Пульс Жизни

Колхоз расплачивался за труд натурой. Как именно – зависело от возможностей коллективного хозяйства и от работников, которые приноравливались к текущему моменту. К осени в личных хлевах появлялся подросший за лето бычок или поросенок на прикорм, которых к зиме забивали. Таким образом семья запасалась мясом, салом, зельцем и колбасами, в заготовке которых принимали участие «всем кагалом», как это принято в селе во многих делах. Если год был урожайным и колхоз выделял по трудодням достаточно комбикорма, то животных оставляли до весны, но дальше их ожидала та же участь. При большом приплоде в колхозе, во дворах содержались кролики, гуси, утки, ягнята и другой молодняк.

Взрослые работали целыми днями, и дети, предоставленные самим себе, мало их видели. Все время, особенно в ясные дни, проводили на улице, лишь изредка забегая в дом – откусить от ковриги и выпить кружку сырого молока. Охотники сливок растягивали этот процесс на три захода, не выпивали все сразу – и каждый раз находили в кружке приемлемый для утоления голода слой. Понятно, что в городе с магазинным молоком подобное выглядело б аттракционом.

Моей обязанностью в семье была кормежка домашней птицы. В летний полдень или же, если учебный год начался – после школы, я вываливала курам в корыто подогретую мешанину пищевых отходов и отрубей из приготовленной матерью лохани. Мне нравилась моя работа, потому что я обожала своих «милых пташек», дружила с ними и, узнавая каждую в «лицо» (для меня они имели лица), придумывала им имена и клички.

Хромоножка и Рыжка – вы как живые предо мной!..

Спасибо родителям – они содержали моих любимиц в хозяйстве до естественной курьей смерти.

Как-то раз моей матери представилась возможность выписать сразу двадцать молодых петушков, которые, будучи помещенными в просторный сарай, разлетелись по всем углам, облюбовав себе каждый – кто висящие на стене плетенные из прутьев сани, кто потертый хомут, кто метлу, притаившуюся в углу со времени листопада. Потом мы всю зиму ели этих петушков – в магазинах, кроме муки и хлеба по карточкам потребсоюза, безвкусных конфет, соли и огромных очередей ничего не было.

С поступлением петушиной партии родители заменили петуха: прежний кочет не устраивал своей робостью. Слишком уж деликатным характером отличался. Окрас был приятный, нестандартный, но в сельской местности подобные прелести не особо почитаются. Да и собратьями «по крылу» – тоже. Коль скоро о подобной тактичности проведывают соседские петухи – жди визитов!

Непрошенные куриные ватажки-батожки стали бесцеремонно заявляться к нам в гости со своими рябушками, активно дегустируя новые блюда и включая наших кур в свои гаремы. За то «скромняга» и попал в суп. Такова логика жизни, и не только сельской.

Отобранный из двух десятков петух отличался гневливостью, боевитостью, величавостью и огромным ярким гребнем со столь же пламенной бородкой – способными в момент наливаться кровью. Он стал выдающимся предводителем наших несушек породы «русская белая».

Это был комок силы и нервов – белоснежный, отливающий на солнце желто-зеленым блеском красавец. В моем представлении, оперением он походил на сказочную жемчужину, выплеснутую пенистым морем прямиком на скотный двор. Избыток энергии бил фонтаном. Мой отец называл петуха «пульсом жизни».

Избранный предводитель начал с ужесточения порядков в своей вотчине. Оказалось, что без его высочайшего позволения куры не смеют теперь ни зерна склевать, ни яйца снести. Призывные и предупредительные квохтанья не умолкали ни на минуту, шпоры топорщились, когти раздирали утоптанную дворовую почву в одно мгновение ока – до мокриц и многоножек…

Помпезные распушения и подволакивания веером раскрытых крыльев, наступательные боковые аллюры, устрашающие потрясания алой бородкой – быстро нагнали страх на конкурентов-соседей. Частые прежде петушиные разборки перед окнами пошли на убыль и, наконец, сровнялись с нулем. Все в семье, кроме меня, радовались уж одному тому следствию, что теперь на этом фланге хозяйствования можно расслабиться.

Я продолжала «бдить». И не напрасно. Во-первых, установив свой приоритет во дворе, наш Петя стал все чаще «выходить на дорогу» – сначала в гордом одиночестве, затем сопровождаемый куриной камарильей. В итоге несушки откладывали яйца где придется, не успевая добегать до курятника и устраиваясь для того под кустами, в бурьяне или просто в пыли посреди дороги. А наш наглец, меж тем, в апофеозе имперских замашек стал пролезать в чужие дворы, вынуждая хозяев хвататься за палки и каменья.

Особой любовью к орудиям первобытного человека часто грешил наш дражайший сосед – конторский служащий Иван Павлович Зоркин. Он был старожилом, в отличие от остальных жителей поселка – в прошлом репрессированных, амнистированных и засланных сюда государством для освоения сельскохозяйственных угодий. Корни Зоркина уходили в глубину восемнадцатого века, когда Екатерина II ссылала в эти края пленных поляков. Зоркин был вороват, прижимист и трусоват. Плюс, к тому же, строг с домашними животными.

Об этой жестокой реальности и не подозревали наши наивные хохлатки. В куриных фантазиях соседская усадьба кишела необыкновенно жирными личинками и червями. Отважные лазутчицы, соблазненные воображением, отправлялись в «заграницу» и возвращались с огромными синяками, после которых хирели и околевали. Отец подрезал им крылья и ставил всевозможные заслонки на пути к соседнему раю. Бесполезно. Несмотря ни на что, наш Петя стремился увенчать себя лаврами первопроходца и неустанно подкапывался под забор. Однажды пролез-таки сквозь невообразимо узкое отверстие за ограду – и теперь оттуда сзывал своих подопечных насладиться его добычей.

Зоркин, как всегда, находился на боевом посту, а именно, на кухне у окна – единственного глаза, которым соседский дом смотрел на огороды. Он выскочил наружу в кирзовых сапогах и фуфайке для защиты священной межи.

Смакуя предстоящую победу, он рассматривал будущую жертву. Петя тоже застыл, фотогенично выпятив грудь. Мне хорошо виделся его гребешок, маковым цветиком алеющий среди грядок с укропом. Несколько минут казалось, что противники изучают боевые возможности друг друга. Наконец Зоркин, как в замедленной киносъемке, вытянул палку в ударе – петух, взлетев, оседлал ее, перебирая лапами мгновенно подобрался ближе – и вцепился в оголенную плешь…

Каким образом взрослый человек потерял самообладание и выронил дубину из рук, я не знаю. Но факт был налицо. А вскоре – и на лице. Несколько бесконечных минут наш Петя, с легкостью колибри, порхал над ворогом, клохча и теряя в драке пух и перья. Пушинки, в смеси с клочками фуфаечной ваты, витали над драчунами, как над клоунами в цирке. В конце концов, человек бежал. Еще через минуту я увидела его с двустволкой в руках. Если бы не отец с моим старшим братом – они заготовляли дрова перед домом – отбросив с лязгом пилу, тут же не явились на место событий, то неизвестно, чем бы все закончилось…

Мы перестали выпускать кур в огород, так как он граничил с соседским.

Но жажда подвигов не покидала забияку. Вдохновленный победой, он стал откровенно зарываться. Играя с ребятней около дома, я видела, как пернатый атаман нападает на взрослых мужиков. Они отбивались от него чем придется: кто солдатским ремнем, кто котомкой, кто вилами, отборно ругаясь при этом.

Так молодой сорванец вовсю обживал нишу под названием Жизнь. Он взлетал на забор и звонким голосом заводил всех петухов в округе, срывая комплименты прохожих, задирал кошек, собак и пьяниц… Он без устали совал свой клюв не в свои дела и во все подзаборные щелки. Казалось, он задался целью постоянно мозолить всем глаза.

До сих пор этому террористу его активная жизненная позиция сходила с рук, если б было можно так выразиться относительно птицы. Мне же упорно казалось, что Петина жизнь висит на волоске. Ведь от задиры только того и жди, что он нападет на слабого. Клюнет ребенка, значит, прозвище «клевачий» обеспечено. И значит, пиши пропало. Я помнила, как во дворе моей подруги завелся подобный фрукт. Он бесчинствовал ровно до того момента, пока не оставил живописный экслибрис на личике ее младшей сестры… С тех пор этого писаку мы больше не видели.

Наш Петенька как будто не обращал внимания на детей, которых на нашей улице водилось предостаточно. Но эта странная кротость по отношению к малым сим, как показала жизнь, имела место только до поры до времени, пока недремлющий деспот подыскивал себе подходящую кандидатуру. Как оказалось, по всем параметрам для этого подходила я.

С маленьким своим ростиком я была для него не страшна. Меж тем, балуя своих курочек-подружек, составляла конкуренцию. Угощала их деликатесами в виде жуков, стекляшек и однокопеечных монеток, которые они глотали на лету. Под настилом у водостока я находила для них дождевых червей. Из кадки сачком вылавливала каких-то личинок. Лечила травками. И мне не всегда нравился этот их тиран. Он мне отплатил тем же.

…Он без труда оттер боязливых кур от вынесенного мной корма для демонстрации серии уморительных притопов и прихлопов, афишируя себя как удалого добытчика пищи. Он клохтал грудным баритоном, важно пришаркивал мохнатыми лапами, постукивал массивным клювом о землю… Голодные несушки почтительно сторонились и напряженно вытягивали дрожащие шейки, присматривая загодя лакомый кусочек. Я локтем потеснила самодура от корыта. Что тут произошло! Шквал негодования из ударов клювом и крыльями обрушился на меня…

– Что случилось?! – спросили вечером родители, увидев мое лицо.

– Упала с поленницы… – промямлила я. Памятуя о судьбе пернатых драчунов, я не хотела оглашать виновного. Сговорчивые, по причине вечной занятости, родители оставили меня в покое.

Я же разрабатывала план личной мести, уже хорошо изучив неприятеля, чтобы знать, чем ему досадить.

Это – и подкормки хохлаток, которые этот «пульс жизни» со всех ног мчался предварить ритуальным танцем, но теперь не успевал, находясь удручающе далеко.

Это – и преднамеренное (строго в отсутствие родителей) впускание мною своих любимиц в палисадник. Тут, между кустиками чайных роз, георгинов и гладиолусов, недосягаемые для властелина рабыни безнаказанно возбуждали в нем ярость, разгребая удобренную почву и самостоятельно находя в ней кучу непревзойденных по вкусовым качествам лакомств – цветочных семян и луковиц.

Это – освобождение из клетки кролика, наводящего панику во дворе, аккурат в момент петушиной спевки…

Да мало ли гадостей для недруга может придумать праздный детский ум?

Мой противник с готовностью включился в войну. Он засек время моего возвращения из школы – и всю последнюю четверть первого класса каждый будний день досаждал мне «заботливым» вниманием за квартал до безопасного убежища – крыльца дома. От «трогательных» встреч меня спасали портфель и старушки, ожидавшие очереди за хлебом на завалинке магазина напротив.

Оказавшись в безопасности, я прокручивала перед петухом весь известный мне арсенал «петушиных неприятностей», начиная от поддразнивания майским жуком, привязанным ниточкой за лапку, и заканчивая разворачиванием знамени: я прослышала, что «бешеные» петухи красный цвет не выносят. Правда это было или нет, но Петя буквально зверел – и только подрезанные крылья спасали меня, не давая ему перелететь через изгородь и поквитаться за оскорбление.

…Он выследил меня однажды через дорогу у дома, наискосок от нашего, где я обычно пряталась при игре в «казаки-разбойники».

Девочки-«казачки» затаились за шиповником и посмеивались над недогадливостью мальчишек-«разбойников». Был теплый майский полдень, все цвело, и ото всего веяло благодушием, располагая к лету, к миру и к первым в моей жизни таким длинным – в три месяца – каникулам.

– Появились – не запылились, – сказала я, сквозь цветущую ветку вглядываясь в фигуры на удаленном конце улицы.

В этот самый миг неизвестная сила прижала меня к земле, заставив ткнуться носом в колючий куст. По острым когтям и хлопанью крыльев я поняла, с кем имею дело. Удивилась только весу птицы – знать, впрок пошли мои ежедневные обеды! Я прыгнула в середину куста. Там, быстро развернувшись и не чувствуя уколов шипами, я заслонила ветками лицо от значительно более опасных когтей и клюва. Я отбивалась от разбойника настоящего, пока «разбойники понарошку» не отогнали его прочь.

Пораньше воротилась домой, чтобы до прихода родителей успеть зашить разодранный сарафан.

Купая меня вечером, мама воскликнула:

– Ба, сколько синяков! Мы договаривались, чтобы их было не больше десяти в неделю. Дак ты – «кажный» день. – И добавила, чтобы заставить рассказать причину глубоких царапин: – Пойдем завтра к врачу.

Я молчала. Тогда папа пригрозил:

– А то лучше к Кувалову!

Это был беспроигрышный вариант. Вовка Кувалов всегда был в курсе всех происшествий, связанных со мной. Мы с ним с рождения были в одной связке. Наши мамы, вынужденные по старым законам работать по достижению детьми двухмесячного возраста, за отсутствием яслей, брали нас на птицеферму. Так, в колхозном инкубаторе мы с Вовкой совместно провели ясельное время. В детском саду мы были в одной группе, а в школе – в одном классе. В доме Куваловых Вовкина мать, Вероника Андреевна, угощала меня ватрушками, а отец, Иван Петрович, подвыпив, цитировал древних греков. Потом, склонив голову на кухонный стол, он неудержимо, не по-мужски, плакал. Потом говорил, что пьёт с горя, что карьера его сломана напрочь, как и вера в коммунизм – и много чего другого. Я слушала, нахмурив брови и открыв рот. Да-да, с этим дебильным выражением. В поселке Ивана Петровича называли Профессором за блестящую лысину, интеллигентный вид и эрудицию. Жена же величала Государственным Человеком. «По привычке», – объясняла, смущенно улыбаясь.

Меня Вероника Андреевна обзывала Будущей Невестой. Мне это не нравилось, потому что взрослая жизнь с постоянным трудом и репрессиями, по сравнению с раздольным детством, казалась убогой и скучной. Дети – вот единственные на земле счастливцы, – веровала я. По праву принадлежащее им счастье осмеливаются нарушать только такие «козлы», как наш петух. Откуда была такая уверенность – мне сейчас непонятно.

Сходить к Куваловым родителям помешало бегство уголовника из лагеря для заключенных. Лагерей и тюрем тут, в нашем дремучем краю, было как в сельдей в бочке. Во время побегов зеков взрослые дежурили на подступах к поселку. Нас, детвору, традиционно пугали «убивцами» и запрещали ходить далеко от дома, что имело прямо противоположный эффект.

Помню, тогда объявили нам только одну примету: преступник должен быть одет в клетчатую рубашку. М-м…а что мешало ему переодеться?! Как-то несерьезно все это…

Ватага мальчишек из любопытства облазила все окрестные леса, и они делились с нами, послушными девочками, своими впечатлениями от вылазок в запретную зону. Рассказывали о «домушках», подвешенным к деревьям. Храбрецы находили в них фарфоровое блюдечко с растянутой кожей и глазом посередине. Рядом – всенепременно графинчик с красной жидкостью. И хотя сюжеты были однообразны, как сказы о Соловье-разбойнике, интерес к ним не ослабевал.

Петя смелел не по дням, а по часам, и наглость его будто поддерживалась всеобщим брожением. Словно был он заодно со сбежавшим из зоны выродком.

Забияка «пас» меня уже не только около дома, но и на стадионе, ветлечебнице и даже местном аэродроме, откуда время от времени вспархивали трехместные самолетики с тяжелобольными на борту, а приземлялись – с почтой или выздоровевшими.

Не вовлеченные в организованный детский отдых, мы лазили всюду: на току, карьерах кирпичного завода, срубах строящихся бань и заброшенных амбаров, пасеке, плотине, мойках, где женщины полоскали бельё. Иногда мы гуртом посещали базар. Сюда селяне приносили дары приусадебного труда. Дети искали оброненные монетки и, накопив несколько копеек, спускали их на сладости: гематоген или брусок прессованного какао. Я покупала сироп шиповника. Нам его дважды в год давали в садике по столовой ложке, а мне не хватало: от ложечки у меня лишь раззадоривался аппетит. Традиционные лакомства – карамели и печенье – портились, пока их привозили из города, и оттого они были жесткими и неприятными. Зато мы охотно коллекционировали конфетные «патретики», которые в городах смешно назывались «фантиками». В общем, все было прекрасно, если бы не…

…В общем, Петя взял себе за обычай появляться везде, где была я. Правда, на базар заходить избегал после того, как мужики пытались поймать его, скорей всего, с целью оприходовать. Зато он встречал меня при выходе из ворот. Его устраивало мое паническое бегство, после которого он победно возвращался домой. Я смелела, когда была вместе с ребятами, но мой тиран важно вышагивал сзади нас, зорко глядя в оба. С завидной терпеливостью он дожидался оплошности, чтобы нагнать на меня страх и ужас. Приходилось быть всегда начеку и ни при каких обстоятельствах не отставать от коллектива. Постепенно почетный эскорт всем приелся и ничего не вызывал, кроме недобрых ухмылок.

Помнится, устроили мы ему ловушку. Наша улица выходила на колхозное поле, которое по правилам землепользования, засеивалось то злаками, то кормовым клевером. В то лето заколосилась пшеница, высокая и густая, в которой классно было бегать и прятаться друг от друга. В дневное время село замирало – взрослые уходили на работу – и нам все всегда сходило с рук.

Мы вытоптали круг, проложили с обочины узкую тропинку, и я отправилась к дому в качестве приманки для назойливого петуха. Долго его уговаривать не пришлось. Он «клюнул» – и, дико квохча и маша крыльями, погнался за мной. Как только он оказался в кругу, я «растворилась в поле». Выход из западни перекрыли соломой – и неуловимые мстители задразнили и забросали пленника грибами-дождевиками.

Мяуканье, блеянье и мычание до беспредела наэлектризовали перья блюстителя порядка. Из петуха он превратился в белый шар. Ненавистные рожицы негодников появлялись то тут, то там, а белоснежная бойцовская грудь натыкалась лишь на пшеничную стену… Выручила сатрапа неожиданная гроза, обложившая селение тяжелыми тучами.

Всю ночь лил дождь.

…Утро встретило меня ласковыми лучами и, сбежав с крыльца, я благополучно преодолела опасную зону у калитки, где дежурил Петя…

Улица, ведущая в лес, широко распахнулась предо мной. Леса окружали селение со всех сторон, но на подходах к ним коврами стелились разноцветные, но более светлые поля. Потому казалось, что находишься на дне огромной чаши с темной каймой по краю.

В школе на лето нам дали задание: насобирать по литровой банке ольховых шишечек для аптеки. Это было нудное дело, требующее большого терпения и осторожности. Один усердный мальчик, по-моему, отличник параллельного класса сорвался с дерева и сломал ногу. Лазить на деревья нам запрещали – но правила нужны для того, чтобы их нарушать.

Привязанная к поясу банка болталась у колен, а я шла по дорожке между пшеничным желтеющим и льняным голубеющим полями. Дорога вела к леску, регулярно заливаемом весенними водами. Ольхи там должно быть видимо-невидимо.

В какой-то миг, приостановив легкую джазовую походку, по привычке я оглянулась – и увидела преследователя. Петух шагал за мной, несмотря на всё возрастающее расстояние от дома.

Я шла не торопясь, зная, что в любой момент могу нырнуть в пшеницу и в два счета скрыться от преследователя. Однако меня удивляла смелость птицы. Очутиться так далеко от родного гнезда – и не робеть, не каждая птица так сможет. Пройденный путь был гораздо дальше, чем обычные мои вояжи в пределах поселка. Вчера, видно, довели Петю до ручки.

Путь преградил невесть откуда взявшийся поток мутной желтой воды. Очевидно, ночной ливень разлил узкий обычно ручеек до невероятных размеров. Поток затекал на территорию стоящего в стороне от жилой зоны льнозавода, ограниченного крепкой изгородью из горбылей, как раз там, где она отставала от земли и висела на длинных, сколоченных между собой жердях.

Чтобы подразнить заносчивую птицу, недолго думая, я забралась на виснувшее над водой заграждение и, перебирая ногами, скоро очутилась на середине ревущей стремнины. Забор качался подо мной и так скрипел, что аж тоска сжала сердце. Раньше этот заунывный звук терялся в шуме воды. Мне показалось, что сейчас конструкция не выдержит моей тяжести и рухнет вниз – на валуны с бурунами меж ними. Я оглянулась назад.

Почуяв мой страх, петух взлетел на опорный столб, вкопанный на берегу.

Балансируя, короткими перелетами враг приближался ко мне. Забыв о грохочущем внизу потоке, я заработала руками и ногами. Расстояние между нами быстро сокращалось. И вот мой неприятель кровожадно впился в меня. Когтями он рвал куртку, а клювом молотил по капюшону, который я успела натянуть на голову. Похоже, что он решил поквитаться со мною за все сполна – здесь и сейчас. Взрывной натиск не позволял мне оторвать лицо и побелевшие руки от забора. Положение было критическим. Зажмурив глаза и не чувствуя боли, я вжалась в доски…

Раздался треск. Что именно произошло – я поняла не сразу. Только почувствовала, что атака ослабла, душераздирающий скрип стих, а перекладина словно бы зашаталась подо мной. Возникло чувство, что я лечу…

Не ослабляя хватки рук, я размыкаю глаза и с удивлением обнаруживаю, что вместе с забором несусь над бурунами. Вот я вижу под ногами землю, поспешно спрыгиваю на нее – и оказываюсь рядом с незнакомцем. Это он, выдернув из земли оградительную подпору, завернул висящую над водой изгородь на берег. Еще вижу, как мой преследователь, забыв про меня, налетает на незнакомца, мол, отдавай не свою добычу.

Все-таки это был уникальный петух! Такого смельчака еще поискать! Не знаю, что повлияло на меня – то ли подспудная гордость за птицу, то ли ответственность за собственность семьи – но, когда после минутной беззвучной борьбы горло петуха оказалась в опасности и близилась развязка, я бросилась на помощь.

– Отпустите! – закричала я. – Это наш петух!

Мужчина разжал руки и отбросил птицу в сторону. Петух, трепыхаясь, перелетел через пригорок и оказался в стремнине. Он взлетел было на плавающее в воде полено, но оно перекрутилось вокруг оси – и птица снова оказалась в воде. Неистовое биение крыльев не помогало, и петуха всё дальше уносило от берега. Алый гребень мелькнул уже за излучиной…

Мужчина без лишних слов водрузил меня на раму велосипеда, лежащего рядом, и мы поехали вниз по берегу потока, стремительно несущегося по гладкому откосу. Не просто было обогнать эту лавину воды, щепок, веток, коры и другого лесного мусора. Тем более по пересеченной местности. Уже достаточно далеко от села, когда поток, вливаясь в озерцо, замедлился, нам удалось нагнать гибнущую птицу. Длинная жердь с сучком на конце подогнала к берегу то, что называлось раньше петухом…

Недавний красавец имел плачевный вид: гребень смят и посинел, бородка разодрана, клюв полуоткрыт, шикарная прежде шуба из перьев мокра и грязна. Глаза затянулись прозрачными перепонками. Лапы сгибались и едва держали дрожащее тело. Петя привалился к валуну и, неуклюже шаркая землю когтями и бесполезными теперь шпорами, пытался стать прямо.

Из ветвей ольхи каркнула ворона. Петух приоткрыл глаз – и тут же обмяк. Что стало с моим задирой? Мужчина снял с себя холщевую куртку и, обмотав ею петуха, присел на валун рядом. Закурил. Он был в клетчатой рубахе.

По детской наивности, меньше всего меня заботила мысль, что это мог быть тот самый беглый заключенный, о котором в последнее время в селении было так много разговоров. Дети часто не воспринимают законы взрослого мира, что иногда кончается печально. Мое внимание было приковано к петуху. Я попыталась было взять своего врага на руки, чтобы хоть как-то согреть, но он был тяжел. И я просто села рядом и прижала комок к себе. Хорошо, что куртка черная – значит, притягивает солнечные лучи. Это согреет бедняжку.

Былая вражда забылась, будто и не было. Сейчас главная цель – помочь попавшему в беду существу. Поэтому я обрадовалась, увидев в руках незнакомца спички. Вместе собрали хворост для костра – и он запылал. Согретый жаром пламени, петух перестал дрожать, прикрыл клюв и задремал.

Пока я ухаживала за птицей, мужчина сидел на чурбаке у костра и глядел в языки пламени. Иногда он брал в руки коряжку, шевелил угли и вслед за искрами поднимал взор, лишь изредка задерживая его на окружающем. Мы не разговаривали. Если бы не вопрос о моем имени, можно было бы подумать, что он – глухонемой.

О чем говорить? Лес, озеро, костер, чудо в перьях…

Я не переживала, что в мое отсутствие родители меня хватятся, так уж было заведено тогда – пропадать целыми днями. Взрослым – на работе, а детям – где угодно.

К полудню глазки птицы прояснились. С каждой минутой они становились все круглей и ясней. Гребень покраснел. Я поняла: петух будет жить. Все ж не высвобождала его. Не представляла, что с ним делать здесь, вдали от села, в опасной близости от лесных хищников. Отдались он хоть чуть от костра – и все.

Зайдя в лес в поисках ягод или заячьей капусты, я вспугнула отдыхавшего в лощине облезлого волка. Посмотрев на меня спокойными желтыми глазами, он встал и ушел. Нуль внимания и фунт презрения выразили его обвислый хвост и ленивая походка. Конечно, петуха он бы «уважил». Там, где лежал хищник, я нашла множество розоватых хвощей, которые, пока не превратились в зеленые побеги, можно было есть. Я предложила их незнакомцу. Он взял розовые стебельки с моей ладони и съел вместе с коричневыми верхушками-кеглями. В банку на вырубке набрала земляники. Человек оказался к ним равнодушен, зато Петя съел все.

Будучи сельской жительницей, я знала толк в съедобной растительности – и скоро мои приношения запестрели разнообразием. Корявые клубни растения, листья которого мать часто использовала вместо капусты при варке щей, я нанизала на сухую веточку и подержала над огнем. Они пришлись по вкусу и человеку.

Незаметно пролетел июльский день. Солнце собралось на покой и улеглось в ложбинке между холмами на горизонте, как в мягкую и удобную колыбель. Потемнели и закачались верхушки высоких елей, навевая необъяснимую тревогу. Потянуло сыростью. Запасы валежника закончились, костер затух.

Мужчина пристроил мне на руки петуха, посадил нас на раму – и велосипед покатил в сторону поселка.

Он ссадил меня на краю пшеничного поля, напротив улицы. Я едва дотащила петуха до куриной дырки в заборе; торопясь, вывернула его из холщового свертка и стремглав помчалась на кухню. Там я молоко из своего ежедневного бокала перелила в банку для ольховых шишечек, схватила коврижку и отнесла незнакомцу. Он терпеливо ждал свою куртку.

Отдавая сверток, я близко увидела неулыбчивое лицо. Ничем не примечательное. Вероятно, поэтому оно плохо запомнилось. Сколько меня потом не просили описать его или даже нарисовать – я рисовала хорошо – это не приводило ни к чему. Овал, два кружочка вместо глаз, вертикальная палочка носа, горизонтальная – губы, – вот все, на что я оказалась способна. Честно. Я даже себе не могла ответить, какого цвета были у него волосы. Лицо без выражения. Взгляд без глаз.

Разговор без слов. Да, он был – этот бессловесный диалог. Иначе чем объяснить то, что они потом снова ехали, но теперь уже удаляясь от поселка? Что-то пело в ее душе. Что-то было в его душе. Положив в траву велосипед, они бродили в темнеющих зарослях леса. Молчание в тишине. Говорили деревья, трава, воздух. Потом – звезды и луна. Звезды были вверху и внизу – в ручьях, в зеркальной водной глади тихих и глубоких многочисленных родничков, разбросанных повсюду – отогни только осоку. Никогда не боялась лесной темноты – а тогда для нее все будто освещалось еще и лучами волшебной сказки. Лес казался населенным добрыми существами, глядящими отовсюду. Одухотворенная природа – точнее выражения не придумаешь. Они прошатались всю ночь, не думая о другом мире. Восходящая заря сказала: пора расставаться. Он посадил ее на велосипед и отвез к пшеничному полю. Она ушла, не прощаясь и не оглядываясь. Хоть и знала, что это навсегда. Что больше никогда…

Хотя странно…Был в моей жизни один загадочный случай… Нет. Чушь. Бред. Ерунда на постном масле.

И он не смотрел мне вслед. И он сразу вычеркнул меня из памяти. Сел на велосипед и уехал навстречу… чему?

…Родителей я застала в панике – они не спали всю ночь. Пронзительный взгляд побледневшего отца. Расспросы матери. От всезнающего Вовки они уже знали, что около семи вечера какой-то дядя в клетчатой рубашке увез меня на велосипеде. На ноги была поставлена милиция, люди в военной форме прочесывали лес вокруг поселка в поисках бежавшего преступника. Не знаю, нашли ли его. И если нашли, то что?.. Я была мала, чтобы разбираться в этом.

Вражда между мной и куриным ватажком с того дня канула в лету. Испарилась без следа. Отчего? Трудно сказать, но тема неприязненных отношений исчерпалась. Он не досаждал мне больше. Не мельтешил перед глазами. Или…я просто перестала его замечать. Новые интересы появились – у меня и, по-видимому, у него. Как сложилась его судьба? Ну, как обычно… Чем-то проштрафился – и…

Грустно? Да нет. Это как раз радует – что не изменил себе – остался собой – белоснежной гордой птицей – «пульсом жизни» до конца – в моей памяти.

Через пару лет после описанных событий некоторое время я жила в городе своего рождения. В нем жили предки и потомки прадеда – матроса Ценробалта – несколько ветвей. В общем, целый месяц, пока мои личные «предки» не помирились, я жила у тетки, материной сестры Анны – библиотекарши Горсовета. Она регулярно приносила домой свежие номера очень популярного журнала «Огонек». Я показала ей бородатое лицо на обложке и сказала, что, кажется, знаю этого человека.

– Чушь. Бред. Ерунда на постном масле, – категорически заявила тетя Аня.

Из комментариев к фотографии мне запомнилось, что была она выполнена в Крыму. Вдали голубело море…

…Много позже, в чулане, где мать хранила консервы, я заметила необычной формы граненую банку с почти стертой надписью стеклографом: «Ольховые шишечки».

Я смотрела на детский почерк – и события памятного года проносились перед глазами. Белоснежный красавец с дугообразным хвостом встрепенулся как воочию, огляделся, напряг шею… Вот-вот огласит окрестности его горделивый зов к Жизни и Действию.

«Каким образом эта банка снова у нас?!» Я чуть было не вскрикнула. Но престарелая мать была рядом – и я сдержалась. Вздохнула и тихонько поставила банку на место.

Найдя в архивах скопированный карандашом портрет из «Огонька», я положила его на середину письменного стола. Утром его не обнаружила.

Если бы мать не знала, кто это, она бы ни за что без моего разрешения, его не тронула.

Значит…

…В последующей жизни у меня были случаи, когда неожиданно возникала непонятная связь – неважно, отрицательная или положительная – с каким-то человеком или животным. Эти случаи стоят отдельного рассказа. Но всегда, как мне казалось, они имели житейскую, материальную основу. Или же она подразумевалась.

Воспоминания о детстве заставили меня призадуматься над тем, что не все так просто в нашем мире. И хотя категоричные дяди и тети убеждают в обратном, всегда остается что-то… осмелюсь произнести – недосказанное.