IV. ФРАНЦИЯ

Грудно сказать, французские или немецкие евреи зашли дальше в А. патриотической экзальтации в 1871 – 1914 годах. Мы уже несколько раз говорили об энтузиазме германомании, охватившей немецких евреев, кульминацией которой стал культ Рихарда Вагнера. Во Франции «израильтяне» дошли в своем патриотизме до прославления Александра III, царя погромов. Что надо было делать, чтобы с достоинством сочетать французский патриотизм, в тех формах, которые он принял в эту эпоху, и еврейский дух? В начале войны поэт Андре Спир, один из немногих французских сионистов, видел выход только в сверхчеловеческом героизме;

«В Болгарии пять тысяч солдат-евреев, в Австрии сто семьдесят тысяч, в Германии более шестидесяти тысяч одинаково проявляли дух самопожертвования (…) Но почему столь многие из них вкладывали в битву такой странный пыл, такое бравирование смертью? Дело в том, что каждому еврею надо защищать две чести: сначала честь своей родины, а затем другую, ту, в отсутствии которой его так часто и с такой несправедливостью обвиняли. Таким образом, в момент, когда всемирный иудаизм оказался расколотым подобно католической церкви, универсальному протестантству и рабочему интернационалу, он существует еще среди этих евреев, убивающих друг друга, в виде своеобразной высшей связи; как сказал один еврейский журналист: «Все они хотят умереть за честь еврейского имени».

Таким образом, вновь проявляется хорошо известный принцип, по которому только мертвые евреи становятся безупречными евреями. К тому же некоторые признавались в этом самим себе. Так, сержант Пьер Давид писал Шарлю Моррасу: «В тот час, когда вы прочтете эти строки, которые попадут к вам только в случае моей смерти, я окончательно обрету национальность, к которой стремлюсь, смешав свою кровь с кровью самых древних фамилий Франции. Благодаря вам я мог бы понять необходимость и красоту крещения»- После войны некоторые молодые евреи часто ссылались на «этого еврейского героя из «L'Action francaise»

Раввины консистории иначе проявляли свои чувства. То, как они благословляли французское оружие, впоследствии могло быть описано с вымученным юмором в следующих словах:

«Тора происходит с Синая.- Но уже давно раввины сделали се француженкой и превратили в доблестную жительницу Лотарингии, сестру милосердия этой набожной провинции набожных кавалеров. Иными словами, Тора запрещала людям убивать, она предостерегала их от вожделения и сластолюбия. Теперь ее древние буквы повторяли «Марсельезу» и «Вы не получите Эльзас и Лотарингию», а также с пиететом твердили слово Камбронна (Камбронн (1770 – 1842) – французский генерал, прославившийся в битве при Ватерлоо. Слово Камбронна – «merde» («дерьмо») – знаменитый ответ генерала на предложение капигулировать. (Прим, ред.)), обращаясь к немцам» (Арнольд Мандель).

Глумление? Насмешка? Достаточно вспомнить некоторые оригинальные тексты той эпохи: «Евреи или христиане, боши нам одинаково отвратительны» («Израильские архивы», 10 июня 1915 года), или еще решительнее: «Бог французов, не имеющий ничего общего с Богом бошей…» (там же, 19 августа 1915 года). Можно ли представить себе ересь такого масштаба в католическом органе?

Совсем по другому поводу Томас Манн сделал бессмертными как образец чисто французской глупости 1914 года, «помимо всего прочего подписанной именем Леви», следующие слова генерала от инфантерии Камиля Леви: «Если бы мне к несчастью пришлось коснуться руки боша, я бы немедленно окунул ее в горшок с дерьмом, чтобы очиститься».

Не доходя до того, чтобы упоминать об этом воине, «Израильский мир» утверждал, что евреям свойственна «высшая степень любви к родине» (6 июля 1917 года). Нужно ли говорить, что в противоположном лагере происходило примерно то же самое, и к Торе там обращались во имя доброго немецкого права и, разумеется, чтобы благословить битву с тиранией царизма. Напротив, во Франции благонамеренные евреи считали неуместным обсуждать жестокое обращение с евреями за линией русского фронта. Французские социалисты делали это вместо них. И Жорж Пиок упрекал еврейских пар-веню типа братьев Рейнак, которые «в ответ на просьбу о помощи со стороны несчастных русских или польских евреев торжественно отвечают: «Вы, русские или польские евреи, причиняете нам много неприятностей…» Или иначе: «Я не еврей, я француз».

Итак, французская «левая» при случае напоминала евреям об их не слишком комфортабельной позиции, особенно когда они не находили ничего лучшего, чем порвать свои последние связи с законом Моисея, т. е. с еврейской солидарностью, как в случае братьев Рейнак. Разве не написал Теодор Рейнак в своей привлекшей внимание статье в «Большой энциклопедии», что, осуществив до конца свою миссию и распространив свое откровение, иудаизм «может без сожаления умереть, будучи погребенным под своим триумфом»? Без сомнения в начале XX века большинство французских евреев разделяли этот подход, или эту надежду, что объяснялось прежде всего существованием при Третьей республике могущественного и вполне официального лагеря воинствующего антиклерикализма, который казался им самым подходящим местом. В этом случае речь шла о чисто французском сочетании, которое в культурном плане было наиболее олагогфиятнъш для полной интеграции, а психологически изобиловало двусмысленностями. В этой связи можно вспомнить о сартровском типе «ненастоящего еврея» (Бирнешатце), этом ветеране амурных сражений, который заявлял, что «евреи не существуют» – но как уже ранее заметил Теодор Герцль, французские израильтяне не являются ни евреями, ни французами.

Тем не менее даже сама двусмысленность положения французских евреев вела к тому, что их гиперпатриотизм приносил достаточно утешений и психологического удовлетворения, поскольку некоторые из их самых влиятельных хулителей, таких как Морис Баррес и даже Шарль Моррас, вручали отныне еврейским бойцам свидетельства хорошего поведения. Так, в той самой Франции, которая до начала военных действий находилась в состоянии глубокого раскола, и где еще совсем свежие воспоминания о деле Дрейфуса и о законе об отделении церкви от государства, казалось, окончательно загнали армию и церковь в лагерь антисемитской реакции, в этой Франции священный союз, провозглашенный в августе 1914 года, соблюдался лучше, чем в какой-либо другой воюющей стране. Мы видели, как в России, Германии и даже в Великобритании напряженность и страдания, порожденные войной, раньше или позже приводили к выдвижению обвинений против постоянного козла отпущения для христиан. Напротив, во Франции большинство обвинителей хранили молчание.

Однако правые властители умов лишь «отложили» свой антисемитизм на время военных действий, заняв позицию, которая при ближайшем рассмотрении оказывается хорошо известной: « Я не антисемит, но…» Ктому же следует ли проводить различие между позицией, провозглашаемой от имени национального единства, и убеждениями, скрываемыми между губами и сердцем этих правых». Позже Анри де Монтерлан жестко заметил: «В наших кругах считалось, что евреи шли на смерть только в статьях Барреса…»

Во время войны эльзасское, т. е. «германское», происхождение большинства французских евреев было особенно тяжелым крестом. Смешение понятий заходило далеко: разве «еврейский» квартал Обервилье, где обосновались после 1871 года многочисленные жители Эльзаса и Лотарингии, выбравшие Францию, не называли «маленькой Пруссией»? Как обычно, некоторые евреи не упустили случая узнать себя в том портрете, который им показывали, и разделили это недоверие. Так, выпускник Нормальной школы младший лейтенант Робер Гертц писал в 1915 году своей жене: «В положении евреев, особенно недавних эмигрантов из Германии, есть что-то двусмысленное и неловкое, незаконное и половинчатое. Я считаю, что эта война стала удачной возможностью «исправить положение» для нас и наших детей».

Если со времени средних веков евреи везде символизировали «Другого», «Чужого», то в рамках странного франко-немецкого диалога их характерной ролью была роль «пруссаков» или «немцев» по одну сторону Рейна, но «иностранцев» или «французов» по другую его сторону. Так что их патриотическое принятие Францией в 1914- 1918 году не может не поражать. К тому же ономастика еще больше могла усложнить ситуацию: как не вздрогнуть в этой Франции при встрече с молодым чиновником министерства торгового флота, имевшим несчастье носить фамилию Гркжебаум-.Бй/1/шн? Детская логика извлекала из этих совпадений обобщающие выводы, как об этом свидетельствует юный американец Жюльен Грин, ученик лицея Жансон в Сайи: « Я понял, что следовало ненавидеть евреев так же, как немцев, иначе ты не станешь французом, а я хотел им стать».

Более того, чтобы оценить, каким образом священный союз соблюдался в случае евреев, следует иметь в виду, что военная цензура, несмотря на всю свою безжалостность той эпохи, не проявляла ни малейшей склонности сдерживать антисемитские кампании. (Как не сообщить в этой связи, что бюро военной цензуры последовательно возглавлялось капитаном Жозефом Рейнаком и майором Люсьеном Клотцем и что там были заняты многие другие офицеры-евреи: случайность или макиавеллизм высшего командования, но совершенно очевидно, что нельзя было вообразить более снисходительных цензоров в области проблем антисемитизма.) Таким образом, сдержанность, отныне проявляемая националистической и католической прессой, вызывалась исключительно добровольной самоцензурой, соблюдаемой самыми различными способами.

Что касается «Аксьон Франсез», то 2 августа 1914 года Шарль Моррас провозгласил от ее имени: «Сегодня враг находится там; мы должны думать лишь о победе над ним… Важнее всего гражданский союз». Леон Доде заявил со своей стороны в июне 1915 года: «Я буду уважать священный союз». В этом плане большой интерес представляет позиция, которую занял Моррас 26 декабря 1915 года, когда он опубликовал длинный и страстный некролог, посвященный филологу Мишелю Бреалю – дрейфусару Мишелю Бреалю!

«… Бреаль хотя и родился евреем, всецело принадлежал Франции своими главными идеями, вкусом, аналитической ясностью стиля и языка. Частично получивший образование в немецкой школе, он, возможно, действуя от противного, открыл в нашей родине ее самые сокровенные тайны: ее гений, традицию, человечность…»

Далее Моррас задавал себе вопрос: «не был ли Бреаль слишком большим французом для своего мира», Вот что он имел в виду:

«..известно, что израильтяне испытывают вполне оправданное отвращение к провинциальному возрождению и к провансальскому языку. Г-н Мишель Бреаль с симпатией и восхищением относился не только к языку и шедеврам Мистраля, но и к сохранению диалектов Прованса с помощью системы школьного образования. Я не знаю ни одного другого еврея, который упустил бы возможность показать себя сторонником централизации до мозга костей».

Вскоре Моррас получил письмо удивленного читателя, которое вдохновило его на изложение своей позиции: «Наш антисемитизм состоит в том, чтобы не допустить к власти во Франции евреев. Эта твердая воля может сочетаться с уважением к достоинствам, которые могут проявляться где угодно»,

Говоря о священном союзе, Моррас сформулировал свои принципы следующим образом: «Аксьон Франсез» уважает героев-евреев… Наш антисемитизм сформулировал свои принципы до этой войны; он смешивался с нашим национализмом, который сохранялся в неизменности. Нам не нравилось видеть, что евреи правят Францией. Но мы никогда не возражали против того, что ей служат другие евреи. Мы не ждали смерти Анри Казвида, чтобы сказать это…»

При внимательном рассмотрении ясно, что «Аксьон Франсез» удовлетворится старым добрым правилом: мертвый еврей может стать хорошим евреем. Чтобы развеять все сомнения, ближайший помощник Морраса Леон Доде переиздал в 1915 году под заголовком «Накануне войны» его труд 1912 года «Еврейско-немецкий шпионаж во Франции». Содержание книги в полной мере оправдывает ее заголовок;

«Мы намереваемся показать, каким образом под прикрытием республиканского режима немцы под руководством своих «фуражиров», носивших имена Вейля, Дрейфуса, Улльмо или Жака Грэмбака, смогли найти во Франции все необходимое, любую помощь и даже предательство (…) Читатель сможет убедиться в том, что предательство Альфреда Дрейфуса, осуществленное под руководством Жака Рейнака, зашло гораздо дальше, чем это обычно себе представляют, что оно было сигналом для выдачи нашей страны Германии восточной ордой…»

Сам Доде сформулировал свою главную мысль следующим образом: «Эта книга… по-своему продолжает «Еврейскую Францию» великого Дрюмона». Становится ясно, что раввин Морис Либер не ошибался, утверждая, что вопреки протестам Шарля Морраса «Аксьон Франсез» в действительности ни на йоту не отступила от своей антиеврейской линии.

Совсем иначе обстояло дело с Морисом Барресом, бывшим ранее воинствующим антисемитом, и его пример в большей степени характеризует поведение лагеря националистов и противников Дрейфуса в целом. За единственным исключением, которое относится как раз к ноябрю 1917 года и к которому мы еще вернемся, Баррес строго соблюдал «священный союз» и даже занялся пересмотром своей политической антропологии, очистив ее от биологического фатализма. Он разработал концепцию «духовных семейств Франции», которые проявляли одинаковую, не подлежащую определению мистическую любовь к матери-родине независимо от того, были ли они социалистами или роялистами, религиозными или светскими.

В своих статьях в «L'Echo de Paris», опубликованных в конце 1916 года, Баррес остановился на «израильской духовной семье», сделал обзор славных боевых подвигов еврейских воинов, были ли они верующими или атеистами, французами или иностранцами. Вероятно, следует особо отметить, что этот перечень героических деяний открывается самопожертвованием такого исключительного деятеля, каким был русский сионист Амедей Ротштейн, погибший «на службе тем, кого он любил больше всего, но с кем старался не смешиваться. – Это одно из бесчисленных испьгганий Вечного жида». Но этот случай, несмотря на всю его проникновенность, оставался исключением – общее правило Баррес отныне формулировал следующим образом:

«Всем нам в своей деревне, в своем маленьком мирке следует перестать делить друг друга на католиков и протестантов, социалистов и евреев, Внезапно обнаружилось нечто очень важное, что объединяет всех нас. Мы французы! Мы представляем собой поток Франции, который готов прорваться в длинный туннель, наполненный усилиями и страда-ниями(…) Национальная честь восстановлена, То, что произошло, не могло не произойти».

«Всегда раввин будет готов принести распятие, а поможет ему в этом аббат», – продолжал этот апостол французского национализма. В данном случае он имел в виду эпизод, произошедший в августе 1914 года и ставший главным символом священного союза: войсковой раввин Абраам Блок, пытаясь облегчить агонию солдата-католика, принес ему распятие и сам был смертельно ранен в тот же момент. Теперь невозможно представить весь размах откликов на этот поступок как во французской прессе, так и в газетах Швейцарии, Канады и Мексики. Некоторое время спустя бомбардировка Реймского собора дала возможность синагоге закрепить патриотический пакт с католической церковью, и обмен письмами между великим раввином Франции и архиепископом Реймса был встречен почти так же горячо, как и самопожертвование раввина Блока. Было множество других разнообразных свидетельств межконфессионального союза – от модных проповедников до скромных деревенских кюре и полковых священников, так что за некоторыми исключениями с этих пор французское духовенство проявляло все больше симпатий к Израилю. Через двадцать лет после сражений в связи с делом Дрейфуса Франция, над которой, как казалось, навис постоянный риск рецидива, стала единственной из великих воюющих держав, в которой, по крайней мере на уровне общественной жизни, священный союз соблюдался почти в полном объеме.

Посмотрим теперь, как это перемирие соблюдалось самими военнослужащими, т. к. известно., какая пропасть отделяла их от остального народа – действовало ли в этой сфере «окопное братство» на все сто процентов? В этой связи следует вернуться к классическому делению евреев на «местных» и иностранных, поскольку во Франции это деление всегда особенно ярко проявлялось. Во время войны оно еще более усилилось по объективным причинам: французские евреи призывались на фронт обычным способом, иностранные евреи в своем большинстве записывались добровольцами – но меньшая их часть (менее тридцати процентов), не явившаяся на призывные пункты, стала воплощать «евреев» как таковых, особенно в глазах населения столицы. Не без некоторой семантической изысканности депутат от Парижа Жозеф Дене так описывал этот «космополитический сброд»:

«Есть тысячи здоровенных парней, псевдорусских, псевдогреков, псевдорумын, псевдополяков, псевдоиталъянцев, а также испанцев, армян и т. д., которые прежде всего стремятся избежать военной службы. Эти люди заполонили наши жилища, не платят за проживание, получают пособия по безработице, питаются в общественных столовых и оскорбляют женщин, чьи мужья и сыновья сражаются на фронтах. Долго ли будет продолжаться это безобразие?»

В результате подобных разоблачений наиболее многочисленная категория этих «псевдо», а именно русского происхождения, которым из-за «иудейского вероисповедания» был закрыт нормальный доступ в русское посольство, были в июле 1915 года препровождены в полицейские комиссариаты для выяснения их статуса. Этот контроль (причем следует напомнить, что в Германии «перепись евреев» 1916 года распространялась абсолютно на всех евреев) вызвал панику среди иностранных евреев и побудил многих из них покинуть Францию, Что касается добровольцев, то сначала их направляли в Иностранный легион, где их участь не была особенно завидной, в конце концов они добились права служить в регулярной армии и поспешили воспользоваться этим правом.

С другой стороны, создается впечатление, что антисемитизм в том виде, как он проявлялся во французской армии в 1914-1918 годах, относился в гораздо большей степени к унтер-офицерам, чем к рядовым. По этому поводу мы располагаем двумя замечательными свидетельствами, принадлежащими Анри де Монтерлану и Пьеру Дрие Ла Рошелю, которые благодаря контрасту между собой как нельзя лучше взаимно дополняют друг друга со всех точек зрения.

В 1927 году Монтерлан, решивший зафиксировать на бумаге свои воспоминания об одном странном случае, написал очерк «Маленький еврей на войне». В нем он рассказал о добровольце 1918 года по имени Морис Лейпцигер (чье настоящее имя было Морис Даниигер), который был на два года моложе его и однажды спас его из затруднительного положения во время бомбежки. В дальнейшем «Лейпцигер» стал его неразлучным другом; если следовать описаниям автора очерка, то этот смелый, образованный и готовый прийти на помощь еврей обладал всеми достоинствами за исключением хороших манер. Оба его старших брата были убиты на фронте, и его самого ждала та же судьба. Тем не менее он оставался «Лей-гшигером, жителем Лейпцига, т. е. немецким евреем». И несмотря на всю близость их отношений Монтерлан со всей очевидностью не мог избавиться от подозрений по поводу его соплеменников:

«В «наших кругах» верили, что евреи идут на смерть лишь в статьях Барреса, которого даже упрекали за то, что он посвятил очерк сражающимся евреям: это отношение должно было подвергнуться испытаниям (…) в 1918 году, Я придерживался общепринятых идей и скорее считал, что смелость не относилась к числу еврейских добродетелей».

Офицеры разделяли эти подозрения.

Что же касается отношения простых солдат, то вот что об этом пишет Монтерлан:

«В тот вечер я спрашивал товарищей Лейпцигера о его поведении в бою. Они ответили мне, что он только недавно попал в часть и еще не участвовал в деле, но если судить по его поведению, то он был «как все остальные». (…) Но они смущенно отмечали, что было непривычно видеть еврея в окопах рядом с собой. Как он себя вел там? Однажды произошло недоразумение, когда он не явился в назначенное место. Их это не удивило, потому что они никогда не относились к нему как к своему. Лейпцигер, оказавшийся в тылу или между фронтом и тылом, это было также естественно, как утка, летящая к озеру, или птица, устремляющаяся в небо.

Немного позже Лейпцигер встретил меня с приветливой улыбкой на лице, с которой он обращался ко всем, и по поводу которой мне иногда казалось, что это была профессиональная улыбка продавца в магазине: "Чего изволите, мадам? …"»

Таковы были взгляды Монтерлана в 1918 году. Но в 1927 году, после того как он мог «говорить о Лейпцигере с еврейскими друзьями, задавать им вопросы об Израиле, показывать по мере надобности написанные страницы», его отношение к нему не стало более благожелательным:

«Я думаю, что все то, что я даже не затрагивал в своих разговорах с Лейпцмгером, сегодня я бы обязательно обсудил с ним напрямую. Я бы сказа! ему: «Я знаю, за что я воюю – за то, чтобы иметь лучшую жизнь. Но ты, как ты можешь сражаться за чужой тебе народ, за чужую страну? Какие чувства к немцам испытываешь ты, уроженец Лейпцига? Наконец, к чему ты стремишься?»

«Маленький еврей на войне* был опубликован в 1932 году. В «Комедии Шарлеруа», вышедшей в 1934 году и явившейся ироническим подражанием этому очерку, Дрие Ла Рошель предлагает противоположный подход; чтобы доказать, что он настоящий француз, Клод Праген, чья мать «приняла католичество и представляла себе, что их семья живет во Франции уже пятнадцать столетий», сражается и погибает:

«Кстати, почему погиб Клод? Откуда мне знать? За Францию. Возможно, он сражался за Францию, потому что был евреем. А я? (…) Мне потребовалось много лет, чтобы понять это…»

Физически Клод Праген был никуда не годным солдатом:

«За несколько дней до битвы я видел его, совсем маленького, бледного несмотря на загар, с болтающимся биноклем, напряженного и сутулого, с рукой на поясе брюк; он упрашивал полковника не отправлять его в тыл».

Напротив, алжирский еврей Эли Бенсимон, который вытащил раненого Дрие с поля боя, это прирожденный солдат, который в нужный момент черпает необходимые решения в «своей старой привычке к несчастьям»:

«Он смотрел, как я теребил свою кровавую маску комедианта, рыдая без слез; он считал, что мне здорово досталось (…) Внезапно меня охватил приступ яростной ненависти к Франции и французам. Я хотел отделиться от них. Я питал к ним неприязнь. Замолчи, сказал мне Бенсимон, ты сошел с ума. Ты получил удар по голове. У тебя идет кровь, ты слишком много говоришь…»

Третий солдат-еврей, Жозеф Жакоб, также проявляет героизм. Именно с ним связаны самые удачные моменты «Комедии Шарлеруа»:

«Вокруг нас свистели пули. Напряжение стало невыносимым. В нашем окопе не было ни раненых, ни убитых, потому что никто не высовывался. Но Жакоб высунулся.

Жозеф Жакоб. Он был еврей. Кто такой еврей? Никто не знает, Наконец, об этом заговорили. Сам Жакоб был миролюбивым, не склонным к ссорам, довольно красивым юношей, достаточно вульгарным, грубоватым, совершенно лишенным интеллектуальности, Мелкий биржевой игрок. У него был красивый тонкий нос с красными пятнами. Пуля попала ему в живот. Он скатился с бруствера. Капитан Этьен подполз к нему, как если бы бруствер был недостаточно высоким. Капитан десятой роты по имени Этьен был христианином. Кто такой христианин? Человек, который верит в евреев. Был Бог, которого он считал евреем, и поэтому он относился к евреям с восхищением и ненавистью. Целый год в казармах Пепиньера он третировал нашего товарища; он не хотел, чтобы тот стал капитаном запаса. Несколько мгновений капитан Этьен смотрел на Жакоба. Ужасно, что Жакоб был французом, что хотел погибнуть за Францию. Эти евреи были готовы на все за свои родины в этой войне…»

Следует напомнить, что в дальнейшем Дрие Ла Рошель рисовал совсем иные образы евреев…

Как известно, февральская революция 1917 года стала полной неожиданностью для всех наблюдателей. В первые дни она была встречена одобрительными комментариями даже со стороны «Аксъ-он франсез» и «La Libre Parole». Можно даже говорить о всеобщем энтузиазме; так, Клемансо заявил: «Потрясающее единство всего народа – буржуазии, рабочих, мужиков – вплоть до аристократии и даже членов самой императорской фамилии, отказавшейся от всех иных соображений, кроме интересов великой русской родины». Исключение составил его бывший соратник и яростный антисемит Урбен Гойе, который оказался своеобразным пророком, предложив в начале апреля 1917 года свою трактовку революции, которую «The Times» в 1920 году распространит по всему миру. Гойе восклицал: «Кому русская революция отдала Россию? Русскому народу? Шести миллионам евреев? Не получилось ли так, что между Францией, порабощенной иудеями, и Россией, где иудеи находятся у власти, Европа избежала немецкого ига лишь для того, чтобы попасть в еще более унизительное рабство?»

В свою очередь «The Times» также будет сравнивать «pax gerrnanica» и «pax judaica».

Необходимо отметить, что в тот момент никто не принял Гойе всерьез. Но уже в конце марта газеты, разумеется, прежде всего правой ориентации, начали задаваться вопросом о политических и особенно военных последствиях падения царизма, хотя евреев в этом не обвиняли. В апреле беспокойство стало нарастать, тем более что призывы Ленина к немедленному миру совпали с волной мятежей во французской армии. В июле, когда в первый раз большевики попытались взять власть, начали говорить о роли евреев в российских беспорядках. Немедленно на страницах «La Libre Parole» были воскрешены древние фантазмы: «Невозможно ничего понять в великих потрясениях, обрушивающихся на народы … если пренебречь еврейским фактором…» За этим следует перечень из восьми «подлинных имен главных смутьянов». Но евреи также упоминались, хотя и косвенно, академической газетой «Le Journal des debats», которая разоблачала «группы сомнительных личностей, чьи дела и даже подлинные имена не являются русскими»; больше всего поражает то, что за три дня до публикации в «La Libre Parole» Жорж Клемансо напечатал в своей газете «L'homme enchaine» тот же список из восьми имен, ссылаясь на «Новое время» от 3 (16) июля; однако этот официальный царский орган не мог содержать ничего подобного по той простой причине, что в тот день он не выходил.

Можно думать, что Клемансо., как: председатель сенатской комиссии по военным вопросам, был дезинформирован или одурачен агентами французской контрразведки. Тем не менее его инициатива поражает еще сильнее, потому что в июле ни «L'Action franzaise», ни «La Croix» не публиковали сведений такого рода, не говоря уже о крупных газетах.

Очевидно, что важность этой проблемы нельзя недооценивать. «События в России производят тем более серьезное впечатление, что до этого времени к ней испытывали безграничное доверие… Многие испытывают навязчивые страхи в связи с возможностью выхода России из войны, что приведет к притоку немцев на западный фронт». К этим патриотическим заботам провинции в Париже добавлялись и более прозаические мотивы: «держатели русских ценных бумаг очень обеспокоены будущей судьбой их вложений». Понятно, какова была сила эмоций, возникающих по этому поводу и легко направляемых против евреев.

Неудача большевистского путча в июле позволила как патриотам, так и рантье обрести надежду. Тем не менее за месяц до удавшейся революции нападки на евреев появились в газете «UHe-ure» социалиста Марселя Самба, который отправился на поиски информации в архиконсервативную «Trie Morning Post» – антисемитизм не знает границ. Только заголовок «Они заходят слишком далеко», а также начало и конец статьи были сделаны во Франции:

«Не обязательно быть антисемитом, чтобы обратить внимание на состав Петроградского совета и на происхождение тех, кто в него входит. Настоящая фамилия Чернова, бывшего министра сельского хозяйства, который в настоящее время является упорным противником Керенского, – Фельдман. Подлинная фамилия Стеклова, широко известного автора «Приказа номер один по русской армии» (согласно которому отменялась субординация), – Нахткес, это немецкий еврей…» Далее следует обычная мешанина из подлинных и вымышленных имен, всего около двух десятков, увенчанная следующим заключением: «Что касается Ленина, всем известно, что его подлинная фамилия Цедер-блюм. Позвольте им только поставить к вам в дом одну ногу – вскоре они захватят все…»

В следующем месяце взятие власти большевиками подталкивает добрую треть французской прессы к обвинению евреев. Это событие произвело шок в общественном мнении, о котором в «Дневниках» Барреса имеется замечательное свидетельство. Баррес, тщательно воздерживавшийся от любых антисемитских размышлений с самого начала военных действий, записывает в не предназначавшихся для печати «Дневниках» без каких-либо комментариев: «Россия исчезает, поскольку она заражена евреями, Румыния погибает по той же причине, Израиль в Иерусалиме, евреи хозяйничают в Соединенных Штатах и Англии». Упоминание «Израиля в Иерусалиме» напоминает нам, что декларация Бальфура совпала с разницей всего в несколько дней с Октябрьской революцией; во Франции о ней почти ничего не говорилось в прессе.

Немедленная реакция Клемансо – это еще один симптом, реакция, которая распространилась и на «Le Petit Journal». Эта газета, возглавляемая его верным учеником Стефеном Пишоном, была единственной из четырех «больших» ежедневных изданий, опубликовавшей «подлинные имена максималистов». Сам Клемансо в тот же день (10 ноября) под заголовком «Услуга за услугу» писал о русской трагедии и разоблачал ее авторов в «L'Homme enchaine»:

«…какая может быть родина без патриотизма? Что такое народ, у которого нет больше родины?

Увы! Мы можем видеть это на примере толпы немецких евреев, которые не смогли сохранить землю великих предков и появляются под фальшивыми русскими именами по наущению их собратьев из Германии, чтобы дерусифицировать Россию, где первой реакцией были кровавые погромы – первая острая реакция во всех варварских странах. Не следует убивать, потому что убийство – это не ответ. Среди других, до и после него, Назарянин доказал это, Достаточно не позволять увлекать себя, т. е. сбивать с толку, предаожениями народа, пережившего периоды величия, но оказавшегося неспособным самому создать ту родину, которая в соответствии с его атавистическими взглядами имела для него второстепенное значение, подобно лисице из басни, лишившейся хвоста и презирающей тех, у кого он есть…»

Что касается Клемансо, то нельзя не вспомнить, что всего лишь через несколько дней после этого выступления ему было поручено возглавить его знаменитый кабинет министров победы, в котором он окружил себя Жоржем Манделем, Жоржем Вормсе-ром, Игнасом, Абрами и Люсьеном Клотцем.

Не следует думать, что Жозеф Кайо, его главная жертва в тот момент, думал иначе, чем он. В своих мемуарах он в двух тщательно сбалансированных предложениях сказал об этом даже больше;

«Трудно оспорить, что основными деятелями переворота в России были евреи, которые после того, как они обеспечили себе господство над таким же восточным народом как и они сами, над скифами с косыми глазами, настроили их против Запада, против законов, управляющих нашей цивилизацией, попытались разрушить европейскую крепость с помощью нападения изнутри силами других израильтян, также воодушевляемых тысячелетними мечтами, завещанными им древней Азией. Если говорить в обшем, евреи, где бы они ни работали, несут в себе дух разрушения, жажду власти, стремление к ясному или смутному идеалу, нужно очень мало видеть, чтобы не отдавать себе в этом отчета…»

Газеты «Le Journal des Debats» и «Le Temps» еще раз выступили с противоположных позиций. На почти ежедневную клевету газеты «Le Journal des Debats», которая обвиняла не только «космополитических крикунов и предателей, захвативших власть», но также и «La Gazette de Francfort», этот иудео-либеральный орган, надеющийся на реставрацию царизма», газета Адриена Эбрара отвечала анализом, истинность которого отнюдь не была опровергнута, напротив, подтверждена всей последующей историей России XX века:

«Похоже, что уже в течение некоторого времени еврей стал для невежественной массы козлом отпущения, главным виновником всех бед, от которых страдает новая Россия, от продолжения войны до наступления голода. Совершенно очевидно, что мы присутствуем при выполнении умело разработанного и хорошо осуществляемого плана действий. Своими результатами и своими истоками он может оказать существенное влияние на ход событий».

Что касается «L'Action francaise», то в эти роковые дни слово «еврей» ни одного раза не появилось на ее страницах. Также замечательной была сдержанность газеты «La Croix», ежедневно разоблачавшей Цедерблюмов, Бронштейнов, Розенфельдов, но не выдвигавшей никаких обвинений против евреев или иудаизма: происки, разоблачаемые католическим органом, таким образом оставались чисто немецкими происками.

Добровольно принятая самоцензура, вдохновленная священным союзом, не могла пережить военные действия. С декабря 1918 года возобновились первые антиеврейские выступления, вскоре они усилились из-за прихода коммунистов к власти в Баварии и Венгрии, а также из-за бурных забастовок в самой Франции. Страх социальных потрясений, казавшихся неизбежными в некоторые периоды 1919-1920 годов, был благоприятным для вариаций на темы еврейского большевизма, который национальная традиция позволяла с еще большей легкостью, чем раньше, трактовать как иудео-герман-ский, или даже как «иудео-германско-вильсоновский» (Шарль Мор-рас). Но во Франции сохранялось сильное правительство Клемансо или Клемансо-Манделя, которое отныне отдавало абсолютный приоритет антибольшевистскому крестовому походу, но очевидно предпочитало не отягощать его антисемитизмом. Что касается «L'Ac-tion fran9aise» и ведущих католических органов, то хотя они быстро вернулись к своим прежним традициям, но жесткость их позиций первое время далеко уступала довоенному размаху. Так, первого января 1921 года, играя на струнах германофобии, газета писала: «Благодаря кровавому безумству дегенерировавшего императора бо-шей произошло полное слияние, и ничто не сможет больше отделить израильтян от французской родины».

Однако новый еженедельник «La Documentation Catholique», предназначенный для воинственной элиты и публиковавшийся тем же «Издательством хорошей прессы» («Maison de la Bonne Presse»), что и «La Croix», в начале 1920 года напечатал отрывок из «Протоколов сионских мудрецов», добавив к этому, что гарантирует «подлинность данного текста».

Еврейская пресса довольно мягко реагировала на эти нападки «La Bonne Presse», которые, видимо, воспринимались как нечто, соответствующее природе вещей. Дело в том, что во Франции той эпохи сыновья Израиля не слишком беспокоились по этому поводу, доверяя «республиканской форме правления» – разве отделение церкви от государства не отбросило окончательно клерикалов во тьму забвения? Мы уже говорили об этой менталь-ности, вызванной прежде всего погружением евреев в мощные потоки нерелигиозной жизни, причем многие из них хотели затеряться в них навсегда.

Но и в этом контексте вопрос оказался более сложным, поскольку в 1917 году возникла новая линия противостояния, на которой на следующий день после перемирия начались активные антиеврейские действия, при том, что речь не шла о серьезных противоречиях между французскими иудеями и католиками; возник международный конфликт по поводу британского мандата на Палестину и «Еврейского национального очага». В этом вопросе потенциальным союзником Ватикана была Франция в ее качестве великой победоносной католической державы и традиционной защитницы христиан на Ближнем Востоке. Что касается видных представителей французских евреев, то следует констатировать, что за единственным исключением в лице поэта Андре Спира они отнеслись к декларации Бальфура сдержанно или даже с очевидной враждебностью. Так, Жозеф Рейнак, бывший одним из главных участников дела Дрейфуса, с момента оккупации Газы англичанами (апрель 1917 года) настаивал на исторических правах Франции, характеризовал сионизм как «археологические мечты» и … предлагал установить международный статус Иерусалима.

Президент Всемирного еврейского союза Сильвен Леви, выступая два года спустя на мирной конференции против угроз большевистской анархии на Ближнем Востоке и двойного гражданства евреев в западных странах «по немецкому образцу», заявил: «Мои чувства и разум возмущены тем, что едва выйдя из периода ожидания, когда нам будет предоставлено равноправие, мы начинаем требовать для евреев Палестины привилегий и особого положения». Иными словами, мы вновь обнаруживаем сверхлояльность французских евреев, этих «семитских антисионистов» по выражению Марка Сайкса. Совершенно очевидно, что католическая церковь прибегала к совершенно иным аргументам. В то время, когда Сильвен Леви выступал со своим заявлением, папа Бенедикт XV выразил свое возмущение в связи с планом возвращения евреев в места, которые на протяжении столетий «наши предшественники и христиане Запада пытались вырвать из-иод гнета неверных ценой хорошо известных упорных и длительных усилий». Что касается современного положения, пала проводил весьма характерное различие между двумя видами неверных, неприемлемых в различной степени: английских протестантов и еврейских сионистов. Эта речь была произнесена на закрытом заседании папской консистории 10 марта 1919 года, но вскоре она была опубликована в расширенном виде, с добавлением темы народа-богоубийцы, на страницах папского официоза «Civilta Cattolica»; утверждалось, что Святые Места были под непосредственной угрозой попасть под власть «врагов христианской цивилизации», которые приложат все усилия, чтобы разрушить христианство «даже в его колыбели».

Итак, возвращаясь к положению во Франции, следует подчеркнуть, что для католических специалистов в области антисемитизма сионистская опасность даже отодвинула на второй план угрозы большевизма. Точнее говоря, поскольку сионизм и большевизм были двумя сторонами одного и того же дьявольского плана, именно сионизм выражал его главную суть. Так, для преподобного Жуэна тайной конечной целью еврейского плана был захват Палестины (хотя основной целью его «Международного журнала тайных обществ» было разоблачение заговора сионских мудрецов). Он простодушно писал, что этот план был особенно возмутительным, потому что крестовые походы уже доказали, что «Палестина принадлежит французам, и действия Англии в этой области являются вероломными…) По сути дела сионизм более не может быть еврейским, он является католическим».

Его сотрудник Мартиал-Орикост представил сходные выводы, или вымыслы, в своем труде, озаглавленном «Новый год… Иерусалим?» (1922), в котором он утверждал: «В 1903 году еврейские лидеры знали, что произойдет мировая война и всемирная конференция, единственным результатов чего станет еврейское государство в Палестине (…) Иерусалим будет цитаделью и главной действующей силой еврейского завоевания мира».

К тому же кругу идей относится и следующий силлогизм, единственным специалистом по которому был Моррас; в действительности Палестину отдал евреям не Ллойд Джордж, а Аристид Бриан; этот дар вызвал Октябрьскую революцию; итак, Бриан является основным виновником этой революции. «О! Какой великий дипломат господин Бриан!» (январь 1921 года).

Новый орган «La Documentation catholique» со своей стороны специализировался на антиеврейской агитации, которая носила одновременно антисионистский и антибольшевистский характер. В марте 1919 года специальный выпуск был посвящен теме «Евреи в Европе». Там можно было прочесть следующее: «Претензии на мировое господство не мешают евреям преследовать цель воссоздания собственного отдельного царства». В январе 1920 года было опубликовано новое досье по проблемам сионизма, в котором за подписью «Christianus» перечислялись следующие способы борьбы:

«Необходимо сформировать «общественное мнение» в христианских странах (…) Нужно организовать поддержку глубоко обеспокоенному суверенному понтифику, следует обратиться к христианским народам со словами о христианском идеале, о том, что будет позором, если мы допустим, что колыбель нашей религии попадет под политическое господство иудаизма, замаскированное или открытое…

Второе средство … состоит в убеждении крестьян не продавать свои земли евреям, доказывать им, что в будущем цена этих земель сильно возрастет, Банк, который стал бы выдавать ипотечный кредит … оказал бы в этом очень ценную помощь. Наконец (я должен был бы сказать – прежде всего), спасительной необходимостью является союз между христианами, а также христиан с мусульманами…»

Здесь нельзя не узнать основные, даже можно сказать вневременные, ингредиенты антисионистской идеологии, рождение которой по укоренившемуся заблуждению относят к 1948-1949 годам или, еще чаще, к 1967 году, т. е. к «шестидневной войне». Эта ошибка тем более очевидна, что по этому поводу мнение католической церкви разделяли весьма влиятельные деятели из числа «семитских антисионистов». Это проявилось в феврале 1920 года, когда вопрос о британском мандате рассматривался на первой лондонской конференции. Тогда представитель Франции Филипп Бертело, которого особенно ненавидел Моррас, отказался от выступления, заявив, что будучи протестантом он предпочитает дать возможность высказаться по вопросу о Святых местах своему коллеге Жюлю Камбону. Камбон заявил следующее:

«Святые места находились под властью Франции с XV века, Ватикан всегда признавал этот факт, и все французские правительства, даже те, которые не поддерживали отношений с Римом, признавали эту свою ответственность. Даже во время войны Ватикан признал право Франции на осуществление своего протектората над Святыми местами. Этот вопрос имеет ддя французских католиков первостепенное значение».

Три дня спустя религиозная принадлежность не помешала Филиппу Камбону вмешаться в дискуссию, чтобы высмеять сионистов, которые вели себя так, как если бы они представляли великую державу. Их претензии казались ему тем более смехотворными, что «было вполне вероятно, что значительное большинство этих еврейских претендентов имело весьма незначительную долю еврейской крови в своих жилах». (Следует обратить внимание на расистский характер этого аргумента.)

Но оставив в стороне все эти исторические анекдоты, перейдем ко второй фазе антисемитских кампаний во Франции после первой мировой войны. Начало этой фазы четко датируется маем 1920 года, что возвращает нас к теме великого заговора, первоначальный источник которой, по всей видимости, находился в Великобритании. Во Франции в очередной раз древние страсти воскресли в армейских кругах. 15 июля в «Израильских архивах» можно было прочитать, что «известное число высших офицеров еврейского происхождения подали в отставку или потребовали досрочного начисления пенсии» по причине общей атмосферы, господствующей в «наших высших военных сферах». Доклады и письма членов французской военной миссии в Польше, генералов Жозефа Нуланса и Анри Нисселя и капитана Шарля де Голля, свидетельствуют об опасности этого направления мыслей. Вряд ли необходимо добавлять, что в случае последнего имени в данном списке подобная позиция была кратковременной.

Что касается большой прессы, то прежде всего необходимо констатировать, что в мае 1920 года публиковались сенсационные репортажи о Советской России. Я имею в виду «Семнадцать месяцев в большевистской России» Ш. Пети, опубликованные в «Le Petit Parisien». Например, в номере от 20 мая можно было прочитать: «…очень легко представить организацию большого азиатского крестового похода против англичан. Израильтянин Бронштейн, известный как Троцкий, окруженный своей семитской и восточной камарильей, надеется стать Наполеоном Востока. Он возглавляет колоссальное международное тайное общество, которое стремится свергнуть европейскую цивилизацию и мечтает изгнать англичан из их азиатских владений…»

Этот тезис, американский вариант которого мы представили читателю выше («The Chicago Tribune» от 15 июня), по всей вероятности опирался на британский источник, возможно, на Intelligence Service. Но это предположение не годится для публикации в «L'Excelsior», где один из величайших репортеров всех времен Альбер Лондр в номере от 17 мая иронизировал по поводу новых московских хозяев;

«Пролетариев ведут с кольцом, продетом в носу (…) Кто правит? Правят активисты социалистических конгрессов. Правят грязные ссыльные, международные библиотечные кроты, которые потратили свою молодость над книгами о пауперизме, чтобы найти себе способ существования. Правят: сибиряк, монгол, армянин, азиат, а в закоулках всех коридоров, во всех комиссариатах, за всеми перегородками, между письменными приборами и корзинками для бумаг – истинный король: еврей. О! Ужасное и прекрасное маленькое побоище, разгорающееся на горизонте…»

В этой связи следует упомянуть о распространенной идее того времени, тем более что несколькими днями раньше Альбер Лондр без колебаний иронизировал в совсем иной манере, описывая солдат-спекулянтов в Петрограде: «…солдаты толпятся на перекрестках, спекулируют, покупают и перепродают. Троцкий, вспоминая о своем знаменитом соплеменнике, напрасно пытается изгнать торговцев, они рассеиваются только для того, чтобы собраться в других местах» (12 мая).

Что касается антисемитских кампаний, которые в том же мае задумывались именно как таковые и, как можно предполагать, были хорошо организованы, то следует отметить инвективы «La Liberte»: «Израильтяне – это особый народ, ненавидящий тех, среди кого он живет» и т. д. (23 мая); публикацию в «L'lntransi-geant» документа Цундера (27 мая); статью в «Le Correspondant», посвященную «Протоколам сионских мудрецов» (25 мая), причем потребовалось некоторое время, чтобы французы обратили на них внимание. В редакции «L’Action franeaise» не читали «The Times», поэтому впервые «Протоколы» были упомянуты лишь в обзоре прессы от 19 мая со ссылкой на статью в «La Libre Belgique». «Le Correspondant» был не слишком влиятельным католическим органом, Настоящий прорыв произошел благодаря Гюставу Тери, который посвятил этой теме первую страницу номера «L'Oeuvre» от 2 июля под заголовком «Еврейство превыше всего («Jewry liber alles»). Еврейское окружение г-на Ллойд Джорджа». Это побудило «L'Action francaise» вернуться к данной теме. С этого момента Шарль Моррас уделял ей все больше внимания, посвятив проблеме всемогущества евреев дюжину статей во втором квартале 1920 года.

Так, 27 сентября под заголовком «Еврейский вопрос, суть дела» он постарался доказать, что все важнейшие события последних лет лучше всего объясняются именно таким способом, отметив в заключение: «Разумеется, иные причины также сыграли свою роль во всех этих событиях, но разве этот план не содержит часть истины, подтверждаемой замечательными результатами, неслыханными привилегиями, которых добились евреи?» Далее в той же статье в разделе, озаглавленном «Новинки и голос разума», он цитировал письмо одного корреспондента-еврея, с которым выражал свое согласие. Этот корреспондент предлагал своеобразный план деиудаизашш. Но прежде чем перейти к этим «новинкам», которые можно охарактеризовать как третью стадию антисемитских кампаний той эпохи, отметим также вступление в борьбу «La Revue des Deux Mondes», этого бастиона французской гражданственности. Последний номер этого журнала за 1920 год включал две длинные обвинительные статьи: одна, подписанная Морисом Перно, была направлена против польских евреев, другая, озаглавленная «Когда Израиль правит», авторами которой были братья Таро, обвиняла венгерских евреев.

После первого выступления такого рода в журнале «La Revue des Deux Mondes» появятся и некоторые другие распространенные обвинения; будет поставлен вопрос о еврее Аароне Керенском, об антихристианской ненависти иудео-большевиков, а братья Таро вплоть до весны 1924 года продолжат описание еврейских жесто-костей и безумств под новым заголовком «Новый год в Иерусалиме». Нельзя полностью отказать в справедливости замечания бывшего помощника Дрюмона Жана Дро, написавшего в 1934 году: «Без сомнения, братья Таро послужили связующим звеном между тем, что провозглашал Дрюмон, и тем, что совершил Гитлер».

Третью стадию можно охарактеризовать как сочетание анонсов о неизбежности всемирного погрома с поддержкой некоторыми израильтянами антисемитской программы. В этом и заключались «новинки», о которых объявил Моррас. Эта стадия естественным образом вытекала из двух предыдущих: евреи были готовы к осуществлению своего великого заговора, как же могли арийские народы не предпринять отчаянные усилия, чтобы спастись от их ига? В этой связи, абстрагировавшись от профессиональных ультраантисемитов, следует прежде всего еще раз процитировать Шарля Морраса, который задолго до того, как он начал угрожать «своим кухонным ножом» Леону Блюму и Абрааму Шрамеку, обратился с «призывом ко всем антиеврейским силам в мире» во имя «всеобщей антиеврейской политики» (12 мая 1921 года). Затем его сторонник и корреспондент еврейского происхождения Рене Гроос поддержал его в своем «Исследовании еврейской проблемы» (1922 г.): «Мы присутствуем одновременно при развитии всеобщего еврейского заговора и возрождении антисемитизма. Возможно, точнее было бы назвать это его продолжением. Раньше антисемитизм проявлялся в виде местных выступлений, непродолжительных, не имевших последствий. Он стал всеобщим, латентным и постоянным». Чтобы избежать худшего, Рене Гроос предлагал ввести специальное законодательство: «Мы должны нести двойные обязанности в этом доме, поскольку мы являемся здесь гостями, мы не участвовали в его строительстве». Поль Леви, будущий издатель еженедельника «Aux ucoutes», также призывал своих собратьев опередить события, но другим способом: «Французские евреи должны отвергнуть ужасные махинации финансистов из окружения Ллойд Джорджа и Белого дома, которые постоянно организуют ловушки французским государственным деятелям» («Письмо евреям-патриотам», «L'Ecla-ir», 21 мая 1921 г.).

Мы вновь возвращаемся здесь к проблемам большой политики. Предательство Франции ее англосаксонскими союзниками столь же легко объяснялось иудео-германским заговором, как и тема еврейского влияния в Англии, которая восходила к Туссенелю и Дрюмону и получила новый импульс благодаря кампаниям «L 'Action francaise» и «L'Oeuvre». Сторонник Морраса Роже Ламбелен, один из переводчиков «Протоколов» на французский язык, развивал эту идею в 1921 году под заголовком «Правление Израиля в англосаксонском мире». Следует ли удивляться, что крупнейшие газеты, воздерживавшиеся от того, чтобы говорить о еврейском окружении Клемансо хотя бы во имя «священного союза», подхватили теперь тему о «еврейском окружении Ллойд Джорджа». Так, первого мая 1921 года газета «Le Matin» обвиняла некоторых банкиров Сити, чьи связи с немецкими банками хорошо известны. Через день были поставлены все точки над «i»: «Пришло время поставить в известность Ллойд Джорджа, что в лондонском Сити есть банкиры с английской кровью».

Кампанию подхватили менее значительные газеты, которые до этого воздерживались от любой антиеврейской агитации. На следующий год известный публицист Андре Шерадам резюмировал сложившееся положение в словах, с которыми бы согласились Моррас и братья Таро:

«Народы Антанты попали в мощные клещи, организованные вождями пангерманизма. Эти клещи образуют, с одной стороны, деятельность международного финансового иудео-германского синдиката, воздействующего на так называемые образованные слои стран Антанты, чтобы рекрутировать там сторонников с помощью подкупа; вторая сторона этих клещей представлена действиями большевиков и поддерживающих их социалистов, влияющих на народные массы союзных государство.

Но люди «Аксьон Франсез» и другие экстремисты, разумеется, не могли согласиться со следующими выводами Шерадама:

«Многие согласны с тем, что существует заговор всех евреев с целью добиться всеобщего господства. Я хочу очень ясно объяснить, почему я не согласен с подобной точкой зрения (…) В современной ситуации я не верю, что можно утверждать существование всеобщего еврейского заговора, не совершив ошибки и несправедливости».

В заключение Шерадам советовал: «создать группу евреев, противников пангерманизма, лояльных подданных стран Антанты (…) Разве не очевидно, что если евреи-противники пангерманизма не проявят себя в ближайшем будущем какой-нибудь энергичной и яркой акцией, то представление о еврейском заговоре, направленном на завоевание всемирного господства, распространится повсюду? Тогда в ближайшие годы возникнет грозное антисемитское движение…»

Ретроспективно это предсказание кажется смехотворным; возможно, оно показалось бы не таким смешным, если бы оно вообще не оправдалось, вместо того, чтобы обернуться своей противоположностью. Нам остается выяснить, почему во Франции не было четвертой фазы, почему, напротив, антисемитизм опустился до самого низкого уровня в 1925-1930 годах, чтобы затем подняться под совокупным воздействием экономического кризиса и влияния с другого берега Рейна.

Необходимо подчеркнуть, что бойня 1914-1918 годов имела во Франции не менее ужасные последствия в самых разных областях, чем в Германии. В частности еше больше пострадали нравы прессы, причем основные коррупционеры отныне были исключительно «правыми»; пресса с большим трудом смогла избавиться от новых способов «промывания мозгов» и других приемов распространения оглупляющей ненависти, которые получат свое высшее развитие при тоталитарных режимах. Именно при этом стечении обстоятельств антисемитский или расистский уклон приобрел новую окраску – он отвечал неясным ожиданиям общественности, как об этом свидетельствует весь спектр ответов, полученных в 1923 году в ходе опроса общественного мнения в связи с внезапной модой на Гобино и его теорию. В этом плане особо выделяются мрачные пророчества Ваше де Лапужа, предвосхищающие Селина, и еше больше – предвидения Ромена Роллана: «Этот труд подспудно удовлетворяет некоторые современные потребности (…) Сегодняшняя молодежь без труда найдет у Гобино то же открытое презрение к прогрессу, либерализму, «опиуму гуманизма», демократическим идеям – то же высокомерное и трагическое видение расовой войны…»

С другой стороны, следует также принимать во внимание еще одно последствие войны, а именно падение политического влияния прессы, презрение к которой со времени панамской аферы постоянно возрастало. В результате появился все увеличивающийся разрыв между истинными взглядами французов и теми выводами, которые можно сделать на основе анализа газетных публикаций. Разве в 1936 году Народный фронт не одержит победу вопреки враждебности почти всех или по меньшей мере подавляющего большинства газет? Мы вынуждены констатировать здесь известную несогласованность, которая, вероятно, проявляется и в свидетельствах некоторых современников тех событий. Кроме того, имеются и другие данные, подтверждающие эти свидетельства – прежде всего отсутствие в двадцатые годы воинствующих антисемитских организаций и «лиг», а также заметных инцидентов и уличных выступлений. В целом, не было ничего подобного тому, что мы описывали в связи с делом Дрейфуса или того, что нам придется описывать при обсуждении ситуации в донапистской Германии.

Более тонким признаком является изменение позиции иезуитов, сначала едва заметное.

Мы уже видели, что итальянские иезуиты сыграли главную роль в вовлечении католической церкви в чисто антисемитскую пропаганду и что в конце XIX века кампании на страницах «Civilta Cattolica» вдохновили или даже внушили миф о «мудрецах Сиона». Напротив, французские или франкоговоряшие иезуиты, видимо, были первыми, кто осознал уже в 1922 году, что эта мифология не сулит церкви ничего хорошего. Отец Пьер Шарль взял на себя почин, опубликовав в бельгийском журнале «La Terre wallonne» статью вскоре после впечатляющей смены позиции «The Times». Б этой статье были даны неопровержимые, построенные с непревзойденной с тех пор тщательностью доказательства того, что «Протоколы» были скопированы с антибонапартистского памфлета Мориса Жоли. Продолжая эту линию, отец дю Пассаж опубликовал в «Les Etudes» пространную статью, сильно уступающую статье отца Шарля, но достаточно критичную, чтобы вызвать бредовые рассуждения Урбена Гойе о тайном сговоре между иезуитами, евреями и Москвой. В 1927 году французские иезуиты окончательно покинули антисемитский лагерь.

В связи с «Протоколами сионских мудрецов» можно также заметить, что в целом они не получили во Франции столь широкой популярности, как в Германии или англосаксонских странах. Крупнейшие ежедневные газеты полностью их проигнорировали, в чем скорее можно видеть свидетельство осторожности, чем проявление порядочности и благородства. Лишь незначительное количество писателей, по крайней мере среди тех, чьи имена сохранили свое значение вплоть до наших дней, так или иначе вдохновлялись этой темой.

К тощ же это обстоятельство позволяет нам затронуть очень важную тему: именно благодаря французской литературной продукции периода между двумя мировыми войнами мы можем с уверенностью оценить величину расстояния между реальным положением евреев и теми серьезными и многочисленными обвинениями в их адрес, которые высказывались после окончания военных действий.

Разумеется, струя антиеврейских романов не пересохла в это столь урожайное время. Наряду с братьями Таро, которые продолжили свою линию в 1923 году книгой «Бродячая кобыла», можно упомянуть Марселя Жуандо, памфлетиста, автора «Еврейской опасности» (1934), и романиста. В романе «Шаминадур», опубликованном в 1934 году, евреи продают кюре поддельное церковное вино:

«- Кто виноват?

– Евреи, которые мне его продали, – отвечает кюре.

– Кюре, который его у нас купил, – возражают евреи.

Так, все с теми же сообщниками Иуда постоянно спекулирует на крови Христа».

Можно долго говорить о бессмертных тенях, возникающих на страницах многочисленных романов Жоржа Сименона. Но прежде чем продолжать двигаться в этом направлении, следует обратиться к самым великим, а именно к лауретам Нобелевской премии, которые почти всегда были доброжелательно настроены по огношению к сыновьям Израиля. Начнем с Ромена Роллана.

Он много говорил о евреях, чаще хорошо, чем плохо. Мы ограничимся упоминанием «В доме», где представлен Таде Моок, еврей-самоучка, простой и добрый, но невероятно уродливый – «в большей степени еврей, чем следует»!

Отметим это приравнивание иудаизма и безобразия. Но оно не было неизбежным. У Франсуа Мориака еврей из Бордо Жан Азеведо в «Терезе Декеру» (1927) не является ни безобразным, а также ни особенно «хорошим» или «плохим», но он оказывается физически узнаваемым благодаря «бархатистым глазам, свойственным его расе, … его горящему взгляду».

Напротив, третий нобелевский лауреат Роже Мартен дю Гар испытывал художественный интерес к уродству евреев в том, что касается физического облика, а также к их высоте в области морали. В его основном произведении «Семья Тибо» (1922-1940) оба героя, Жак и Антуан, став взрослыми, находят себе еврейского друга или «старшего» товарища, но, может быть, лучше говорить о «двойниках» или о «совести»? Для революционера Жака эту роль исполняет Скада, «задумчивый азиат».

Он проповедовал; «Следует добиваться торжества справедливости (…) Буржуазный мир рухнет сам собой…»

«Скада был израильтянином из Малой Азии, ему было около пятидесяти лет. Он был очень близорук и носил на оливковом носу с горбинкой очки со стеклами, толстыми как линзы телескопа. Он был уродлив: курчавые волосы, короткие и прилипшие к яйцеобразному черепу, огромные уши, но теплый, задумчивый взгляд, свидетельствовавший о неиссякаемой доброте. Он вел аскетический образ жизни».

Доктор Исаак Студлер, французский еврей, который также имеет азиатские корни, о чем свидетельствует его прозвише «Халиф», не был столь уродлив, но биологическая дистанция также четко выражена. Врач Антуан Тибо пользуется его советами, видит его в бреду перед смертью, – и незаметно эксплуатирует его. Едва ли есть необходимость добавлять, что Студлер отличается такой же нравственной высотой, как и Скада, но в его сердце французский патриотизм борется с еврейским пацифизмом. Что же касается его внешнего облика:

«Студлер … выглядел старше Антуана. Имя Исаак хорошо подходило к его профилю, его бороде эмира, его блестящим глазам восточного мага. (…) Когда он волновался … белки его больших, как у лошади, глаз слегка наливались кровью…»

В другом месте говорится о «его больших влажных глазах» или даже о «его взгляде пророка». Колдовские чары, исходившие от такой концентрации экзотики или такого уродства (почти всегда, как и положено, мужского), примеры чего можно легко умножить, причем следует особо упомянуть Пьера Бенуа (Так, этот член Французской академии следующим образом описывал Исаака Кошба, главного героя «Колодца Иакова»: «Лишенный магии своего завораживающего взгляда он был лишь бедным кривоногим уродом, одетым в смешной серый костюм, в котором болтались его тощие ноги, его руки заканчивались костистыми ладонями чахоточного, усыпанными красными пятнами». Что же касается завораживающего взгляда, то немного выше можно прочитать: «Во время разговора он снял очки. Агарь пребывала в оцепенении. Она смотрела в глаза Исаака Кошба. Близорукие глаза, бархатистые и черные, завораживающие своей печалью и глубиной. Они придавали этому некрасивому литгу сияющую силу*. (Pierre Benoil, «!_e Puits tie Jacob», Paris, 1925, pp. 59-60. p. 46). Следует прочитать весь этот роман, который можно рассматривать как краткую энциклопедию штампов эпохи после первой мировой войны в том, что касается образов еврейки и еврея.), оказались достаточными, чтобы увлечь Жана-Поля Сартра, который даже в принципиально важном эссе, относящемся ко времени непосредственно после нацистских массовых акций по уничтожению евреев, разоблачал светские мифы (поскольку именно об этом идет речь в «Размышлениях») о «выраженном семитском типе … с загнутым носом … оттопыренными ушами … толстыми губами», и далее о «типичных чертах французских евреев: изогнутом носе, растопыривании ушей и т. д.» Что касается проблем морали, то приводимый ниже пассаж по-своему отражает дух того времени:

«Евреи являются самыми добрыми среди людей. Они страстные противники насилия. Эта упорная доброта, которую они сохраняют даже среди самых жестоких преследований, это чувство справедливости и разума, которое они противопоставляют враждебному, жестокому и несправедливому обществу как свою единственную защиту, возможно, это лучшее из того, что они дарят нам, а также истинное свидетельство их величия».

Так или иначе, в 1946 году было вдвойне трудно не перегибать палку. Еще дальше, чем Мартен дю Гар, зашел Жорж Дюамель, у которого Лоран Пакье и Жюстен Вейль (по-французски «juste» значит «справедливый») являются Орестом и Пиладом его серии романов «Хроника семьи Пакье». Дело не в том, что Жюстен – это бесплотный персонаж (или слишком уродливый), наивные капризы этого идеалиста описаны с тем же натурализмом, что и его проблемы как еврея. Тем не менее после 1914 года, когда он ушел добровольцем на фронт, о нем больше речь не идет, только в 1925 году Лоран Пакье пишет сестре: «Подумай, Сесиль, через месяц, 15 июля будет семь лет со дня гибели Жюстена в Шампани во время второй битвы на Марне, когда он отдал свою жизнь за наше общее спасение». Однако накануне своего ухода в добровольцы этот Спаситель «выглядит как старый еврей, подсчитывающий гроши…»

Итак, все выглядит таким образом, как если бы столько достоинств, столько совершенства, чтобы не стать невыносимыми, требовали противовеса, который писатели обычно искали в области арийского мифа, так что искусство рисковало стать более реальным, чем действительность. Но даже когда дело обстояло иначе или еврей был лишь эпизодическим персонажем (как у Мориака), его по-прежнему можно узнать по глазам или по взгляду, что являлось постоянным и безошибочным знаком его отличия от остальных. Можно заметить, что это может служить прекрасной иллюстрацией воздействия «нарциссизма незначительных различий», над чем размышлял Фрейд в последний период своей жизни.

В этой связи можно также процитировать Дрие Ла Рошеля, одного из немногих авторов, кто оставил свидетельство, разумеется, как романист, о самом надежном различительном признаке, , когда он говорит о «детском ужасе христиан по отношению к евреям». Рядом с ним можно поставить Жкшя Ромена, чей роман «Люди доброй воли» изобилует образами евреев, вымышленных (Жермена Баадер, Люсьен Вормсер по прозвищу Марей) и реальных (Блюм, Мандель, Жан Зай), намеренно описанных как человеческие существа, похожие на всех остальных. Самое большее, что происходит с Мареем. это его раздумья о своем еврействе. В данном случае если баланс и нарушен, то лишь в противоположную сторону. Следует отметить, что и Дрие, и Жюль Ромен были женаты на еврейках; эта деталь позволяет предположить, что они проявили себя более трезвыми и проницательными, потому что благодаря своим семейным связям они черпали вдохновение в том, что наблюдали или видели, а не в том, что они воображали или читали. В третьем хорошо известном случае «смешанного брака» можно допустить, что у Андре Мальро была склонность, доводящая до конца тенденции Жкшя Ромена, поскольку в его произведениях вообще нет евреев, более того, еврейский авантюрист послужил прототипом неподражаемого барона Клаппика, который в его романе «Условия человеческого существования» всегда имеет «замаскированный облик». Каким бы ни был результат литературного преобразования действительности, ничто так не способствует демифологизации, как непосредственное познание, особенно если оно достигается в соответствии с библейским значением этого слова.

Нам остается завершить этот беглый обзор, остановившись на трех великих художниках, которые проявляли злобный, хотя и скрытый антисемитизм. Речь идет о трех представителях меньшинств, двух протестантах и одной еврейке, причем все трое были беженцами.

Андре Жид лишь эпизодически изображал евреев; его Дюр-мер в «Фальшивомонетчиках» был столь же неприятным персонажем, как и Левши он в «Подземельях Ватикана». В 1911 году он планировал написать роман, где главным героем должен был стать еврей, «благородный, даже рыцарь, немного склонный к несбыточным мечтам, которые могли бы соперничать с христианскими чувствами», но как и Толстому, это ему не удалось. В обратном направлении, если так можно выразиться, развивались события в случае с доктором Софи Моргенстерн, которая занималась психоанализом в Париже в тридцатые годы и в «Фальшивомонетчиках» превратилась в очаровательную «польскую женщину-врача» по фамилии Софрониска и с вполне католическим именем. К тому же если Жид как романист и рассказчик, по-видимому, был бессильным перед евреями, то как теоретик и пурист он запрещал им играть какую-либо роль во французской литературе. Именно во Франции накануне первой мировой войны он сформулировал тот принцип, который в 1920 году в эллиптической форме повторит «непочтительный» американец Менкен: «Они думают на идише, а пишут по-английски», а окончательную форму ему придал Геббельс: «Когда еврей говорит по-немецки, он лжет!» Андре Жид выражался более изысканно;

«…мне достаточно, что характеристики еврейской расы отличаются от французских; и если эти последние (французы) оказываются менее интеллигентными, менее стойкими, менее мужественными во всех отношениях, чем евреи, все равно то, что они хотят сказать, может быть сказано только ими, и что привнесение еврейских качеств в литературу, где имеет ценность только личное, даст меньше новых элементов, т. е. обогащения, чтобы она [еврейская литература? – Лев Поляков (Синтаксическая ошибка или описка в этом месте текста поражает. Самое близкое существительное женского рода – «литература», так что я посчитал возможным именно так дополнить текст после обсуждения этою вопроса с моим другом Люсе г Финяс)] не прерывала возможности для медленного самовыражения расы и не допускала при этом серьезной, недопустимой фальсификации ее значения» («Дневник», 24 января 1914 года).

В январе 1948 года после весьма критического прочтения «Размышлений» Сартра Жид заметил в связи с приведенными выше рассуждениями и их контекстом: «Я не могу отказаться от них, поскольку я продолжаю считать их совершенно точными».

Напротив, Жак де Лакретель посвятил положению евреев свой самый знаменитый роман «Зильберман» (1922). В нем нет недостатка в биоэстетических клише, потому что описание непривлекательной внешности и вызывающего беспокойство «немного азиатского лица» его лицейского друга и протеже заканчивается следующей фразой: «Все вместе возбуждало мысль о странной преждевременности его развития: он напоминал мне маленьких вундеркиндов, показывающих фокусы в цирке». С точки зрения морали еврейский ребенок, не будучи особенно симпатичным, вызывает нашу жалость и выигрывает, поскольку его нам описывают на фоне жестокости его католических однокашников, а также лицемерия протестантских родителей рассказчика, вспоминающего прошлое.

Но это оказалось слишком для нашего героя, и патриций-гугенот взял в нем верх в романе «Возвращение Зильбермана» (1930), где герой, став взрослым, превратился в дьявольского персонажа или, точнее, одержимого дьяволом. Серьезно больной и впавший в глубокую депрессию, он принимает смерть только после символического извержения той французской культуры, которую он так любил: «Поскольку я считал его очень странным субъектом, я стал думать, что дьяволы, покинувшие мозг Зильбермана в его смертный час, были нашими принцессами из пьес Расина и целой вереницей легендарных героев во французских одеяниях».

Эти принцессы и эти герои были так дороги талантливой Ирен Немировской, родившейся в Киеве, что она приняла христианство в день совершеннолетия. В своем шедевре «Давид Голь-дер» (1929) она без жалости, но не без большой доли точности рисует портреты иудео-русского финансового хищника и его окружения. В конце романа она дает краткое обобщение в связи с образом друга Гольдера:

«Потом Сойфер должен был умереть в одиночестве, как собака, без друзей, без венка цветов на могиле, похороненный на самом дорогом кладбище Парижа семьей, которая его ненавидела и которую он ненавидел, но которой он тем не менее оставил состояние в тридцать миллионов, доведя тем самым до конца необъяснимую судьбу каждого доброго еврея на этой земле».

Судьбой Ирен Немировской стала смерть в Освенциме в 1942 году.

Итак, на протяжении многих лет, когда евреи без видимых помех играли первостепенную роль во всех областях жизни, когда французское общество того времени обычно предпочитало в соответствии с условностями, восходящими через панамскую аферу и дело Дрейфуса непосредственно к Июльской монархии, не замечать их особенностей, «не видеть в них евреев», некоторые газеты и писатели прилагали почти единодушные усилия самыми различными способами развивать, преобразовывать и распространять старые мифы.

В результате образ еврея-большевика, угрожающего собственности и установленному порядку, постепенно стирался, особенно после общей нормализации обстановки и возобновления дипломатических отношений с Москвой; но в 1935-1936 годах появилась гораздо более серьезная угроза в лице экспроприатора Блюма – Блюм, Блюмель, Мок и им подобные. Ономастическое разоблачение, это оружие, столь же простое, как и надежное, имело тогда замечательные перспективы. Были и другие возможности. «Кто угодно, только не Блюм! – Человек, который столь полно представляет народ, приговоренный божественным проклятием к жизни без родины», – напоминал в Палате депутатов Ксавье Балла.

Начиная с 1933 года, призрак преследуемого мученика с другого берега Рейна присоединился к призраку московского преследователя-палача, что открыло еще более ужасные перспективы. «Все что угодно, только не война!» Но разве трудно было предположить, что перед лицом такой угрозы, которую представлял собой Гитлер, международное еврейство не приложит сил, чтобы вызвать всеобщую мобилизацию? А значит, бей евреев! Именно так, наряду с другими вещами можно понять переход общественного мнения к антисемитизму Селина после 1933 года. Разумеется, Селин использовал все возможности, чтобы позорить евреев с помощью как классических аргументов – «как только они убеждаются в том, что они господствуют над вами до последних капель крови, то они превращаются в деспотов, самых худших и высокомерных нахалов, которых когда-либо знала история», – так и самых современных – «наши жиды счастливы после того, как Фрейд, их Будда, дал им ключи от души». Но свой самый большой ужас ветеран войны и соперник Ваше де Лапужа выразил следующими словами:

«Теперь, когда мы находимся в крайней расовой, биологической опасности, в полной анархии, в разрастающейся мерзкой раковой опухоли и загнивании, все, что осталось, все, что уцелело от французского населения, должно быть .для каждого истинного французского патриота бесконечно драгоценным, неприкосновенным, священным. Только результат имеет значение. К черту все остальное! Государственные интересы! Самые тайные, самые коварные, наименее достойные, наименее лестные, но которые избавят нас от новой войны. Ничто не имеет цены, когда необходимо продолжать жить, продержаться. Избежать войны любой ценой. Война для нас, таких, как мы есть, это конец музыки, это окончательная гильотина в еврейском хранилище для трупов.

Такое же упорство в противостоянии войне, какое используют евреи, чтобы ввергнуть нас туда. Евреи вдохновлены жестоким талмудическим единодушным упорством, дьявольски последовательным духом, а мы противопоставляем им лишь разрозненные вопли. Мы пойдем на еврейскую войну. Мы годимся лишь на то, чтобы умереть…»

Безумный стиль служит здесь выражением страхов, которыми нельзя было пренебрегать, и не нужно было быть антисемитом, чтобы разделять их. Но каково стечение обстоятельств для вербовки кадров! Стечение обстоятельств, при котором «антисемит легко может представлять интересы всего мира». Если я иду воевать с Гитлером, я работаю на евреев; если я договариваюсь с ним, я изменяю их делу; в любом случае я их выделяю:

«Евреи, определяемые таким образом, раньше или позже реагируют как евреи, и возобновляют свои связи, даже если это против их собственной воли (…) Подобный альянс, пересекающий все границы, сеет недоверие, которое становится «арийским» в силу контраста, и вновь изолирует евреев; таков гитлеровский порочный круг» (См. L. Poliakov, ‹.De I'Anittisionisme a I'Antisimitisme», Paris, 1969, p. 57.).

За пределами этих психоисторических взаимосвязей у буржуазии, богачей были другие мотивации, другие страхи, о которых мы теперь поговорим. Как писал Франсуа Мориак незадолго до смерти, «сегодняшнее поколение не сумеет постичь, что воплощали Советская Россия этих лет и мадридский «Народный фронт» для французской буржуазии».

В подобных условиях быстро заполнялся разрыв между воображаемым и реальным. «Разнородность», которую мы обсуждали выше, подходила к концу. Антиеврейская агитация вышла на улицы; антисемитские митинги происходили в ответ на антигитлеровские митинги. Французское общество во второй раз оставило свою сдержанность и, особенно когда начала литься кровь за Пиренеями, забыло все условности, касающиеся евреев.

И тогда «La Croix», которая в 1927 году отреклась от антисемитизма, предложила простую трактовку войны в Испании:

«У испанцев было все необходимое для счастья. Купающиеся в лазури, не имеющие особых проблем, они могли мечтать под солнцем, жить своим трудом, кормиться на своей земле и играть на мандолине…

Однажды из Москвы прибыли шестьдесят евреев. Им было поручено доказать этому народу, что он очень несчастен: «Если бы вы знали, насколько у нас лучше». И вот этот народ рыцарей со связанными руками и ногами оказывается в рабстве у далекой России, которая не имеет ничего общего с ним…»

И тогда еженедельник «Je suis partout» («Я везде»), который в 1930-1935 годах соблюдал рамки приличия, превращается практически в «Le Juif partout" («Евреи везде»), публикует два специальных номера, посвященных евреям, которые пришлось переиздать, цитирует Селина – «Мы его пересказываем, мы его декламируем, мы сделали из него нашего нового Баруха»; он также назвал Жака Маритена «осквернителем расы» и даже нашел некоторые достоинства у Сталина эпохи больших чисток: «Для этого человека из грубого и примитивного народа родина имеет смысл, которого она никогда не могла бы иметь для людей вроде Троцкого, Радека и Ягоды».

И тогда министр иностранных дел Жорж Бонне предвосхитил расовую дискриминацию, нанеся оскорбление своим еврейским коллегам Жоржу Манделю и Жану Зэю, чтобы оказать больше почестей Иоахиму фон Риббентропу. Таким образом было обозначено самоубийство Третьей республики; наконец, его коллега, больше известный как один из столпов французской литературы, потребовал учреждения министерства расы. Здесь имеется в виду Жан Жироду, представивший следующие соображения:

«[Иностранные евреи] приносят с собой туда, где они появляются, подпольную деятельность, взяточничество, коррупцию и становятся постоянной угрозой для духа ясности, чистосердечия, совершенства, которые присущи французским ремесленникам. Это орда, стремящаяся к тому, чтобы быть лишенной национальных прав и не считаться ни с какими изгнаниями. Их физическое строение, слабое и ненормальное, приводит их тысячами в больницы, переполненные ими…»

Как видите, обязательные биологические аргументы не были забыты.