Бессмертие

Наверно, бессмертие все-таки достижимо. Иначе почему человечество по большому счету на протяжении всей своей истории занято главным образом подготовкой к нему, как белка к зиме. Всё-всё-всё, что делается великого и основополагающего – от религии, искусства, до последнего слова науки и техники, а главное, механизмы взаимоотношений между людьми, все либо прямо, либо косвенно, – об этом. Вся история человечества и история человека в том, достоевском смысле слова: «Я расскажу вам свою историю»… Пока не удается достичь личного бессмертия, вся деятельность направлена на сохранение вида, причем весьма хитрым образом, все время соблюдается, по-видимому, правильное соотношение прогресса и жертв этого прогресса. Конечно, правильное. Раз сохраняется, значит – правильно.

Вся страсть в бессмертии. Неразвитые люди остаются на стадии игры в куклы. Их заботы, их труды по запасанию добра впрок никак не могут действительно послужить их бессмертию, но выдают в общих чертах единый план действий – игра в обеспечение себя в бессмертии «всем необходимым». По всей видимости, в бессмертии, как в космическом корабле, – всем места не хватит. И наиболее продвинутые граждане все усилия прилагают к тому, чтобы попасть, так или иначе, в «малое стадо». И никакого с точки зрения формальной логики чуда в их предполагаемом успехе не ощущается. Чудо произойдет, если Царство Божье смогут узреть действительно кроткие и прочие нищие духом. А пока вся логика бытия неуклонно ведет к тому, что именно чистые исчезнут начисто, то есть бесследно. Чем чище, тем бесследнее. Разве только, если исчезают они именно Туда?

В раннем детстве я думала, что Вильгельм Какой-то, изображенный на самой верхушке фарфоровой рамы большого зеркала, висевшего в теткиной комнате и оставшегося, как говорил потом про такого рода вещицы мой ребенок, «от раньшести», – это и есть Бог. В лексике семьи Бог присутствовал постоянно, но никакие обряды не соблюдались, кроме того, что мать и бабушка всегда крестили нас, уходящих в школу, на работу или еще куда, и всегда праздновали Пасху, причем вся соответствующая событию готовка носила характер большего священнодействия, чем перед любым другим праздником. Икон в доме на виду не было. И я сама назначила Богом кусок самой красивой вещи, причем самой верхней ее части. Потом, когда я уже, если можно так сказать, начала размышлять, я отсылала к этому изображению все самые дорогие свои впечатления. Ну, например, Баха. Так к чему я веду – тогда же, в детстве, я твердо решила, не располагая об этом ровно никакой информацией, что даже самые великие и прекрасные представители рода людского прославились-таки не благодаря своим истинным талантам и достоинствам, а за счет сопутствующих им слабостей. То есть, мне было априори очевидно, что обязательно надо каким-то образом оскоромиться, как-то пукнуть, что ли, – чтобы возник резонанс.