книгу. Согласитесь, что это тоже настоящее Чудо. До сих пор ни одного возврата данной друзьям хорошей книжки я не припомню. Мы, видимо, и вправду, были из одной электрички, мчащей наш устаревающий на глазах и немедленно возрождающийся из пепла в чуть обновленных карнавальных костюмах, но все тот же бред, – в неизвестном направлении с остановками по всем пунктам, кроме Есино…Позволю себе высказать еще одну, вероятно, очень спорную идею. Касается она святых и великомучеников. Как будто бы они у нас, естественным таким образом, идут в одном флаконе. Мне же кажется, что дело обстоит несколько сложнее и что, как правило, это, как говорится, два разных человека. Великомученики представляются мне этакими потенциальными великими грешниками, которые по той или иной причине не в состоянии оказались реализоваться как грешники, преступники и проч. Что там мешает – совесть ли особенно обостренная, требовательность к себе (тоже еще надо посмотреть, не гордыня ли непомерная эту повышенную требовательность к себе питает) – действительно мешает им поступать дурно или грехи эти существуют только в их чрезвычайно богатом воображении, но муки получаются невообразимые, одним словом – великие. Такой человек может быть на практике чуть ли не праведником, но с каким трудом, – и все надрывается, надрывается, не дай бог, прорвет… А святые – это святая простота, им можно творить что угодно, халтурить по чем зря, забывать даже мертвых своих похоронить, – главное, они ничего плохого не замышляли, ну, разве что, хотели «компотика с белым хлебушком», как Митричи в Веничкиной электричке.

Чудо – это когда в одном человеке сходятся обе эти натуры или хотя бы понимание глубокое великого греха сочетается со смиренным видением нерасторжимого единства виновника и жертвы злодеяния. Вполне допускаю мысль, что Венедикт Ерофеев – святой великомученик. А мы, его боготворящие – члены Ордена Венедиктинцев, хотя бы на момент чтения и перечитывания, а впрочем, в какой-то хотя бы степени – раз и навсегда, поглощаем и жадно усваиваем частицу его поистине божественного взгляда на непостижимые реалии нашего неизменно шокирующего бытия.