Екатеринодарский излом

Верим мы: близка развязка

С чарами врага,

Упадёт с очей повязка

У России – да!

Зазвенит колоколами

Матушка Москва.

И войдут в неё рядами

Русские войска.

Александр Кривошеев, «Марш корниловцев»

1

Весной и летом привольные степи меж Доном и Кубанью радуют людской глаз. То вспыхнут алые маки в седом колышущемся море ковыля, то отразят синь неба, подобно озерам с живой водой, заросшие льном низинки. Осенью разнотравье желтеет, вянет и вскоре топорщится старой платяной щеткой. Зимой череда сменяющих друг друга снеговых буранов да слякотных оттепелей и вовсе превращает цветущую благодать в облезлую, грязную овчину. Даже глянуть противно.

Возвращавшиеся в ранних февральских сумерках из разъезда казаки не понукали коней. Не было нужды. Умные животные и сами ощущали близость теплого овина и горячей болтушки, ускоряя рысь.

Пожилой седоусый урядник и откровенно зевающий рядом с ним атаманец-рядовой ничуть не переживали, что не повстречали ни красных, ни белых. На кой ляд надо, спрашивается?

А вот двое казачков помоложе перешептывались недовольными голосами. Горячая кровь требовала скачки, рукопашной сшибки, лихого азарта погони. Потому, заметив в бурых стеблях на склоне отлогого холма крадущуюся серую тень, один из парней приосанился и подхватил свисающую с запястья нагайку.

– Ух, знатный бирючина! Айда, Яшка, погоняем!

На строгий окрик старшего отмахнулся:

– Не боись, Кузьмич! Мы скоренько…

Урядник покачал головой, а атаманец только крякнул:

– Вот взгальной! До околицы не нагонишь – шкуру с задницы спущу.

Да кто его слушал?

Незаморенные дончаки стремительным намётом догоняли волка. От Яшкиного свиста крупный, серый с рыжиной зверь мотнулся вправо, влево, потом пошел ровным махом. Оглянулся разок через плечо, а верховые уже зажали его в клещи, замахиваясь плётками.

Волчара не стал ждать обжигающего удара поперек спины. Он крутанулся на задних лапах, клацнул зубами у самого храпа наседающего справа коня. Жеребец шарахнулся вбок натуральным козлом, запрокидывая голову с прижатыми ушами. Парень бросил плеть и, чтобы не свалиться, ухватился за переднюю луку. Он успел заметить, как волк с кошачьей грацией взлетел на грудь второго казака.

– Тимоха! – трясущаяся рука не в раз нащупала рукоять шашки.

Но Тимофей уже ничего не слышал. Его застрявшее сапогом в стремени безжизненное тело волок в степь ополоумевший от ужаса конь.

Яшка остался один на один с хищником. Дончак храпел, плясал, приседая на задние ноги, и никак не хотел идти навстречу отсвечивающим зеленью глазам.

Тогда бирюк сделал первый шаг.

Вжикнула впустую острая сталь. Перепуганный казак посунулся за шашкой, а в этот миг блестящие клыки, казалось, лишь на миг прикоснулись к яремной жиле коня. Горячая кровь брызнула в лицо летящему кувырком человеку.

Выплевывая мокрый снег, Яков поднялся на карачки, пошарил по сторонам в поисках оружия. Не нашел. Бросил затравленный взгляд на хищника и обмер. Не было волка. Прямо перед ним расправлял плечи худощавый заморенный мужичонка годков, эдак, тридцати. Крупные хлопья снега таяли на голых руках и спине, глаза отсвечивали тусклой прозеленью, а тонкие губы на заросшем светлой щетиной лице кривились в противной усмешке.

От этой самой усмешки занялся дух казачий, сердце сжалось в ледышку, да и стало совсем.

Голый, зябко поводя плечами, подошел к ничком лежащему телу, потеребил Якова за плечо. Сказал тихонько:

– Эх, казачки, казачки, не на того вы нарвались…

И принялся сноровисто раздевать не успевший остыть труп.

2

Пули, чмокая, впивались в раскисшую землю.

Цепь лежала.

Люди уткнулись носами в чернозем, исходящий дурманящим ароматом оттепели. Когда кусочки свинца, повизгивая, проносились мимо злыми черными шмелями, каждый норовил вжаться еще глубже. Втиснуться заскорузлыми шинелями между редкими бодыльями типчака и тонконога. Стать маленьким, незаметным, ненужным.

Вдалеке, едва заметный на темном фоне редеющего к станции перелеска, надрывался, ухая, бронепоезд. Весь перевитый алыми лентами «Лабинский коммунар». Предусмотрительно взорванная «железка» не давала облитому сталью, обложенному мешками с песком чудовищу подобраться вплотную к атакующим, затрудняла прицельный огонь.

Заряды шрапнели взрывались высоко над лежащими и даже где-то правее. С ухарским посвистом разлетались стальные шарики, никого не задевая, впустую. Видно, потому разрывы воспринимались весело, наподобие рождественских хлопушек – дым, грохот, град конфетти.

А вот короткие и сердитые пулемётные очереди из окон обшарпанного здания паровой мельницы по правому флангу не давали поднять головы.

Атака захлебнулась, едва начавшись.

Лежал, понеся жестокие потери, Партизанский полк Богаевского. Цепочки легкораненых тянулись в тыл. Раненые посерьёзнее шли при поддержке товарищей, а кое-кого тащили и на носилках.

Офицерский полк подошел на полверсты западнее. С ходу сунулся в штыки. Зло огрызающаяся всхрапом пулеметов мельница оставалась далеко, это давало шанс на прорыв.

И стремительная атака удалась бы, когда б не одно «но». Если бы не плоская безымянная высотка с окопавшимся расчетом. Черноморцы, судя по мелькавшим рукавам черных бушлатов и бескозыркам, косили из тупорылого «максима» весело и прицельно.

Потеряв полвзвода убитыми и ранеными, добровольцы легли.

Ротный – подполковник Петров – матерился в рукав, витиевато поминая матушку полковника Гершельмана, бросившего ночью Выселки. Конный дивизион покинул станцию без приказа, без всякой видимой причины, позволив большевикам с налета, не встретив сопротивления, занять важный стратегический пункт. Теперь об него ломали зубы бойцы Богаевского. Утром главнокомандующий бросил на подмогу партизанам Офицерский полк.

А отогревшаяся под солнечными лучами земля исходила, парила пряным духом весны.

– Николай Андреич, Николай Андреич… – говоривший быстрым шепотом подпоручик был молод, русоволос и так перемазан черной грязью, что напоминал готтентота. – Господин ротмистр!

Малорослый офицер в венгерке с заплатой на рукаве подкрутил седеющий ус. Повернулся, переложив трехлинейку на сгиб локтя.

– Опять?

– А что «опять», Николай Андреич? – зачастил подпоручик. – Нам же его достать – раз плюнуть. Давайте сейчас во-он в ту балочку. Перекинемся и быстренько…

Ротмистр посуровел лицом.

– Нет.

– Как – «нет»?!

– А вот так. Нет и все тут. И не спорьте, Сережа.

– Да как же – «не спорьте»! Мы ж как на ладошке. Сколько людей положат, пока к высотке пробьемся!

– Это война, – губы Николая Андреевича сжались в тонкую линию. – Здесь иногда убивают, Сережа. И это война людей…

– Но вы же здесь, на этой войне! На войне людей!

– Да. Но я воюю штыком и пулей, а если совсем туго придется, кулаком.

– Кулаком! Так неужели нельзя ничего сделать? – подпоручик в расстроенных чувствах вырвал прошлогоднюю травинку – желтую и суставчатую, как лапка паука.

– Почему нельзя? – пожал плечами ротмистр. – Сейчас я кого-нибудь из них выцелю.

Он прижал приклад к плечу и зажмурил левый глаз.

– Вот чего мне не хватало в Трансваале, так это винтовки Мосина. Конечно, немецкие «Маузеры» тоже ничего, а вот «Ли-энфилды» в сущности своей…

Не договорил. Задержал дыхание и нажал на курок.

– … дерьмо.

Пулемет клюнул носом землю и захлебнулся.

– Ай, ротмистр! Ай, чертяка! – привстал на одно колено Петров, готовясь бросить роту в штыковую.

Увы, рано.

«Максим» выровнял ствол, затарахтел, посылая пригоршни горячей смерти в сторону цепи.

Приободренные было метким выстрелом Николая Андреевича добровольцы вновь рухнули ничком в грязь.

– Стыдно, господа, стыдно! – раздался над головой громкий, чуть хрипловатый голос. – Вы же офицеры! Русские офицеры!

Подполковник обернулся – над ним нависала белая папаха, под которой виднелись давно небритые щеки и искаженный в презрительной гримасе рот.

– Я, Сергей Леонидович, нижние чины на германском фронте вот так вот, за здорово живешь, под пули не бросал, – голосом обреченного, но твердо отвечал Петров. – А уж офицеров тем более не брошу.

Марков перевалился с каблука на носок, привстал на цыпочки, бравируя пренебрежением к свистящим вокруг пулям.

– Что ж, господа, устали – отдыхайте. Не сыровато лежать? Глядите, не простудитесь. А я пойду, пожалуй. Скучно тут, знаете ли…

Генерал пружинистым шагом прошел между ротмистром и юношей-кадетом. Николаю Андреевичу почему-то бросились в глаза голенища хромовых сапог – правое надорвано и наспех застегано белой дратвой.

– Погодите, Сергей Леонидович, – привстал подполковник. – Положим половину людей. И так уже, – он махнул рукой, – Краснянский и Власов убиты, Лазарев ранен. Кажется, тяжело.

– Нечего годить, – отрезал Марков. – На том свете годить будем.

Сорвал папаху, закричал, срываясь на фальцет:

– Господа офицеры! За Бога, Россию и Корнилова!!! За мной! Ура!!!

И бросился вперед, переходя на трусцу.

Цепь поднялась. Офицеры дали залп с колена и пошли за командиром. Вжимали головы в плечи, опасливо провожали краем глаз горячую, пахнущую горелым порохом и металлом смерть, но пошли.

Пожилой ротмистр выстрелил еще два раза, метя в мелькающий за щитком «максима» черный бушлат, а потом побежал, до боли вцепившись в полированный приклад.

– За Корнилова! Ур-р-ра!!!

На бегу Николай Андреевич пару раз оглядывался на искаженное яростным криком лицо Сережи, потом под ноги ему свалилась фигура в долгополой кавалерийской шинели. Перепрыгивая тело, ротмистр узнал убитого – капитан Грузской, еще вчера вечером мечтавший о бане и читавший по памяти стихи Гумилёва.

Пулемет внезапно замолк.

Вот и неглубокие, с ленцой отрытые не на полный профиль, окопы красных. Перекошенные страхом лица, спины в серых солдатских шинелях, втоптанная в жирную глину бескозырка.

Далеко впереди, позади станционных построек тоже крики «ура», перестук ружейных выстрелов.

– Корниловцы в тыл зашли! – на бегу бросил подполковник. – Не выдал Неженцев, вовремя поспел.

Бой закончился быстро.

Еще мгновение назад люди кричали, стреляли, тыкали друг друга штыками, готовые, казалось, голыми руками рвать противника… И вдруг на тебе – тишина. Только одиночные выстрелы – добивают спрятавшихся большевиков, да стоны раненых. Своих раненых, потому что чужих приканчивали без малейшего сострадания. В этой войне пощады не давали и не просили.

Николай Андреевич присел, привалился плечом к пристанционному забору из крашеного в веселенький голубой цвет штакетника. Сплюнул под ноги густой тягучей слюной. Ярость и накал борьбы сменились отупляющим холодным безразличием. Что-то кричал, надрываясь, Марков. Кажется, благодарил. Подполковник осматривал личный состав, недовольно качал головой, подсчитывая потери.

Окруженный десятком текинцев прорысил вдоль станции Корнилов. Такой же усталый, как и его мышастый калмыцкий жеребец. Трехцветное полотнище флага трепетало на длинном древке в руках темноликого командира конвоя.

– Что худо, Николай Андреевич? – Петров задержался на секундочку. – Не те ваши годы, чтоб в штыки бегать.

– Пустое, Иван Карпович, – отмахнулся ротмистр, – не в таких переделках бывал. Вы Сережу не видали?

– Подпоручика Ларина? – ротный посуровел.

– Его.

– Боюсь вас огорчить. Знаю, вы к нему как к сыну относились…

– Оставьте, господин полковник, я ж не барышня кисейная. Что с ним?

– Видел, упал. Как вдоль насыпи бежали. Вроде споткнулся, а сейчас нигде не вижу.

– Спасибо, пойду поищу, – Николай Андреевич поднялся – усталости словно и не бывало.

Подпоручика он нашел, как и сказывал подполковник Петров, у подножья высокой железнодорожной насыпи. Сергей лежал лицом вниз, подтянув колени под живот, словно собирался встать. Но встать уже не мог. Никогда. Тонкая струйка крови перестала течь из простреленного виска, загустела, слиплась сосульками на русом вихре.

Ротмистр сел, где стоял – на влажный, покрытый капельками росы щебень. Прикрыл остекленевшие глаза покойного.

– Прости, Ученик. Если сможешь… Стань тем, кем всю жизнь мечтал.

Заскрипели камешки под подошвой сапог.

– Ротмистр Пашутин, – подошедший поручик дернул щекой, поправил висящую по-охотничьи – дулом вниз – винтовку, – подполковник зовет.

– Передайте подполковнику – сию минуту буду.

Поручик ушел быстрым шагом, поддерживая правой, здоровой, рукой заведенную в перевязь левую.

Пашутин наклонился над телом Ларина, расстегнул шинель и вытащил из внутреннего кармана изящный, вырезанный из желтоватой кости амулет – сжавшийся для прыжка зверь, по виду – волк, но с головой человека. Секунду, другую постоял в бездействии. Только глубокая морщина легла между насупленных бровей. Потом тонкие и обманчиво слабые пальцы сжались, напряглись. Амулет хрустнул и осыпался на едва проклюнувшуюся травку – одни верхушечки, не поймешь, какую именно – костяной крошкой.

3

Март утверждался в своих правах. Все чаще пригревало солнце, озимой пшеницей зеленели поля.

Добровольческая армия ползла волнистой кубанской степью, как раскормленная до немыслимых размеров тысяченожка-кивсяк. Огрызалась ружейным и редким артиллерийским – каждый снаряд на счету – огнем от наседающих разрозненных отрядов Автономова[1] и Сорокина[2]. Вышибала яростными штыковыми ударами из станиц и хуторов наиболее упорные группы красных, зеленых, серо-буро-малиновых…

Дружно, корниловцы, в ногу,

С нами Корнилов идет;

Спасет он, поверьте, Отчизну,

Не выдаст он русский народ…

Николай Андреевич Пашутин шагал по изувеченной тысячами сапог, вспоротой тележными колесами земле. Шагал в колонне Офицерского полка. Несмотря на пятьдесят прожитых лет не отставал от молодых и не «пас задних» в стычках. Однако смерть Ларина что-то надломила в его душе. Ротмистр ни с кем не заводил разговоров, словно немой. Только кратко, зачастую односложно, отвечал на вопросы. На привалах чистил винтовку или молчал, опять-таки, глядел в одному ему видимую даль.

После ожесточенного сопротивления под Усть-Лабинской большевики неожиданно оставили станицу Некрасовскую без боя.

Изрядно поредевшая рота Петрова набила покинутую избу на краю станицы, как петербуржцы конку в день тезоименитства государя-императора. Полыхала жаром печь, дожирая остатки брошенных неизвестными хозяевами стола и лавок. О том, чтобы прилечь, отдохнуть не шло и речи. Пашутин привалился поясницей к стенке, немало не заботясь о том, что вымазывает венгерку о затертую побелку, опустил голову на колени. Постарался хоть ненадолго забыться во сне.

– Совсем плох наш ротмистр, – долетел до его ушей приглушенный голос.

Наверное, произнесший фразу офицер надеялся, что не будет услышан. Напрасно. Николай Андреевич не только расслышал, но и узнал голос – корнет Задорожний.

– Не пора ли в обоз? – отрывисто бросил второй – капитан Алов, легко контуженный под Лежанкой, а потому злой на весь свет. – Старикам там самое место.

– Когда вы, Борис Георгиевич, стрелять научитесь, как Пашутин, – оборвал его Петров, – или хотя бы вполовину так, я обещаю поговорить с ним насчет обоза.

Несколько человек сдержанно засмеялись. Алов зашипел в усы, как завидевший терьера кот, но ума не спорить хватило.

«Моя это война? – подумал Пашутин. – Убивать одних людей, защищая других. Или не людей я защищаю, а рухнувший в одночасье порядок, уклад жизни? Или я просто мщу? За превращенный в пепелище замок Будрыса, за слипшийся от крови черный локон Агнешки, за обезображенное, истыканное штыками тело Айфрамовича? Как мне оправдаться? Не перед людьми, перед самим собой и своей совестью? Как объяснить Финну смерть молодого, перспективного члена общества, еще не прошедшего период ученичества?»

Взвизгнула несмазанными петлями дверь, впустив стылый воздух подворья, и сиплый, сорванный голос устало произнес:

– Господа, ротмистр Пашутин здесь?

– Здесь был, – откликнулся Задорожний. – Отдыхает.

– Здесь я, здесь, – Николай Андреевич одним движением поднялся. – Чем обязан?

Вошедший офицер, вопреки замученному голосу, выглядел молодцевато и, судя по совсем короткой щетине, довольно часто находил время для бритья.

– Господин ротмистр, вас полковник Неженцев просит прийти.

– Что за штука? – удивился Петров. – Зачем?

– А, ерунда, – махнул рукой посыльный, – перебежчика взяли. Сказался офицером. Нужно подтвердить.

– Ну, что, пойдете, Николай Андреевич? – подполковник повернулся к Пашутину.

– Если Митрофан Осипович просит, – ротмистр развел руками. – Вдруг, правда, знакомого увижу?

4

Полумрак штабной избы Корниловского полка ожесточенно сопротивлялся слабеньким атакам замызганной керосинки. Держал позиции, как хорошо врывшаяся в землю пехота.

Аккуратный и подтянутый Неженцев, любимец Корнилова, да и всей добровольческой армии шагнул навстречу Пашутину из-за стола. На черкеске тускло отсвечивал георгиевский крест.

– Вы уж простите, господин ротмистр, сорвали вас, понимаешь… – полковник попытался перебороть зевок, но не сумел. – Вы же в пятом гусарском служили?

– Так точно, господин полковник. Пятый гусарский. Александрийский. Эскадронный командир. Потом командовал разведкой полка, – Николай Андреевич подошел поближе и разглядел набрякшие мешки под глазами Неженцева, серую от постоянного недосыпа кожу, туго обтянувшую скулы.

– Тогда помогите нам, пожалуйста. Задержали вот, понимаешь… – Митрофан Осипович кивнул на ссутулившегося на лавке человека. – С патрулем по-французски заговорил, одежда казачья… Черт знает, что! Сказался гусаром из пятого александрийского.

В это время задержанный поднял голову и, встретившись глазами с ротмистром, встал.

– Николай!

– Саша! – удивленно воскликнул Пашутин, невольно делая шаг вперед.

Ошибки быть не могло – светлые, пускай и давно не мытые, волосы зачесаны назад, зеленые, усталые глаза, независимый разворот плеч. Шрам в уголке рта – вроде как кто-то «галочку» поставил.

– Вижу, узнали, – проговорил штабс-капитан, приведший Пашутина.

Николай Андреевич кивнул.

– Прапорщик Чистяков Александр Валерьянович. На германскую пришел вольноопределяющимся. Под моей командой с марта пятнадцатого года. За храбрость представлен к Георгию четвертой степени. Осенью шестнадцатого произведен в прапорщики.

– Так, – Неженцев побарабанил пальцами по столу. – Вы можете за него ручаться?

– Да, – Пашутин не колебался ни мгновения. – Как за самого себя.

– Так, так… Господин Чистяков, вы каким образом к нам выбрались?

– Прибыл в середине февраля в Новочеркасск. Думал, поспею, – утомленно проговорил прапорщик. – Спрашивал о Корнилове. Мне сказали, что в Ростов ехать поздно. Отправился за Дон. Догонял. От большевиков скрывался. Потому двигался медленно, но, как видите, догнал.

– Казацкое обмундирование, оружие откуда?

Чистяков нехорошо усмехнулся.

– А это меня еще под Лежанкой разъезд донцов арестовать хотел.

– И что?

– Да ничего. Я у них вовремя красные ленточки на папахах разглядел. Не дался.

– Вот так вот разъезду и не дался, понимаешь… – нахмурился Неженцев.

– Прошу прощения, Митрофан Осипович, – вмешался Пашутин. – Я прапорщика в деле видел не раз. Сколько их было?

– Казачков? Двое. Жалко их. Не на ту сторону встали, сердяги.

– Двое Чистякову не помеха, – Николай Андреевич развернулся к Неженцеву. – Верю. Сам учил.

Командир ударного полка помолчал, выстучал ногтями по столешнице увертюру к «Хованщине». По крайней мере, Пашутину, не отличавшемуся особым музыкальным слухом, так показалось.

– Ладно! Верю. Могу дать рекомендацию для Сергея Леонидовича. Зачислим прапорщика в Офицерский полк. Вы ведь не откажетесь вдвоем служить? А то переходите ко мне, господин ротмистр.

– Благодарю, Митрофан Осипович. Коней на переправе не меняют. Все равно, одно дело делаем, – пожал плечами Пашутин, – а я к своей роте привык.

– Ну, как знаете. Не смею более задерживать.

Офицеры раскланялись. Ротмистр со старым однополчанином вышли из штаба Корниловского полка.

– Ну, здравствуй, Ученик, – Николай Андреевич порывисто обнял Чистякова, коснулся щекой светлой щетины.

– Здравствуй, Наставник. Не чаял уж свидеться.

Острый серпик месяца низко навис над островерхой крышей станичного правления, словно ожидая цепких лапок Солохиного ухажера. Вдали перекликались часовые. В воздухе носился аромат весенней свежести и пробуждающейся от спячки земли.

5

И снова месили прохудившиеся сапоги липкую землю, в которой вязли колёса подвод и проваливались копыта коней. То ли по незнанию, то ли легкомыслию командования, армия угодила в край, сочувствующий большевикам. Зажиточное казачество осталось севернее, а здешняя голытьба не спешила оказывать содействие поборникам «старого режима». Хутора оставались не просто пусты, с них увозили всё, что можно было использовать как фураж или провиант. Пришлось урезать дневной рацион. Длинная, многоногая и многоголовая колонна ползла на юго-запад. Если раньше Корнилов, Деникин и Алексеев ещё колебались, не лучше ли подождать в какой-нибудь станице или в Майкопе соединения с частями кубанского краевого правительства, не так давно бросившего Екатеринодар, то после станицы Некрасовской всякие сомнения отпали. Погода портилась, начались обложные дожди. Где эти казачки? Прорываются к Майкопу? Разбиты войсками Автономова? Просто потерялись в степи и разбежались по зимникам? Нет, «промедление смерти подобно», как учил Александр Васильевич Суворов. Весной восемнадцатого года время работало против добровольческой армии. Остановишься, проявишь нерешительность, потеряешь всё. Только штурм, только победа.

Разъезды из конных дивизионов Гершельмана и Глазенапа рысили по обе стороны походного порядка. Дозоры не рисковали забираться далеко вперёд. В любой миг можно было нарваться на превосходящие силы противника – трусоватого и осторожного, не стремящегося ввязываться в открытый бой, но готового с радостью наброситься на слабого истощённого врага. Редкий день обходился без перестрелки, после которой сытые донские кони местных жителей легко уносили своих седоков от погони. Каждую ночь часовые поднимали тревогу.

Николай Андреевич, к удивлению всех офицеров отряда, воспрянул духом после встречи с Чистяковым. Теперь его задору втайне завидовали даже юные и полные сил прапорщики. Ротмистр первым бросался вытаскивать из грязи завязшую подводу, иной раз брал винтовку у валящегося с ног, уставшего однополчанина, даже если тот был лет на двадцать моложе. Прибившийся к «добровольцам» в Некрасовской прапорщик Чистяков от него не отставал. Благодаря его непоказному жизнелюбию и прибауткам, которые оказывались всегда к месту, рота Петрова подтянулась и дважды была отмечена Марковым, как лучшая в полку.

Но, чем ближе к Екатеринодару, тем тяжелее становилось идти.

Дневные дожди сменялись ночными морозами. Одежда не успевала просохнуть и покрывалась коркой льда. Бивачные костры мало спасали. Да и много ли их разожжёшь в степи? Ковыль и типчак на дрова не нарубишь.

Деникин окончательно слёг с бронхитом. Николай Андреевич видел его в кибитке, укутанного одеялом по самые глаза. Поверх папахи – башлык, покрытый инеем. Заострился нос, резче очертились скулы. Только стёклышки пенсне напоминали прежнего Антона Ивановича. Алексеев, хмурый и нахохлившийся как сыч, сидел напротив него и что-то говорил, говорил, говорил, взмахивая в такт словам правой ладонью, а левой придерживая запахнутую на горле шинель.

Полную противоположность представлял Корнилов. Ежедневно в седле от рассвета до заката. Скуластый, как печенег, посеревший от недосыпа и нервного напряжения. Но подтянутый и бодрый. Один его вид вселял уверенность и надежду на благополучный исход, казалось бы, безнадёжного дела. Позади генерала, как обычно, рысил конвой из текинцев, сухопарых, темнокожих, словно вырезаны они из дерева, а после выдублены знойными ветрами пустыни.

Под Ново-Дмитриевской офицерский полк первым форсировал быструю Шебшу, отбросив в короткой перестрелке большевистские части. Офицеры шли по грудь в ледяной воде, держась за конские хвосты. Мокрый снег бил в лицо, немели пальцы. Выбравшись на противоположный берег, люди не могли согреться – приплясывали, толкались плечами, жались друг к дружке. Мест у костров не хватало.

Вдобавок к непогоде начала работать неприятельская артиллерия. Заржали, заметались кони, обрывая постромки. На переправе опрокинулась пушка.

Гранаты ложились всё ближе и ближе, взрывая чёрными кляксами снежную целину. Одна угодила в костровище. Разметала по сторонам людей. Кто-то полз, марая кровью снег, кто-то остался лежать, не подавая признаков жизни.

Упругая волна воздуха толкнула Николая Андреевича в спину, бросила лицом в липкий снег. Упираясь руками, он через силу приподнялся. В ушах стоял колокольный звон, бегущие мимо сапоги двоились и троились. Чьи-то руки подхватили ротмистра под локти.

– Живой? – словно через вату пробился знакомый голос.

Чистяков?

– Живой, спрашиваю?!

– Живой, живой… – пробормотал Николай Андреевич, отстранённо воспринимая звуки собственного голоса, который казался чужим.

– Идти сможешь?

– А? Что?

– Нам в атаку!

Пашутин потряс головой. В правом ухе что-то щёлкнуло, булькнуло.

– Взводными колоннами! – командовал Петров. – Дистанция сорок шагов! За мной! Марш!

Сжимая трёхлинейку, ротмистр бежал вместе со всем по направлению к Ново-Дмитриевской. Точнее, делал вид, что бежит. Несмотря на все усилия, офицерам удавалось передвигаться только скорым шагом. Глубокий мокрый снег, в который ноги проваливались по середину голенища, сковывал не хуже, чем болотная жижа. По колонне расползались негромкие разговоры – отрывистые и короткие фразы, чтобы не сбивать дыхание. Из них стало ясно – Марков решил идти на штурм станицы, не дожидаясь пластунов Покровского, которым было приказано наступать с юга, и конницы, пошедшей в глубокий обход для удара с тыла.

Холодало, обмерзали усы. Ледяной изморозью покрывались шинели.

На ходу Пашутин косился на хищный профиль прапорщика, старавшегося не бросать Наставника одного. Глаза Чистякова то ли блестели от задора, то ли светились в темноте, выдавая истинную сущность.

Способность связно мыслить постепенно возвращалась к Николаю Андреевичу.

«Зачем мы здесь? – думал он, отчаянно борясь с мокрым шинельным сукном, которое так и норовило обвиться вокруг ног и опрокинуть. – Разве это наша война? Сотни лет Детей Протея волновали лишь внутренние беды. Да, мы жили бок обок с людьми, но старательно отмежовывались от их забот и хлопот. За исключением, разве что, извечного противостояния с Орденом Охотников. И вот теперь я бегу, сжимая «мосинку», а рядом со мной – один из наиболее сильных и талантливых учеников. Это при всём при том, что один из них – молодой и подающий надежды – погиб пару недель тому назад. А если ещё и этого настигнет шальная пуля или накроет шрапнельный разрыв? С кем мы останемся? На кого я смогу положиться, с кем работать на благо нашего сообщества? Нужна ли нам эта война? Люди устроили государственный переворот. И даже не один. Первый – в феврале, а за ним ещё один – в октябре семнадцатого. И теперь идут брат на брата. Сражаясь на германской, мы, по крайней мере, осознавали, что защищаем родной край. А теперь? Междоусобица. Каждый шаг, хоть большевиков, хоть добровольцев, ведёт лишь к ещё большему разрушению державы. Великая Империя катится в тартарары. И, главное, и те, и другие ищут лучшей жизни, но каждый – исключительно в своем понимании, не намереваясь выслушать доводы противоположной стороны. Нам это зачем? Дети Протея всегда встраивались в любое человеческое сообщество…»

Бросая мокрый снег из-под копыт, проскакали четверо всадников.

Впереди – ровный и невозмутимый Корнилов. Чистяков проводил его долгим пристальным взглядом. Следом за командующим ехал, ссутулившись в седле, Романовский. Начальник штаба хмурился и втягивал голову в плечи. Их сопровождали адъютанты Лавра Георгиевича – подпоручик Долинский и корнет Хаджиев. Первый белокурый, второй – чёрный, как головешка, со злыми, острыми глазами. Штабная кавалькада – пехоту и скрылась в метельной круговерти.

Ещё полчаса борьбы с непогодой, которую только сторонний наблюдатель мог назвать ходьбой, обостренным нечеловеческим слухом Николай Андреевич различил голос Маркова:

– Промедление смерти подобно, господа! Полку рассыпаться в цепь. Атаковать неприятеля! За Бога, Империю и Корнилова! Ура!

– Рота! Цепью! Дистанция три шага! В атаку! Марш! – продублировал подполковник Петров.

– Ура… Ура… Ура… – нестройно, но решительно отозвались офицеры, разворачиваясь для атаки.

Ледяное крошево летело в лицо. Смёрзшиеся дождинки секли щёки. Слезились глаза.

Николай Андреевич сжимал винтовку, как смытый волной моряк цепляется за нижнюю планку штормтрапа. Даже обострённые чувства, подаренные нечеловеческой природой, не помогали. Где станица? Там впереди, за неясной серой пеленой метели. Там враг, невидимый и неслышный до поры до времени. Где свои? Впереди первая линий цепи – призрачные тени, напоминающие сказочных существ из-за надвинутых поглубже башлыков. По бокам тоже. Справа – Чистяков, идущий упругим шагом, а слева – поручик Синцов, слегка прихрамывающий из-за старой раны. Где-то впереди генерал Марков в неизменной белой папахе. А далеко позади продолжают переправляться через Шебшу добровольцы и длинный обоз.

Внезапно белесый мрак разорвали огоньки выстрелов. Затарахтели пулемёты.

Споткнулся и неловко упал поручик Синцов.

Пашутин припал на одно колено, выстрелил, целясь на мерцающие вспышки.

Передёрнул затвор.

Страха не было. Только злость.

– Ура!!!! – пронеслось над цепью.

– За мной! Вперёд! – отчаянно, закричал ротный Петров. – Ура!

– А-а-а! – подхватили офицеры.

Николай Андреевич не помнил, как за спиной оказались те полторы-две сотни шагов, что отделяли его от околицы станицы. Свистели пули. Падали люди – иные молча, как снопы, иные кричали от боли, отчаяния и обиды – почему я, почему не сосед справа или слева? Пулемёты захлебнулись один за другим. Пришла пора рукопашной.

Первого из выскочивших ему навстречу красных ротмистр застрелил в упор, даже не целясь. Мужичок в шинели нараспашку и с нечесаной бородой жалобно ойкнул, закатил глаза и повалился, цепляясь непослушными пальцами за плетень. Второго свалил Чистяков ударом приклада. Третий – коренастый казак с лихим чубов, выбивающимся из-под папахи – успел махнуть шашкой. Пашутин вбил ему штык между рёбер. Потянул винтовку на себя, упираясь корчащемуся врагу ногой в живот…

– Psja krew![3]

Николай Андреевич сам не осознавал, почему иногда, злясь, переходил на польский. Может, сказывалось давнее знакомство с Краковским отделением Детей Протея?

Штык сломался, оставив добрые две трети в теле казака.

И какой толк теперь от винтовки в рукопашной?

Забросив трёхлинейку за спину, Пашутин наклонился и выкрутил из судорожно сжатого кулака эфес шашки. Примерился. Тяжеловата, армейского образца. Но рукоять легла в ладонь, как влитая.

Прапорщик терпеливо ждал, заряжая винтовку патронами, которые извлекал из кармана шинели.

– Побежали дальше?

– Побежали.

Бой шёл уже по всей Ново-Дмитриевской. Каждый дом, каждый лабаз, каждый хлев брали с боем. Добровольцы и красные смешались в кровавой круговерти, и уже никто не мог сказать – впереди неприятель или позади. Но ярость и отчаяние офицеров сделали своё дело. Огрызаясь и отстреливаясь, большевистские отряды откатились на противоположную околицу. Стоявшие там резервные части не ожидали такого быстрого отступления своих и не успели занять оборону – выскакивали из домов, где отогревались, растрёпанными, с незаряженными винтовками и, не слушаясь команд, побежали вместе с остальными.

Подполковник Петров, легко раненный в плечо, надсаживая горло, собрал изрядно поредевшую роту и повёл её к станичному правлению. Пашутин и Чистяков присоединились к однополчанам. По всей Ново-Дмитриевской слышались ещё выстрелы и крики. Добровольцы пленных не брали. Просто не хватало людей, чтобы охранять их, да и тратить на них провиант, которого вечно не хватало, не собирался никто. Потому комендантский отряд попросту расстреливал бросивших оружие, да и прочие офицеры не далеко от них отставали. И не из-за какой-то изощрённой жестокости, а из самых что ни на есть практических соображений – всякий, кого сегодня пожалели и отпустили на все четыре стороны, завтра мог снова взять в руки оружие.

Приземистое здание правления ещё обороняли. Из двух окон стреляли наугад. Судя по звуку – наганы и маузеры. Из третьего короткими очередями бил ручной пулемёт.

Рота легла в раскисшую грязь. Часть офицеров укрылись за ближайшими домами и заборами.

– Слюшай, полковник! – Николай Андреевич узнал голос корнета Хаджиева. – Выбивай их, да! Сейчас генерал тут будет! Все будут! Гони краснопузых, да!

– Рота! – ответил дрожащий от с трудом сдерживаемой злости голос Петрова. – Пачками! Огонь!

Пашутин знал, как их командир бережёт личный состав. Если адъютант потребует немедленной атаки, то может услышать о себе много нелицеприятного.

Затарахтели беспорядочные выстрелы.

Ротмистр высунулся из-за угла, вскинул винтовку к плечу. Пять раз подряд нажал на спусковой крючок, целясь в окно, изрыгающее пулемётные очереди. Поднявшийся рядом Чистяков добавил свои пять пуль. Кто из них оказался удачливее, сказать трудно, но «льюис» заглох, захлебнулся, выпустив последнюю очередь в истоптанный снег перед правлением.

– За мной! Вперёд! – гаркнул Петров.

Офицеры рванулись на штурм. Первые, кто взбежал на крыльцо, забарабанили прикладами в запертую дверь. Штаб-капитан Розен сунулся было к окну, но получил пулю в упор и крестом распластался в палисаднике. Корнет Задорожний, низко пригибаясь, подбежал к подоконнику и, подняв «браунинг» над головой, семь раз выстрелил в темноту. Наугад, и, скорее всего, не попал.

– Бомбой бы их… – прошипел Чистяков, привалившийся спиной к стене в шаге от Николая Андреевича.

Ротмистр молча перезаряжал винтовку. Несмотря на метель и пронизывающий до костей холод, он с наслаждением вытянул ноги, сидя на снегу, и положил шашку на колени. Хорошее оружие – добрая сталь, да и заточка отличная. Пашутин не считал себя великим мастером-фехтовальщиком, но удар ему правильно поставили ещё в прошлом веке. Сегодня старые и, казалось бы, давно забытые навыки пригодились. Самое малое троих красных он отправил в гости к Богу… Или к кому они там уходили после смерти? Может, к Карлу Марксу? «Нет бога, кроме Маркса, и Ленин пророк его…» – промелькнула внезапная мысль, которая в другое время и в ином месте могла бы вызвать улыбку. Сейчас вместо веселья сам собой возник звериный оскал. Оборотень-универсал, входивший в высшие круги сообщества Детей Протея и потративший большую часть жизни на борьбу с теми из собратьев, кто по той или иной причине нарушают старинный Закон о неубиении человека, даже слегка испугался себя такого…

В этот миг на площадь перед станичным правлением выехала кавалькада – генерал Корнилов со штабом. Пашутин разглядел усищи Эльснера, хмурого Романовского и горбатящегося в седле, куда он пересел из повозки перед началом боя, Деникина.

Рядом с главнокомандующим рысил озирающийся по сторонам Долинский.

– Куда ж они выперлись… – крякнул Петров. Бросился навстречу. – Господа! Господа! Рано ещё…

Очередь из «льюиса», грянувшая прямо над ухом у Пашутина, перерезала подполковника пополам. Пули разбросали снег в аршине от копыт мышастого генеральского жеребца.

Николай Андреевич снизу, без замаха ударил шашкой по толстому, похожему на самоварную трубу, кожуху. Следующая очередь пошла над головами штабных. Деникин прижался к гриве коня. Романовский рванул повод так, что его дончак ударил крупом ширококостного гнедого под Эльснером. Один лишь Корнилов не пошевелился. Ни единый мускул не дрогнул на лице Лавра Георгиевича. Всё это ротмистр успел заметить, поскольку время, казалось, остановилось для него. И лишь когда, схватившись за край подоконника, в черноту окна размазанной тенью влетел Чистяков, события продолжили разворачиваться с привычной скоростью.

Пулемёт заглох. Теперь уже навсегда.

Долинский справился с артачащимся конём и выскочил вперёд, прикрывая собой главнокомандующего.

Выбитая дверь упала внутрь дома и в правление ворвались «добровольцы».

Крики, выстрелы, топот ног.

Словно какая-то сила толкнула Пашутина выскочить на крыльцо:

– Первый взвод! Обходи справа! Второй взвод в дом! Пленных не брать! Третий взвод! Беглый огонь по окнам!

В считанные минуты кипевшие яростью офицеры очистили здание. Кое-как отстреливаясь, красные выкатились через чёрный ход, попали под удар первого взвода, оставляя на снегу тела убитых и раненых, побежали к северной околице.

– Ваше превосходительство! – отрапортовал Николай Андреевич, прикладывая ладонь к козырьку. – Станичное правление свободно!

Корнилов, сохраняя прежнюю невозмутимость, спешился.

– Где офицер, ворвавшийся первым?

Пашутин оглянулся.

Его ученик как раз сходил с крыльца, поправляя полуоторванный рукав шинели.

– Прапорщик Чистяков.

– Взгляните, господа, – генерал обернулся к штабным, которые передавали поводья ординарцам. – Вот на таких людях и держится Россия! Что бы мы делали без них?

В четыре шага он поравнялся с Чистяковым, порывисто обнял его.

– Благодарю вас, прапорщик, за службу! Россия-мать не забудет вас! – повернулся к Пашутину. – Вы приняли командование ротой? Почему?

– Подполковник Петров убит.

– С сего момента вы – командир роты. Так и доложите Маркову.

– Есть! – козырнул Пашутин, совершенно не понимая, зачем ему этот ворох забот?

Кроме того, ему не давало покоя обострившееся, как всегда в мгновения опасности, обоняние. Если от Лавра Георгиевича исходил твёрдый аромат решимости и спокойствия, то смрад ненависти, окружавший прапорщика, едва не сбивал с ног… Однако новое назначение совершенно не оставляло времени для неторопливых размышлений и попыток разгадать головоломку. Проводив взглядом скрывшийся в правлении штаб, Пашутин побежал тяжёлой рысцой вокруг здания собирать роту. Нравится тебе или не нравится, а приказ есть приказ.

6

Захватив Ново-Дмитриевскую, добровольцы не обрели долгожданного покоя. Два дня прошли в постоянных стычках и под артиллерийским огнём. Большевики контратаковали, пытаясь отбить обратно важный стратегический пункт. Николай Андреевич командовал измученной ротой, в которой полудню шестнадцатого марта на ногах осталось не больше сорока человек, да из тех – десяток легкораненых, не пожелавших покинуть позиции.

Горячей пищи не было, поспать или хотя бы просто отдохнуть в тепле не представлялось возможным. Резервов практически не осталось. Слава Богу, офицеры не испытывали недостатка в патронах, обнаружив несколько брошенных красными ящиков.

Днём по полку прокатилось известие, что они брали станицу без поддержки. Покровский пожалел свой отряд, решил подождать улучшения погоды, а потом уж начать наступление, а конница, отправленная Корниловым в обход, не нашла брода и вернулась к общей переправе. Офицеры матерились так, что с неба падали оглушённые вороны. Марков кусал усы и бил себя нагайкой по голенищу, но запретил кому бы то ни было высказывать недовольство за пределами общества однополчан. Именно в этот день офицеры всё чаще и чаще стали называть друг друга «марковцами», осознав в полной мере боевое братство.

К вечеру того же дня красные принялись обстреливать Ново-Дмитриевскую из всех имеющихся пушек. Целили по большей части в площадь, где в станичном правлении заседал штаб Корнилова. Прицелиться не составлял никакого труда – крест на церковной колокольне был виден за несколько вёрст. Но, то ли по счастливой случайности, то ли из-за недостатка обучения у большевистских пушкарей, ни один снаряд в цель не попал. Слегка досталось и позициям пехоты, но вполне терпимо на взгляд тех, кто ещё ночью прорывался под ураганным винтовочным и пулемётным огнём по колено в мокром снегу.

Семнадцатого марта «марковцев» сменил Партизанский полк генерала Богаевского. Николаю Андреевичу удалось занять путём получасового спора с командиром третьей роты просторную избу, где его офицеры получили возможность обсушиться, обогреться, отоспаться и поесть горячего. Печь натопили, как в бане. Огнём горели оттаивающие пальцы и уши. От мокрого шинельного сукна поднимался вонючий пар, поэтому пришлось открыть все форточки.

Корнет Задорожний пообещал накормить всех так, как не едали до войны в «Славянском базаре», нашёл самый большой казан, какой только смог, набросал туда рубленной баранины и сунул в печь. Прапорщик Рохлин и поручик Чартомский натаскали дров из поленницы, чтобы не бегать лишний раз на стужу. Хмурый и недовольный жизнью капитан Алов обнаружил кварту мутного и вонючего первача, заткнутую кукурузным початком. Николай Андреевич самогон у Алова отобрал, несмотря на возражения а-ля «а что тут пить на сорок-то человек» и приставил к бутыли штабс-капитана Сухтина, известного тем, что даже капли спиртного не брал в рот.

– Разрешаю по стопочке перед обедом! – сказал, как отрезал, командир роты. – А до того – ни-ни…

Сам вышел во двор. От тяжёлого запаха людских тел и просыхающей одежды кружилась голова. Иной раз обострённое обоняние, свойственное оборотню, мешало спокойно жить.

С неба продолжал сыпать снег, но ветер стих, и погода казалось не такой уж и мерзкой. Смахнув снег с лавки, стоявшей у кухни-летницы, Николай Андреевич присел. Задумался. На окраине станицы рвались снаряды. Музыка войны, ставшая привычной уже с четырнадцатого года. Приближающегося Чистякова он опознал по звуку шагов. Молча подвинулся, давая место ученику.

Александр опустился на лавку. Вздохнул.

– Слышал, из Кубанской армии делегация прибыла?

– Давно ждали… – лениво отозвался ротмистр. – И кто заявился?

– Полковник Филиппов, с ним Покровский Виктор Леонидович…

– Командующий?

– Он самый.

– Ну, правильно. А ещё кто?

– Султан-Шахим-Гирей, Рябовол и Быч.

– Кто?

– Быч Лука. Кажется, Лаврентьевич. Он в Екатеринодаре был вроде первого министра.

– Ясно. Теперь начнётся… Болтовня, из пустого в порожнее. Автономия, демократия…

– Это точно, – кивнул Чистяков. – Один раз уже доавтономились. Пока Автономов не явился… Теперь бегают от него по степи, как зайцы от борзой. Откуда они вылезли только со своей демократией и конституцией?

– Знаешь, мне несколько лет назад довелось с одним студентом поговорить. Анархист. Он утверждал, что любая власть – зло, и без неё лучше… Иногда мне кажется, что именно анархисты и победили в России. Не понимаю я этой демократии. Получается, голос последнего пьянчуги и университетского профессора равны? А если учесть, что испокон веков на Руси пьяниц больше, чем профессоров, то могу представить, что они наголосуют. Какая это власть, если выбирают того, за кого громче орут?

– Ну, вот и доорались. Рвут Россию на части. Чухонцам подавай независимость, малороссам – независимость. Дон и Кубань! И те автономии возжелали. А что они без России? Пустое место. Плюнуть и растереть… Ничего. Всем им хвост прищемят. Не мы, так большевики.

– Большевики?

– Конечно. Из всей сволочи, захватившей или пролезшей во власть, только они знают, чего хотят. И только они понимают, что сила России в объединении разных краёв, а не в дроблении до независимого княжества бердичевского. Так что нет у матушки России выбора, на самом деле: или белая гвардия и реставрация монархии, или большевизм. Иначе разорвут, растащат, низведут до уровня европейской содержанки, будут глумиться и ноги вытирать. А то и вовсе попытаются завоевать. Зря, что ли, немцы в Киев лыжи навострили?

– Не знаю, Саша, не знаю… У меня почему-то большевики не вызывают уверенности. Уж, если кто и спасёт Россию, то это не они.

– А кто? Корнилов?

– Да, Корнилов, – Пашутин прищурился. – А тебе он, как погляжу, не слишком нравится?

– Признаться честно, нет, – кивнул прапорщик.

– Но ты здесь, тем не менее.

– Корнилов – это ещё не всё белое движение.

– Но он – его символ.

– И что с того?

– Ты видел, как он держался под пулями и осколками?

Чистяков сверкнул глазами, оскалился.

– Я бы тоже так держался, если бы… – Скрипнул зубами и замолчал.

– О чём ты? – Повернулся к нему Николай Андреевич. – Отвечай, Ученик!

– А ты не знал, Наставник?

– Что именно? Я много чего не знаю в этой жизни. Так уж вышло.

– Ладно. – Прапорщик огляделся по сторонам. Понизил голос. – В августе четырнадцатого, в Карпатах австрияки поймали одного мольфара[4].

– Что ему дома не сиделось?

– Да уж не знаю. Может, за солью в село спустился, может, ещё по какой надобности. В австрийском батальоне был известный охотник за нечистью Карл-Фридрих Зауэрбах.

– Слышал о таком. Редкой беспринципности сволочь.

– Был.

– Да?

– Так получилось, что наши пошли в наступление. Сорок восьмая пехотная под командованием Лавра Корнилова выбила австрийцев. По какому-то стечению обстоятельств мольфар был ещё жив. Обычно герр Зауэрбах с ними не церемонился – сажал на кол или четвертовал собственноручно.

– Хотел добиться каких-то сведений?

– Вполне возможно. Во всяком случае, ноги старика он в костёр совал. Может, ещё как-то пытал… Но в короткой перестрелке с авангардом, которым командовал лично Корнилов, охотник, чьё имя наводило ужас на ведьм и колдунов в Баварии и Трансильвании, напоролся на русский штык. Вот такая незадача…

– Бывает.

– И частенько, – коротко хохотнул прапорщик. – Мольфара, имя которого я так и не выяснил, отправили в лазарет. Там случайно оказался какой-то репортёр из «Санкт-Петербургских ведомостей». Он тогда разразился заметкой о том, как издеваются над карпатскими русинами «гансы». Лавру Георгиевичу понравился образ спасителя малых народов. Он наведывался к безымянному мольфару в лазарет, вроде бы даже фотографировался с ним. Не известно, о чём они говорили, но с тех пор за генералом Корниловым закрепилась слава бесстрашного командира, который не кланяется пулям и осколкам.

– Да?

– Ты же помнишь эти истории? Бой при Такошанах, например?

– Когда он впереди солдат вышел к проволочным заграждениям?

– Да. Потом была Венгерская равнина, Варжише, Крепна… А взятие Зборо?

– Но он же был ранен.

– В руку и ногу, когда легла целая дивизия? Потом побег. Снова война.

– Февральская революция…

– Это к делу не относится. Но напомню июньский прорыв семнадцатого года. А когда большевики уничтожили Текинский полк на пути из Быхова, выжил и не получил ни одной царапины именно Лавр Корнилов. А теперь здесь мы своими глазами можем наблюдать его неуязвимость.

– Ты думаешь, карпатский мольфар провёл над ним какой-то обряд?

– Нет, полагаю всё проще. Тот мольфар был наузником…

– Откуда ты знаешь? – перебил Пашутин.

– В декабре семнадцатого я отыскал самоедского шамана Йико-илко.

– В Москве?

– Его Штернберг[5] привозил ещё в пятнадцатом. А московские медиумы вцепились – не оторвёшь…

– А… Тогда понятно. Продолжай, пожалуйста.

– По моей просьбе и за бутыль «огненной воды» он установил ментальную связь с духом покойного мольфара.

– Значит, тот всё-таки не выжил?

– Что такое не везёт и как с этим бороться. На его избушку вышла тёплая компания дезертиров…

– Ясно.

– Йико-илко узнал, что с августа четырнадцатого года Лавр Георгиевич Корнилов носит науз[6], наговоренный на защиту от пуль и осколков. Возможно, от стрел и метательных ножей тоже, но я не стал уточнять.

– Понятно. А к чему ты мне это рассказал?

– Да противно всё это. Офицеры без амулетов в атаку ходят. Вон, Марков белой папахи не снимает – цельтесь, господа-большевички, на здоровье! А этот… Разве это храбрость – грудь под пулю подставлять, когда знаешь, что она тебя обогнёт по-любому?

– Так может не так науз и защищает, как мы думаем?

– Как же не защищает. Сам вчера ночью видел. И не я один, ты тоже видел, и все вокруг видели. Только они не понимали, в чём дело. А я понимал. И от ярости хотелось грызть угол избы.

– Ладно, – Николай Андреевич поднялся. – Зачем ты мне это всё рассказал, мне, вроде бы, понятно. Просилось хоть с кем-то поделиться. А вот зачем ты провёл такое расследование? Ведь не случайно же к тебе попали сведения о мольфаре, не случайно ты искал шамана Йико-илко? Теперь ты здесь. Это тоже не случайно? Отвечай, Саша!

– Я здесь для того, чтобы приглядывать за Лавром Георгиевичем. – Чистяков последовал его примеру и выпрямился. – Нравится он мне или нет, это не волнует никого. Не я принимаю решения.

– А кто? Кто в Совете Детей Протея правомочен принимать такие решения? И имеет ли право сам Совет соваться в вопросы государственного строительства России?

– Конечно, не имеет. Бери выше, Наставник, – прапорщик оскалился, развернулся и ушёл, оставив Пашутина в недоумении.

7

Хлопоты, связанные с командованием ротой, столь неожиданно свалившиеся на голову Николая Андреевича, совершенно вытеснили из памяти разговор с учеником о странных способностях Лавра Георгиевича. Передохнув в Ново-Дмитриевской, соединившись с войском Кубанского краевого правительства и реорганизовав полки и бригады, Добровольческая армия пошла на северо-восток, к Екатеринодару. Снова марши, перестрелки, бои в авангарде и арьергарде. Под Георгие-Афипской колонна попала под кинжальный обстрел с «красного» бронепоезда. Чтобы не потерять полк в полном составе, Маркову пришлось уводить офицеров под железнодорожную насыпь.

Вот тогда-то Николай Андреевич и вспомнил слова Чистякова.

Прямо на его глазах пулемётная очередь свалила коня под Корниловым. Романовский был ранен в бедро навылет. На месте погибли офицер штаба, подполковник Теплов и ординарец генерала Алексеева. Но Лавр Георгиевич не получил ни царапины.

«Случайность? – подумалось тогда Пашутину. – Или всё-таки нет? Вот ведь задал задачку…»

И перехватил злой, но торжествующий взгляд Чистякова, лежащего на грязном снегу. К щеке прапорщика прилипли кусочки щебня, а глаза излучали волчью тоску и ненависть.

8

Шёл четвёртый день сражения за Екатеринодар.

Общий штурм начался двадцать седьмого марта с «психической» атаки. Партизанский полк под командованием Бориса Ильича Казановича без единого выстрела обратил в бегство слабые духом красные части и ворвался на окраины города, захватив здание кирпичного завода.

В тот и последующий дни бригада Маркова, в которую теперь входил Офицерский полк, оставалась в глубоком, если можно так назвать отставание на десяток вёрст от авангарда, тылу. Они прикрывали переправу и обоз под станицей Елисаветинской. Несмотря на то, что на карту было поставлено всё, Корнилов не рискнул бросить в бой сразу все дееспособные воинские подразделения. Офицеры злились и ворчали, полагая, что уж они могли бы одним ударом решить исход штурма.

– Чёрт знает, что делается! – возмущался Марков, нервно шагая вдоль настороженно прислушивавшихся к не такой уж и далёкой канонаде командиров батальонов. – Кубанский полк мой раздёргали, а меня самого приписали к инвалидной команде! – он в сердцах топнул каблуком по раскисшей земле. – Сразу надо было давить, сразу! Все бригадой навалились бы! А так Богаевский один отдувается…

А бригаде Богаевского и в самом деле приходилось несладко. Преимущество обороняющихся в огневой мощи не поддавалось даже сравнению. Николай Андреевич, побывавший в германскую в разных переделках, давно не помнил столь интенсивного артиллерийского огня. На слух, так полсотни орудий «бахали» залпами, не жалея снарядов. Что могли противопоставить им «добровольцы»? Винтовки против пушек? Только силу духа и несгибаемую волю, круто замешанную на желании победить любой ценой или умереть. Только это… И, тем не менее, штурм не ослабевал. Красные сопротивлялись отчаянно, чего не ожидали командиры Добрармии – обычно, потеряв предместья, большевики редко стояли до конца.

Напротив, конница Эрдели[7] достигла значительных успехов, проведя охват города и закрепившись на окраинах под названием «Сады». К сожалению, дальше они не смогли продвинуться из-за плотного стрелкового и артиллерийского огня.

Шрапнель рвалась над залёгшими цепями, ежеминутно унося чью-то жизнь. К вечеру второго дня штурма армия потеряла не менее тысячи человек убитыми и ранеными. Пули зацепили генерала Казановича и кубанских полковников Улагая и Писарева.

Лишь двадцать девятого числа месяца марта в бой бросили Офицерский полк.

Рота Пашутина вместе с остальными ворвалась в артиллерийские казармы и закрепились там, ведя перестрелку с красными. Уже тут их настигло известие, что в отчаянной атаке Корниловского полка погиб Митрофан Осипович Неженцев, тяжело ранены полковник Индейкин и капитан Курочкин, пытавшийся прийти на помощь «корниловцам» со своими «партизанами». Кого-то новость повергла в уныние, кто-то только разъярился и рвался отомстить. Марков с батальонными и ротными командирами сбивались с ног, сдерживая вторых и приводя в чувство первых.

Ночью офицеры почти без сопротивления продвинулись к кожевенному заводу, где и оставались весь следующий день. Красные опять не жалели снарядов и патронов. Связь между подразделениями оставалась крайне неустойчивой – посыльные зачастую просто не могли пробиться под ураганным огнём. Никто не знал, вышел ли Богаевский к Черноморскому вокзалу, как предписывалось ему приказом главнокомандующего, удерживают ли «корниловцы» курган, стоивший жизни их командиру?

В полдень Маркова вызвали в штаб, который располагался на сельскохозяйственной ферме на юго-запад от Екатеринодара.

Николай Андреевич, пользуясь временной передышкой, вытащил из кармана закаменевший сухарь, разломил его, половину сунул в рот, а вторую задумчиво крутил в пальцах.

Сгорбившись, чтобы не возвышаться над остатками полуразрушенной стены, подошёл Чистяков. Плюхнулся рядом на землю, протёр забрызганное жидкой грязью лицо рукавом шинели, но только больше размазал.

– Он всех нас положить решил, – проворчал прапорщик зло.

– Сухарь хочешь?

– Кусок в горло не лезет…

– Зря. Зачем себя голодом морить?

– Вода у тебя есть, Андреич? Я всю свою выхлебал. Сушит меня от злости. – Чистяков потряс пустой флягой.

Пашутин передал ему свою фляжку, где оставалось ещё на треть воды, набранной в кринице под Елисаветинской.

– Спасибо, – прапорщик отвинтил крышку, отпил маленький глоток, посмаковал его на языке. Потянул обратно. – Ещё раз спасибо.

– Не падай духом, Саша, прорвёмся, – улыбнулся ротмистр.

– Не знаю, не знаю… – Покачал головой прапорщик. – Мне кажется, нас на убой гонят. А остаться должен только один.

– А мне кажется, ты преувеличиваешь. Нет сомнения, Екатеринодар нам достанется большой кровью, но не до такой же степени.

– Пусть так… – Чистяков вытащил из-за голенища финский нож, с которым не расставался и очень часто играл на привалах. Потыкал кончиком клинка в подушечку большого пальца. Сморщился. – Острый.

– Не балуйся. Не хватало ещё пораниться в разгар боя. А потом грязь занести.

– К чистому грязь не липнет. А вот чёрного кобеля не отмоешь добела.

– Что-то ты загадками разговариваешь.

– Не обращай внимания. Это я просто заговариваюсь. Устал сильно. – Чистяков зевнул. – Сейчас бы вздремнуть полсуток, а?

– Не отказался бы и полные сутки.

– Ничего, в Екатеринодаре выспимся. На чистых простынях. А потом выпьем шампанского.

– Было бы неплохо.

– И коньяку!

– И коньяку, – задумчиво согласился Николай Андреевич.

– Если доживём.

– Вот ты опять за своё! Верить надо в победу. Без веры ничего не выйдет.

– А я верю. Только в Туркестане говорят – на Аллаха надейся, а верблюда привязывай. – Прапорщик спрятал нож за голенище. – Ладно. Я пойду ещё чуток постреляю.

Пашутин смотрел на его измаранную рыжей глиной не только на локтях и полах, но даже и на спине шинель, и всё больше мрачнел. И так радости мало, сплошная безысходность, а тут ещё старинный приятель вместо того, чтобы подставить плечо и подбодрить, разводит пораженческие настроения.

– Господин корнет! – Поманил он к себе Задорожнего, который лежал за грудой битого кирпича (прямое попадание из гаубицы) в трёх шагах.

– Слушаю, Николай Андреевич, – офицер перекатился поближе.

– Приглядите за прапорщиком Чистяковым, голубчик.

– А что не так с ним?

– Да не нравится мне что-то господин прапорщик. Не полез бы на рожон глупой смерти искать.

– Как скажете, Николай Андреевич. Пригляжу.

– Спасибо, Игорь Ильич, – кивнул Пашутин, отворачиваясь к позициям большевиков. Оттуда опять щедро сыпали пулемётными очередями. Большая часть пуль улетала в чисто поле, но кой-какие отклонялись от общего пути и высекали осколки в кирпичной кладке, за которой пряталась рота.

Через полчаса с небольшим вернулся Марков, который объявил: «Наступление по всему фронту запланировано на послезавтра, то бишь на первое апреля. Завтра отдых и перегруппировка. Полк Казановича отходит в резерв, а 1-я бригада, куда входил Офицерский полк, наконец-то, пойдёт на самом трудном участке, где и покроет себя бессмертной славой». Но, самое главное, что сказал Лавр Георгиевич – гибель в предстоящем бою не так страшна, как медленная смерть отступления. Отступления без патронов и снарядов, изрядно поредевшей армией, с выросшим в несколько раз обозом раненых, через недружелюбную степь и откровенно враждебные станицы.

Офицеры приободрились. В самом деле, когда смерть ждёт тебя и сзади, и спереди, лучше решительно идти прямо на неё и смело глядеть в холодные, пустые глазницы. Только Пашутин сидел задумчивый и погружённый в тяжёлые мысли.

9

Сон сморил Николая Андреевича уже перед рассветом. Перед этим он последний раз проверил – не спит ли боевое охранение, погрелся у костра, разведённого в низине, чтобы огонь не заметили из города, съел краюху чёрствого хлеба с толстым ломтем сала, запивая кипятком из жестяной кружки. Больше двадцати офицеров забились в крохотный флигель. Или, скорее, не флигель, а сараюшку для хранения строительного инвентаря. Во всяком случае, в углу отыскались лопаты, измазанные раствором, а в воздухе ещё сохранялась тонкая пыль от цемента.

За стенами погрохатывала артиллерия красных. Не так часто, как днём, но снарядов защитники Екатеринодара не жалели. Пару раз ночь прорезали пулемётные очереди. Но за время похода Пашутин уже наловчился не обращать внимания ни на стрельбу, ни на холод, ни на разговоры над ухом. Особенно, если удалось перекусить.

Сновидений не было. Только липкая темнота и беспамятство.

Разбудил его прапорщик Рохлин.

– Г-господин ротмистр, п-пора вставать, – слегка заикаясь, проговорил он, легонько тряся командира роты за рукав.

Николай Андреевич вскочил, вышел во двор. Хотелось поплескать водой в лицо, но никакой подходящей посудины вчера не нашли, хотя и искали. Пришлось просто помассировать щёки и лоб, потереть веки пальцами. Не слишком хорошая замена настоящему умыванию.

– Прапорщика Чистякова не видели? – спросил Пашутин у проходящего мимо Алова.

– Не видал! – резко бросил капитан и закусил ус. Он не любил Николая Андреевича, хотя и был вынужден подчиняться, поэтому любым способом выказывал неприязнь. Если только дело не касалось прямых боевых приказов.

– А корнета Задорожнего?

– Что я, сторож им?

Тут Пашутин вспомнил, что капитан только что сменился с поста – ему выпало охранять покой и сон соратников в самое неудачное время – перед рассветом. На флоте эти часы называли собачьими вахтами.

– Идите, вздремните, капитан. Хотя бы часок. А то, не ровён час, большевики в контратаку пойдут… – миролюбиво махнул рукой Николай Андреевич и пошёл вдоль позиций, занимаемых ротой.

Удивительно, но утром почти не стреляли. Во всяком случае, прицельно по позициям Офицерского полка. На северо-западной окраине Екатеринодара сухими щелчками кастаньет раскатывались винтовочные выстрелы. Быстрым шагом, почти не пригибаясь, Пашутин обошёл всех подчинённых, которые, проснувшись и наспех перекусив, меняли остававшихся на страже в предутренние часы. Чистякова нигде не было. Задорожнего, впрочем, тоже.

– Господин штабс-капитан, – поманил он к себе Сухнина.

– Слушаю вас, господин ротмистр, – подошёл тот, прямой и, как всегда, серьёзный.

Пашутину показалось, что даже шинель у штабс-капитана чище, чем у других офицеров, несмотря на сутки, проведенные на животе в грязи.

– Примите командование ротой. Мне нужно в ставку…

– Есть принять командование ротой. – На лице Сухнина не возникло даже тени чувств, которые напоминали бы удивление.

– Спасибо, Сергей Иванович, – не по уставу поблагодарил Пашутин, закинул винтовку за плечо, погладил через штанину «браунинг», удобно лежащий в кармане.

Первые шагов сто по направлению к ферме, где расположился штаб главнокомандующего, он проделал нарочито беспечным шагом. Но взгляд ротмистра цепко скользил по пегой шкуре степи, где снежная белизна чередовалась с проплешинами чернозёма. Чем дальше от кожевенного завода, тем меньше поверхность земли марали людские следы. Хотя их по-прежнему оставалось слишком много, чтобы обнаружить отпечаток сапога Чистякова с семью гвоздиками на правом каблуке или Задорожнего с лопнувшей напополам левой подмёткой.

Когда-то давно Николай Андреевич выполнял в обществе Дети Протея роль охотника – выслеживал оборотней, нарушивших Закон, и осуществлял правосудие в соответствии с весомостью нарушения. Вплоть до смертной казни. Иногда ему случалось изображать из себя и настоящего охотника, как например, в деревне Вешки, где мельничиха, совершенно не умевшая управлять даром оборотничества, сгубила немало жизней. Но даже там, где искать преступника приходилось в городе или, к примеру, на плывущем по Атлантике пароходе, залогом успеха становилось простое правило – охотник должен научиться думать, как добыча. Нужно вести себя так же, двигаться так же…

Что ж, попробуем.

Если, конечно, худшие предположения оправдались, и Чистяков отправился к Корнилову, то он вышел ночью, в кромешной тьме – его зрение вполне позволяло не провалиться в яму и не налететь на кочку без единого лучика луны. Двигался на юго-запад в сторону фермы – там научное общество огородников Екатеринодара исследовало урожайность новых сортов томатов и баклажанов, а теперь уже третий день располагался штаб Добровольческой армии. Именно туда ходил вчера Марков.

Пашутин, внимательно глядя под ноги, сделал шагов двести, а потом увидел неглубокую балку. Или овраг… Хотя, скорее всего, просто промоину, если быть точным. Но, как бы там ни было, это – складка местности.

Как бы поступил человек, желающий скрыть свой уход?

Николай Андреевич спустился в широкую канаву, промытую дождями. Когда-то, если никто не додумается засадить склоны кустарником, здесь может получиться настоящий, глубокий овраг… Тут же в глаза бросилась глубокая борозда – человек, прошедший немногим ранее, поскользнулся и съехал на дно с одной вытянутой вперёд ногой. Ну, а внизу, как водится, приземлился на «пятую точку». Вот и отпечаток пятерни, глубоко врезавшийся в рыжий суглинок. Вряд ли это Чистяков с его зрением и подготовкой. Значит, Задорожний. Догадка подтвердилась через десять-двенадцать шагов. Корнет до конца исполнял приказ, отданный ему Пашутиным. Сейчас он лежал на спине, запрокинув к пасмурному небу бледное лицо. Чёрные усики выделались резко и чужеродно, будто кто-то мазанул по губе пальцем, измазанным в саже. Из уголка рта сбегала коричневая струйка крови. Давно запёкшейся. Холодные пальцы с синими ногтями сжимали цевьё винтовки.

Беглый осмотр показал – корнет убит ударом ножа прямо в сердце. Николай Андреевич ни мгновения не сомневался, что видел это оружие в руках у Александра Чистякова не далее, как вчера вечером. Что ж, до сих пор прапорщик формально не нарушил Закон. Он убивал не в зверином облике, а в человеческом, а его противник имел возможность защищаться. Но, с другой стороны, использовать преимущества, полученные от природы вместе со способностями к оборотничеству, крайне нечестно. Зрение, слух, обоняние у Детей Протея превосходили чувства обычных людей в десятки раз.

«Что ж, Саша… – подумал Николай Андреевич. – Это тебе тоже зачтётся. Испрошу ответа при встрече. А она будет скорее, чем ты думаешь».

Отсюда Чистяков уже не скрывался. По дну промоины шла ровная цепочка следов с приметными гвоздиками на каблуке. Она привела Пашутина к Знаку. Конечно, хороший, опытный оборотень всегда может сменить облик с человеческого на звериный без помощи рисунков и символов. Но это требует значительных затрат Силы и если её нужно беречь, то следует воспользоваться помощью рунной магии. Это та малая толика чародейства, которая досталась Детям Протея. Не то, что вампирам или людям-волшебникам… Часто оборотни оставляли Знаки, как путь для отступления, если предполагались нелёгкие испытания и схватка. Николай Андреевич сам много раз чертил Знак, но такого ещё не видел.

Никогда раньше высший оборотень не пользовался пентаграммой.

Чистяков вырезал на дёрне звезду, соединив прямыми линиями углы правильного пятиугольника. В «голове» звезды была начертана руна «манназ», у двух «ног» – «одал» и «перт». В центре, на пересечении линий Силы», торчал черен ножа. Того самого финского ножа, которым недавно играл прапорщик. Да, в этот раз ему не понадобилось мазать клинок собственной кровью. Корнет Задорожний подвернулся как нельзя кстати.

Ротмистр потянулся, чтобы выдернуть нож. Это первейший способ разрушить Знак, превратив его из магической схемы в обычный рисунок на земле. Но едва его ладонь оказалась над линиями, образующими пентаграмму, неведомая сила свела пальцы судорогой. Боль ударила в локоть и дальше – плечо. Потемнело в глазах, рука повисла плетью. Николай Андреевич отшатнулся, припал на одно колено. Что-то ранее невиданное, незнакомое, чуждое Детям Протея.

Зеир Анлин?

Или печать Бафомета?

Если последнее, то плохо дело…

Колдовство, подвластное тамплиерам, восходило к культу Древних. С ними опасались связываться даже высшие кровные братья.

Но это не значит, что нужно сдаваться и опускать руки, как бы они ни болели и как бы ни хотелось развернуться и бежать без оглядки.

Некоторое время – мгновения или минуты, кто знает? – Николай Андреевич собирался с силами, а потом упал на живот, вытягивая вперёд руки.

Боль пронзила тело, вышибла воздух из лёгких, словно удар кувалды. Теряя сознание, чувствуя, как останавливается сердце, сжатое спазмом, ротмистр толкнул от себя рукоять ножа, выворачивая его из земли.

В тот же миг чары разрушились.

Пашутин с трудом перевернулся на спину и лежал, со свистом втягивая воздух пересохшим горлом. Он провернул опасный трюк, в успехе которого не был уверен изначально. Оказаться в чужой пентаграмме, настроенной на изменение тела, чревато необратимыми процессами. Даже сейчас, он чувствовал, как зудит кожа и ноют суставы – первый признак начинающегося обращения. Кем он мог бы стать, если бы нож не поддался сразу или рунная магия оказалась сильнее? И как потом оборачиваться в человеческое тело? В обществе Детей Протея сохранялись воспоминания о случаях, когда тот или иной из собратьев навеки оставался в зверином облике. Некоторые не выдерживали и сходили с ума, превращаясь в кровожадное чудовище. Их пришлось ликвидировать. Ротмистр никому не мог бы пожелать их участи, а тем более, самому себе.

Когда дыхание восстановилось, а сердце перестало мчаться вскачь, будто жеребец перед степным пожаром, Пашутин поднялся. Колени ещё дрожали. С каким-то непонятным остервенением и совершенно не присущим ему чувством гадливости ротмистр стёр ногами, втоптал в грязь рисунки, как самой пентаграммы, так и сопутствующих рун. Поднял нож.

После такого приключения вопрос – чертить или не чертить Знак? – даже не стоял. Сейчас на счету будет каждая крупица силы. Чистяков – чтобы он ни замыслил – без боя не сдастся.

Николай Андреевич выбрал более-менее ровную площадку на земле, слегка утоптал её, клинком финского ножа начертил громовое колесо с восемью лучами, загнутыми противосолонь. Добавил руны «Ингви» и «гебо». Проткнул подушечку большого пальца на левой руке, выдавил несколько капель на каждую руну, а остатки размазал по лезвию ножа.

Ну, что ж… Всё готово.

Только никогда раньше высший оборотень, универсал, способный принимать облик любого зверя, лишь бы вес его был близок к человеческому, уважаемый член сообщества Детей Протея, занимающий почётное место в Верховном Совете Российской Империи, не волновался так сильно, активируя Знак. Будто мальчишка, впервые обросший шерстью и напуганный неожиданным открытием.

Но, сколько не оттягивай начало, а деваться некуда.

Он выдохнул и с размаху воткнул нож в середину рисунка, туда, где у громового колеса могла быть ось.

Готово!

Осталось только раздеться. Были случаи, когда оборотни прыгали через Знак в одежде, Вспоминая о них, запутавшимися в рукавах и штанинах, собратья немало смеялись и пересказывали забавные случаи ученикам. Казачье обмундирование Чистякова валялось в нескольких шагах беспорядочной грудой. Николай Андреевич не стал уподобляться и, аккуратно расстелив шинель, сложил туда всё – от сапог и венгерки до егерского исподнего. Винтовку и браунинг пристроил сверху, прикрыв от сырости полой шинели. Теперь он стоял в чём мать родила, лишь на шее, на кожаном гайтане висел костяной амулет – выгнувший спину кот с человеческой головой. На стылом ветру тело сразу озябло, покрылось мурашками.

Вздохнув, Пашутин снял амулет, засунул в карман шинели.

Пора.

Он несколько раз взмахнул руками, разминая плечи, трижды присел, поворочал головой вправо-влево. Очень важно не получить растяжения в самом начале.

Вот теперь точно пора.

Без разбега Николай Андреевич прыгнул вперёд, через нож.

Уже в воздухе он почувствовал, как захрустели суставы, острой болью отозвались связки, заныли зубы, через кожу рванулась густая жёсткая шерсть. Оборачиваться не так-то просто, как кажется читателям книг-страшилок. Изменяются кости черепа и челюстей, вытягиваются или, наоборот, сжимаются конечности. Даже хребту достаётся, ведь у ходящего на двух ногах и на четырёх он испытывает разные нагрузки. А ещё, извините, у оборотня отрастает хвост. Даже, если он медведь. Пусть маленький, но отрастает.

Перелетев через Знак, мягко приземлился на все четыре лапы косматый пёс, похожий на кавказскую овчарку из тех, что в одиночку не побоится пойти против стаи волков. Для Николая Андреевича, как для оборотня-универсала, не составляло ни малейших трудов выбрать необходимый облик, а не полагаться на волю случая. Чистяков наверняка стал волком, значит, бороться с ним лучше всего либо волку, либо крупной собаке из туземных овчарок. Но, коль кругом множество вооружённых людей, волк может запросто схлопотать пулю, тогда как собака будет бегать сколько угодно. Мало ли с какого подворья она удрала и по каким делам спешит степью?

Окружающий мир стал для ротмистра чёрно-белым, зато через уши и ноздри обрушилась целая лавина запахов и звуков. Так случалось каждый раз, когда он оборачивался в хищника, но всегда приходилось несколько минут привыкать. Иначе не разобраться в тончайших нюансах мировосприятия. Чем отличается ветерок, дующий с юга от порыва, прилетевшего с востока? Как с закрытыми глазами определить, где сухой стебель ковыля, а где тонконога? Почему шорох крыльев жаворонка не спутаешь ни с чем другим?

Благодаря обострившемуся чутью Николай Андреевич мог теперь идти по следу прапорщика, не глядя на отпечатки сапог. Казалось, впереди проложена железнодорожная колея – справа рельс и слева рельс, если идти между ними, то никогда не заблудишься. Изначальная загадка вскоре подтвердилась – Чистяков направлялся прямиком к ферме, то есть к штабу. Дважды ротмистр натыкался на лёжку – спешащий впереди оборотень прижимался к земле и оставался так довольно долго. Должно быть, пережидал, когда пройдут вооружённые люди, не желая попадать им на глаза. Прапорщик терял время и это вселяло в Николая Андреевича надежду – он мог успеть до того, когда его вмешательство станет уже не нужным.

Вот и сама ферма. Широкий двор, почти квадратный в плане, обсажен по периметру тополями. Внутри располагались опытные участки огородов, а в глубине стоял тот самый флигель, который выбрал Лавр Георгиевич, чтобы разместить штаб.

Как назло, большевики начали очередной обстрел.

Где-то в Екатеринодаре заработала невидимая батарея. Шесть гаубичных снарядов разорвались посреди грядок. Комья земли полетели в разные стороны, засвистели осколки, срезая ветки с тополей. Оборотень припал к земле, стараясь слиться с нею. Кусочку металла всё равно в кого втыкаться, кого убивать, а среди Детей Протея бессмертных не было. Да, старели медленнее, чем обычные люди, но от пули или клинка умирали так же верно, как и они.

Очевидно, красные стреляли наобум, без корректировщика, да и артиллеристы, по всей видимости, не отличались особой выучкой. Ни один снаряд не попал в сам штаб. Когда звон в ушах слегка стих, Николай Андреевич приподнял лобастую голову и увидел серого с рыжиной волка, рванувшегося к домику от края посадки.

Пашутин побежал следом. Отставал он шагов на сто, к тому же тяжёлое сложение волкодава не позволяло набрать ту же скорость, что и Чистяков.

«Главное, успеть!» – билась назойливая мысль.

Волк с разбега сиганул в окно – стёкол там не было, должно быть вылетели при очередном артобстреле.

Пашутин поднажал.

«Только бы успеть!»

Дверь распахнулась, оттуда не вышел, а вывалился бледный как полотно Долинский. Пальцы подпоручика лихорадочно скребли кобуру, но никак не могли открыть её. Увидев лохматого кобеля, спешащего вслед за волком, он дёрнулся, ударился плечом о стену и медленно сполз, пачкая китель. Судя по закатившимся глазам, адъютант Корнилова потерял сознание.

Острый осколок стекла выдрал из бока оборотня порядочный клок шерсти и пропорол кожу, но он даже не заметил этого, переваливаясь через подоконник.

На полу маленькой комнаты, где из мебели стояли всего лишь стол и табурет, лежал, разбросав руки главнокомандующий. Над ним застыл серый с подпалом волк.

«Зачем?» – мысленно закричал Пашутин, налетая на прапорщика сбоку.

«Так надо!» – Чистяков извернулся всем телом, щёлкнул зубами, целясь псу в горло.

«Кому?»

«Тому, кто сильнее нас!»

Зубы ударили о зубы.

Из горла Николая Андреевича рвался звериный рык. Ученик его, вернее, бывший ученик отвечал тем же.

«Предатель!»

«Нет! Я служу!»

«Кому?»

«Я не имею права…»

«Кому ты служишь?»

«Не скажу!»

Волчьи клыки располосовали Пашутину ухо.

В свою очередь, ротмистр вцепился Чистякову в загривок.

Они покатились через безжизненное тело Корнилова, опрокинули стол. С треском рассыпался и без того расшатанный табурет.

«Зачем тебе амулет?»

«Амулет? Глупец! Нет никакого амулета!»

«Тогда зачем?»

«Только Корнилов мог сделать Россию прежней».

«Кому ты служишь?»

«Не скажу!»

«Масоны?»

Молчание.

«Тамплиеры?»

Нет ответа.

«Кайзер?»

«Ты смешон в своих попытках».

«Я убью тебя!» – челюсти волкодава сомкнулись на горле оборотня-прапорщика.

«Ты ничего не изменишь».

«Для тебя изменится всё».

«Ну и пусть! Зато Россия станет иной!»

«Какой?»

«Свободной, богатой, сильной!»

Чистяков уже хрипел, но не сдавался.

«Сильной для кого?» – Николай Андреевич усилил хватку.

«Для тех, кто боролся…»

Человеческие глаза волка закрылись.

Пашутин для верности подержал его ещё, тряхнул, проверяя – не притворяется.

«Свободная, богатая, сильная Россия… – мчались безумным намётом мысли. – Разве я борюсь не за неё? Разве Корнилов не за неё боролся? Так почему же мы, русские люди, ищущие процветания для своей Родины, оказались по разные стороны баррикад и убиваем друг друга? Может быть потому, что Россия Ленина и Троцкого не будет похожа на Россию Деникина и Корнилова? А через сто лет явится ещё кто-нибудь и предложит свою Россию? Тоже богатую, свободную и сильную, но совершенно не такую, за которую умирали мы и большевики… И русские люди, которые видят будущее своей державы по-иному, снова возьмутся за оружие? Снова польётся русская кровь на радость немцам, французам и англичанам. Тогда зачем всё это? Может, лучше, как у Троцкого – ни побед, ни поражений?..»

Грохнул выстрел.

Пашутин-пёс отпрянул от задушенного волка. Скосил взгляд.

В дверном проёме стоял Долинский с печатью ужаса и безумия на лице и палил из «нагана».

Две пули с чавканьем вошли в тело Чистякова, на глазах возвращавшего человеческий облик. Одна обожгла правую заднюю лапу Николая Андреевича. Остальные с глухим стуком воткнулись в глинобитную стену. Барабан разрядился, но, к счастью, подпоручик продолжал нажимать на спусковой крючок, не замечая сухих щелчков.

Путь в окно Пашутину был заказан – задняя лапа висела плетью, поэтому ротмистр проскользнул мимо адъютанта, который, казалось, и не заметил его, не отрывая взгляда от Чистякова. Побежал на трёх лапах, огибая воронки, через огороды к той промоине, где оставил одежду.

Над Екатеринодаром гремела канонада, словно прощальный залп по главнокомандующему Добровольческой армией, который столько раз проходил по лезвию, играл со смертью и уцелел, а тут нашёл свою смерть в столкновении с оборотнем – то ли троцкистом, то ли масоном, то ли тамплиером. И что теперь будет с империей? Раздёрганная на куски, погружённая в разруху и нищету Россия будет ли иметь надежду на спасение? Чистяков не сомневался, что будет, но Николай Андреевич не разделял его уверенности. Прапорщик врал о мольфаре, почему бы ему не соврать ещё раз? Или тогда он говорил правду, но сейчас предпочёл отказаться от своих слов?

Снаряды снова ложились неподалеку от фермы.

Пашутин падал в грязь и полз на брюхе, волоча простреленную лапу. Оставлял кровавый след на снегу. Скорей бы Знак, там можно вернуть человеческий облик и перевязать рану.

Нырнув в промоину, мохнатый пёс застыл, тяжело поводя боками.

Пропало всё. Одежда его и Чистякова, тело корнета Задорожнего. Не меньше десятка человек топтались здесь, поэтому от громового колеса на осталось и следа, а нож кто-то выдернул из земли и забрал с собой.

Николаю Андреевичу захотелось запрокинуть голову к небу и взвыть.

Но глупо привлекать к себе внимание.

Когда-то давно его учитель сказал – принимай жизнь такой, какая она есть. В любом, даже в самом безвыходном положении нужно уметь отыскивать свои достоинства и недостатки. Сил вернуть человеческий облик не хватит. Значит, нужно оставаться в зверином. Плохо, но не критично. Быстрее затянутся раны. А там, глядишь, и силы вернутся.

Выбрав место посуше, пёс улёгся и принялся вылизывать ляжку, чтобы остановить кровотечение.

10

Генерал Корнилов лежал на носилках, прикрытый буркой.

Врач, покачав головой, отошёл в сторону, зачерпнул пригоршню воды из ведра.

Офицеры штаба переглянулись между собой. Нелепый случай. Ведь Екатеринодар почти упал в руки Добровольческой армии.

– Господа, кто же примет командование? – звенящим от волнения голосом спросил Марков.

– Да… Я, конечно, – сдавленно проговорил Деникин, пряча в карман носовой платок, которым только что утирал повлажневшие глаза. – Я приму. Об этом было раньше распоряжение Лавра Георгиевича, еще вчера он мне это говорил…

– На два слова, Антон Иванович, – Романовский кивнул на дверь домика.

Они прошли мимо Долинского, который держал в трясущихся руках кружку с ядрёным самогоном. Краем сознания Деникин отметил, что адъютант приканчивает третью. Другой человек давно свалился бы, но подпоручик только дёргал кадыком и затравленно смотрел по сторонам.

Тело голого человека с разорванным горлом и двумя пулевыми ранениями – в грудь и в живот – накрыли заскорузлым от пота вальтрапом.

– Вы же понимаете, Антон Иванович, – без обиняков начал Романовский, – что в армии не должны узнать, что здесь произошло. Не хватало нам всякой мистики и чертовщины. Растеряем половину личного состава.

– Конечно, конечно… – торопливо закивал Деникин, потирая седоватую бороду. – Кстати, Иван Павлович, Марков опознал офицера из его полка.

– Да?

– Прапорщик Чистяков Александр Валерьянович. Прибился к отряду после Усть-Лабинской.

– Почему он голый? Что за бред несёт Долинский?

– Если бы я знал, Иван Павлович, если бы я знал. Кстати, из Офицерского полка дезертировал ротмистр Пашутин. Их одежду случайно нашли в неглубоком овраге, южнее кирпичного завода.

– Час от часу не легче.

– Там же были нарисованы прямо на земле какие-то странные знаки. Явно сатанинские. Там же найден убитый корнет Задорожний. Ножом в сердце.

– Этого тоже не должны знать в армии. Антон Иванович! Мы должны сделать всё, чтобы сохранить боевой дух. Кстати, вы намерены продолжать штурм?

– Нет, – покачал головой Деникин. – Потеряем армию – потеряем всё. На Дон, Иван Павлович, на Дон.

– Полностью поддерживаю. И знаете, что я думаю?

– Что же?

– Объявим, что Лавр Георгиевич погиб при артобстреле. Граната влетела прямо в окно. Долинский уцелел чудом, но контужен и может теперь заговариваться. Главнокомандующий погиб на месте.

– Да, – кивнул Деникин. – Это единственное разумное решение. Тело прапорщика закопать на задах. Поручите это текинцам – они и захотят, не проболтаются.

– Так и сделаем. А сейчас пойдёмте к офицерам. Следует дать чёткие инструкции и готовиться к отводу армии.

В последний раз, взглянув на тело Чистякова, генералы вышли во двор.

11

Сохраняя порядок, Добровольческая армия отступала от Екатеринодара. Не бежала, нет, а именно отходила, огрызаясь и отстреливаясь.

До самой станицы Медведовской вместе с обозом, радостно виляя хвостом в благодарность за брошенные объедки, хромал крупный лохматый пёс из породы кавказских овчарок. Сёстры милосердия жалели его и даже перевязали простреленную правую заднюю лапу.

Говорили, что последний раз кобеля видели рядом с генералом Марковым, когда тот с нагайкой и гранатой остановил бронепоезд большевиков.

А потом он пропал, будто и не было.

2016 год.