DX

Говорят о мире. Английские газеты с особенным удовольствием, смешанным с злорадством, рекомендуют России мир. Даже пророчат, что мир будет не особенно позорен. Конечно, принижение несомненно будет, престиж России упадет значительно, но ведь мир, а с миром заря новой жизни и… вооружения, вооружения без конца.

Позволю себе выписать те строки, которые были напечатаны мною 4 марта.

«Россия прежде всего должна победить во что бы то ни стало в этой войне. Она могла не победить под твердынями Севастополя, могла бы не победить Турцию в 1878 году. Все это было тяжело и могло быть тяжело. Но там мы не ставили на карту все наше значение, как великой и образованной державы. А теперь мы его ставим. Или мы действительно великая держава, недаром стремившаяся в Азию для своих культурных целей, недаром тратившая силы и деньги своего народа, рассчитывая на его развитие и власть русского разума, или все это было какое-то глубоко-трагическое недоразумение, а во мнении цивилизованного мира — трагико-комический фатум, достойный смеха? Вот перед нами какая роковая задача.

Или мы победим, и победим тогда не Японию только, но окончательно победим и все страны, приобретенные нами в течение двух веков, победим предрассудки Европы относительно России, или мы будем побеждены, и тогда будем побеждены для всего мира, для Турции, для Кавказа, для наших среднеазиатских владений, для влияний на Балканском полуострове, для всего славянства, которое чует в России старшую и сильную сестру, для всех других врагов, наконец.

Вот как это будет… Или наше бытие, или ужас унижений. Что ни говорите, мир любит борьбу и победы, и горе побежденным!»

Через шесть месяцев после этого я могу только повторить эти слова. Мы потеряли значительную часть флота, но балтийская эскадра цела. Что будет с теми остатками артурской эскадры, которые адмирал князь Ухтомский привел в Порт-Артур, мы не знаем. Но японцам ее не сдадут. Что будет с Порт-Артуром, мы почти знаем. Как это ни тяжко, но предположение об его падении совершенно возможно. Оно даже принималось в расчет уже несколько месяцев тому назад. Во всяком случае, свою службу он сослужил и сверхъестественного от него требовать невозможно. У нас есть еще большая армия. Она не побеждена. Шесть месяцев упорной борьбы, потоков крови, тысяч убитых и раненых, — все это неужели для того, чтоб признать себя побежденными и отказаться от того, за что началась эта война? Неужели только требовалось доказать, что мы храбры, что мы умеем сражаться и умирать и что наши средства истощены в какие-нибудь шесть месяцев? Неужели насмарку все то, что мы сделали в Сибири, насмарку Великий сибирский путь, насмарку выход в Великий океан, который мы стали искать после того, как не удалось нам найти выход из Черного моря и о чем нам напомнила Англия своим протестом против «Смоленска» и «Петербурга», которые прошли через Босфор и вооружились за ним? Со всеми этими вопросами надо считаться, не говоря уже о народном самолюбии, которое теперь, когда такое множество людей читают и соображают, совсем не звук пустой.

Нашим заграничным советникам не мешает это знать.

Борьба ведется на маленьком пространстве, тридцать-сорок тысяч квадратных верст. Это — пространство Московской губернии, а если считать и Порт-Артур с Ляодунским полуостровом, то это — пространство Орловской губернии. Для наглядности представьте себе, что Мукден — Петербург, Лаоян будет Сиверская, Инкоу — ст. Плюсы, Вафангоу — Псков, Порт-Артур — ст. Режица (не доезжая ста верст Двинска), Ялу — Мета, в Боровичском уезде. Если Мукден — Москва, то Ляоян — Лопасня, Инкоу — Тула, Вафангоу — Горбачево (станция между Тулой и Чернью), Порт-Артур — сорок верст за Орлом, Ялу — у Мурома. Вот на каком ограниченном пространстве двигались армии японцев целых шесть месяцев. Японцы толкались вперед и назад, отчаянно бились, и теряли, по крайней мере, не меньше нас уж потому, что победитель часто теряет больше, чем побежденный. Армия Куропаткина не давала им возможности приближаться к Лаояну. То, что предсказывалось упорно множеством газетных полководцев в Европе, и американскими и европейскими корреспондентами, как такое, что должно случится через несколько дней, через месяц, не случилось и доселе. А предсказывалось не что иное, как поражение этой армии не нынче-завтра, как предсказывалось падение Порт-Артура, который даже был взят штурмом раз пятнадцать.

Сила сопротивления русских оказалась огромная, неожиданная для нашего неприятеля, который был все время в лучших условиях, имея горные орудия, массу артиллерии, большое количество войск, близость источника своих средств, где к их услугам образованные англичане и американцы, работающие для успехов Японии. Японец дерется фанатически, говорят наши телеграммы. Но разве фанатизм — неодолимая сила? Этот фанатизм очень мало бы значил, если б он не владел всем тем, что изобрела и приготовила Европа и чем он пользуется с уменьем, энергией и выдумкою. Он атакует ночью, он направляет электрические прожекторы на русские отряды, ослепляя их светом; он пускает воздушные шары и оттуда начинает бросать взрывчатые вещества. Все это гораздо важнее фанатизма, гораздо важнее того, что какой-то офицер разбил себе лоб о камни, чтоб не попадаться в плен. Если бы все японцы пороли себе животы или разбивали бы головы о камни, чтоб не попадаться в плен, это было бы, пожалуй, поразительно, но ведь этого нет и быть не может. Фанатизм растет с успехами и падает при первой неудаче. Ему надо разбить голову, и в этом вся задача.

Мы читаем о храбрости наших войск, о геройстве и об отступлениях. Не надо забывать, что эти отступления велись на пространстве Московской губернии, самой маленькой русской губернии, и на этом пространстве задерживали сильнейшие армии. Наши отступления героические. О прекрасном духе наших войск говорят не русские только телеграммы и корреспонденции, но и иностранные. У Куропаткина только часть нашей армии. У японцев израсходовано почти все. В Японии идет сильная агитация о мире. Они только и ждут того, чтоб война остановилась на их победах, когда все шансы торжества на их стороне. В русском обществе было распространено мнение, что, овладев Порт-Артуром, японцы не двинутся на Лаоян. Они останутся на юге, станут укрепляться и скажут: «Ну, теперь пожалуйте, к нам. А мы уж на вас не пойдем». Менее распространенное мнение было таково: японцы обойдут Лаоян и запрут там всю русскую армию, точно вся русская армия может оставаться в Лаояне и не выходить в поле.

Мы ничего не знаем о плане Куропаткина. В его телеграммах, очень сухих, чисто фактических, где нет и признака какого-нибудь красноречия и литературных описаний боев, действующих на воображение, видна однако твердая уверенность в своей армии. Войска продолжают двигаться из России. Наши финансы совсем не требуют какого-нибудь экстраординарного займа или общедоступной лотереи в добавление к разыгрывающейся лошадиной лотерее, о чем, наверно, мечтают прожектеры и гешефтмахеры, высчитывающие куртаж и комиссионные и ни во что считающие народные интересы. Ресурсы России огромны, и слово «мир» может быть произнесено только японцами. Малейший повод дать думать, что Россия готова просить о мире, будет превосходным средством в руках наших врагов отодвинуть Россию назад так, что никакой либерализм ее не поправит и те журавли «новой зари», которых обещают нам иностранные советники, улетят в ночи и рассвета мы не увидим.

Курьезнее всего тот эффект о тюренченском еврейском случае, по поводу которого говорит сегодня у нас автор «Заметок». Евреи ахнули от изумления сначала, потом от удовольствия. Требования на этот нумер из Западного края и из других мест России, где довольно евреев, были поразительны. Мы не имели возможности их удовлетворить. За границей такой же эффект, даже в Париже. Но среди русской, еврейской и еврействующей печати началась брань против нас. Эта печать точно испугалась. Как так? Кого же мы теперь бранить будем, над кем же показывать свой либерализм, на кого клеветать?

Для нас все это было неожиданно и приятно. Все это показывало, что нашим мнением дорожат, наше беспристрастие оценивают, и мы хотели бы, чтобы евреи ценили нашу независимость.

Будем рассуждать.

Автор «Заметок» напрасно оговаривается относительно упомянутого случая под Тюренченом. Передается факт очень симпатичный, и «Новое Время» не отказалось бы его напечатать, кто бы его ни доставил. На войне забываются все счеты, все чувствуют близость между собою перед общей угрозой смерти, и стоянье друг за друга тут не есть привилегия какой-нибудь народности. Ничего невероятного в этом рассказе я не вижу, проверить его есть полная возможность, и за напечатание его газета не подлежит ни порицанию, ни благодарности. Я ничего не имею возразить А. А. Ст-ну и с «христианской точки зрения», но эта точка зрения ровно ничего не может сделать для евреев. Если б Евангелие с его высокою нравственностию лежало в основе политики и общежития, то мир не походил бы ни на то, что он есть, а мы живем в этом мире. Победить любовью и Христос и его апостолы могли только небольшую часть еврейства и язычества, да и в ней немного было избранных. В современном же христианском человечестве, конечно, много язычества, но много и еврейства, того еврейства, от которого отвернулся Христос, и поэтому надо говорить, что современное христианское общество есть не языческое только, но и еврейское, и языческое и еврейское, далекое от христианства в его евангельском учении. Уж по этому самому, отмечая языческое, как несогласное с христианским, необходимо отмечать и еврейское, как еще более несогласное с христианским. Если язычники-христиане должны стараться побеждать евреев любовью, то евреи должны им отвечать тем же, т. е. христианскою любовью. Не говоря о том, что этой любви ни у тех, ни у других недостаточно, замечу, что если «закон», основанный не столько на Ветхом Завете, сколько на Талмуде, евреев к этой любви и не обязывает, то христианам приходится жертвовать собою, повинуясь своему закону Нового Завета, т. е. сделаться просто еврейскими рабами, подчиняясь их необыкновенной практичности. Апостол Павел упрекал евреев за то, что они, будучи евреями, живут по-язычески. А современные евреи, конечно, более язычники, чем современники Павла и больше закаленные практики, чем тогда, когда у них было еще реальное отечество и политическая жизнь, подавлявшие в значительной степени личный эгоизм.

Христианская религия, внося в мир идеализм, очень непрактическая религия, тогда как еврейская в высшей степени практическая. Христианская только одной стороной, Ветхим Заветом, примыкает к еврейской, а еврейская, опираясь только на Ветхий Завет и совершенно отрицая Новый Завет, заключает твердый союз с Талмудом и является могущественною, необыкновенно логическою и побеждающею силою в практической жизни.

Дело совсем не в христианской точке зрения на евреев, не в инквизиции, которой у нас не было, а в том, что называется правом. Когда я говорил однажды об евреях с Л. Н. Толстым, то он стоял именно на правовом порядке и одинаково осуждал как американцев за то, что они не пускают к себе китайцев, ограждая своих граждан от конкуренции с дешевыми китайскими рабочими, так и русских за черту оседлости. Я возражал, что если Америка боится китайцев, то России и подавно можно бояться конкуренции евреев с русскими. Что евреи одолеют черту оседлости, я в этом ни минуты не сомневаюсь. Мне всегда было жаль Малороссию, которая страдает от этой чести заключаться в черте оседлости. Но я желал бы, чтобы евреи одолели черту оседлости не ранее того, когда русский народ получит все права и все возможности свободно работать и свободно бороться. Пока он находится в нынешнем состоянии, нельзя к другим тягостям еще сажать ему на плечи еврея, который сильнее его. Вот моя принципиальная точка зрения. Она правовая, а не христианская, ибо христианство обязывает нас делиться с неимущими своим избытком, а этого никто из христиан не делает. У нас десятки миллионов своего нищенского населения, а что этим нищим сделало наше христианство? И тут вопрос в праве, в справедливом законе, в хорошем распределении налогов, а не в христианских чувствах, которые делают свое дело медленно.

Обратимся к печати. Что такое антисемитизм?

Вот это что такое.

Если я ругаю общество за его слабости, за его низости, холопство, лень и проч., то я ругаю только христианское общество.

Если я скажу, что еврейское общество исполнено обмана, лжи и перечислю то, например, что говорили о нем пророки, — это антисемитизм, т. е. ненавистничество.

Если я обругаю адвокатуру — это в порядке вещей, это — мое право журналиста, это — право всякого сатирика и писателя.

Но если я скажу, что адвокаты-евреи стремятся образовать из себя крепкую ассоциацию, чтобы господствовать и устранять от дела адвокатов-русских, или просто я нарисую еврейских адвокатов с отрицательной стороны, как и русских, то это — антисемитизм, т. е. ненавистничество.

Я могу говорить о подрядчиках, что они — воры, надувалы, эксплуататоры, что они заботятся только о куртаже, что для них война — нажива, это хорошо, ибо есть действительно такие подрядчики.

Но если я скажу, что еврейские поставщики на армию грабили ее и кормили всякой тухлятиной — это антисемитизм, это — преступление против альтруизма, культуры и проч., хотя несомненно есть такие еврейские подрядчики.

Кулаки — вредные бестии. О, да, понятно, конечно. Кулаки-евреи — вредные бестии. Смотрите, антисемит, консерватор, поклонник деспотизма и проч.

И так это всюду и всегда. «Новое Время» прослыло антисемитским после войны 1877–78 гг., когда я, побывав на войне, заговорил о подвигах достопамятных еврейских поставщиков армии, Грегера, Горвица и комп. Если бы это были Сидоров, Петров и комп., то евреи были бы мной довольны, ибо русские имена не бросают на них тени и этих Петровых и Сидоровых они стали бы ругать вместе с русскими.

И так не в России только, где евреи стеснены, а всюду, по всей Европе, во всех странах, где евреи пользуются всею свободой. Печать — великая сила. Евреи это знают и забирают ее в свои руки. Когда она вся будет у них — это будет не общественная сила вообще, а общественно-еврейская сила, еврейский контроль над христианами, только над христианами.

Она может отрицать все существующее, весь порядок вещей и это будет отрицание только христианского порядка вещей. Все пороки, все слабости, несправедливости — все это результат христианского порядка вещей. О евреях ни слова. Они только судьи. Их как будто и нет, но они царствуют и судят. Они вне контроля печати. Хозяева-евреи ни слова не позволяют сказать худого о евреях, которые распоряжаются биржей, капиталом и, будучи в меньшинстве, господствуют над большинством. Весь ужас положения не еврейской печати именно в этом: еврейская печать создает господство евреев в христианском обществе и оставляет действия евреев без контроля печати. И притом это господство не евреев вообще, не массы еврейской, которая так же нища, как и христианская, а господство евреев сильных и богатых.

Что я говорю правду, ни один умный и просвещенный еврей, не лишенный идеализма и желающей честного примирения своего племени с другими, этого отрицать не станет. Доказательство — появление на французских сценах двух пьес, где участвуют евреи, разумеется, богачи. Авторы этих пьес, Гинон и Донне, с замечательным беспристрастием представили французское высшее общество и еврейское. Донне даже изобразил идеальнейшего еврея, выше которого нет ни одного из действующих лиц. Все свое богатство он отдал на пропаганду света и правды и о дурных евреях говорит, что с ними он сам «чувствует себя антисемитом». Обе пьесы имели успех, но прошли со скандалом, и печать накинулась на обоих авторов с пеной у рта и ненавистью.

Как сметь свое суждение иметь о евреях! О них или молчать, или хвалить. Они позволяют только хвалить себя. А это — свойство тирании.

Заметьте, во Франции всего сто тысяч евреев на тридцать восемь миллионов французов, т. е. двадцать восемь евреев приходится на десять тысяч французов. У нас четыреста пятьдесят евреев на каждые десять тысяч прочего населения. Если в самой культурной стране мира сто тысяч человек-евреев овладевают печатью, овладевают целой третью всей недвижимой собственности Франции и направляют ее политику, то как же не бояться их в стране некультурной, бедной, малодеятельной, где евреев семь миллионов? Да их власть может сделаться прямо могуществом.

И опять мне скажут: это — антисемитизм! Нет, господа, я только рассуждаю, а потому спрашиваю:

Может быть, это «могущество» поможет разбудить нас от полусна, возбудит конкуренцию в торговле, промышленности, скрепит разъединенные силы интеллигенции, выдвинет новые дарования в общем отечестве и более сильную деятельность для общего отечества, где не будет ни еллина, ни иудея, вольет новые и свежие ключи в застоявшуюся реку?

Не знаю. Но могу спросить: почему же это не так в Европе? Почему роман немецкого писателя Поленца «Крестьянин», к которому Л. Н. Толстой написал прекрасное предисловие, изображает борьбу крестьянина с евреем, кончающуюся гибелью всего крестьянского семейства? Поленц — несомненный художник и, как художник, рисует жизнь, а не исключения из жизни. В самом деле, если интеллигенция может работать сообща и стремится к общим целям, то что принесет с собой в народ еврейская эксплуатация вообще?

Но, может быть, в Европе еще опыт мал, еще недостаточно прошло времени для слияния двух племен и родственных верований, для уничтожения глухой борьбы и взаимных счетов? Может быть, еврейство однороднее, логичнее и практичнее, потому что христианские идеи остались вне его, не сокрушали его старых традиций, его единобожия и старой морали? Поэтому оно только крепло и крепло, тогда как поэтическое язычество, арийцы, обратились в христианство и вынесли тяжелую историю религиозных, династических и всяких других раздоров, войн, вражды, всего того, что с христианством совсем не вязалось и что христианство обессиливало в такой мере, что оно не в силах бороться с еврейством правильно?

Я не умею разрешить эти вопросы, и для меня они остаются тревожными вопросами. Но я желал бы не победы евреев над русским народом, а мирной и просвещенной победы русского народа над ними. Для этого я желал бы как можно больше школ, как можно больше просвещения и тех учреждений и способов, которые поднимают дух, обновляют человека, удваивают его силы, дают ему радостные настроения в работе, делают его добрее, сильнее и великодушнее. Что эти превосходные качества общежития находятся в русском народе, доказывается и тем стремлением в Россию, которое так сильно среди евреев. Если бы не было какого-нибудь необыкновенного магнита, в достоинствах он или в слабостях славянского племени, кто бы заставил евреев идти постоянно в страну, где их угнетают? Иначе ведь придется допустить, что идут в нее худшие евреи, отбросы, а все лучшее, более образованное, развитое и талантливое остается в Европе…

Сложное, страшно сложное это дело. Мы его не разрешаем, но мы постоянно относились к нему искренно, отстаивая интересы своего народа, только что еще начинающего жить свободно. Пусть он вздохнет полной великодушной грудью и братских чувств у него хватит на весь мир.

Чудесный, солнечный день с приятным осенним холодком. Нева блестела под солнцем. Великолепный город Петра Великого, созданный народным гением среди топи болот, шумел обычным движением. На небе ни облачка, но тяжелая туча лежала над головою русских людей. Случилось опять что-то неожиданное и непредвиденное. После колоссальных боев, после мужества, о котором мы, мирные жители, не можем составить себе и приблизительного понятия, после душевного напряжения, которое одно, помимо страданий телесных, должно было измучить героев Дальнего Востока, укрепленный Лаоян оставлен Куропаткиным и начало совершаться отступление нашей армии перед превосходными силами неприятеля, с своей стороны употребившего такие же чрезвычайные усилия в этой борьбе. Бой продолжался несколько дней. Позиции брались штурмом и переходили из рук в руки. Недоставало снарядов, дрались грудь с грудью, бросали друг в друга камнями, не имели отдыха ни днем, ни ночью. Голодные, истомленные, истекающие кровью, последние душевные силы напрягали, чтоб победить. Горы убитых, десятки тысяч раненых. Вероятно, выбыло из строя и наших и японцев больше пятидесяти тысяч. Одно из тех сражений, одно из тех нечеловеческих усилий, о котором мир не имел еще понятия. Равные по мужеству, противники одушевлялись страшной борьбой, страстным желанием не уступать друг другу. Но вся доблесть наших войск должна была уступить численному превосходству неприятельских сил.

Что наши волнения, наши душевные муки в сравнении с тем, что теперь происходит на пространстве от Лаояна до Мукдена! Что значит петербургская деятельность, размеренная, расчисленная, с отдыхом, с развлечениями, с забавами, с порожними разговорами, приправленными перцем высокомерной или ругательной критики, что она значит с тою деятельностью, с тем напряжением, с теми муками душевными и телесными, с тем поистине святым самоотвержением, какие происходят в этой отдаленной стране, политой теперь так обильно русской дорогой кровью? Тут нельзя подыскать никакого сравнения. Мы должны записывать уроки, но задний ум наш должен молчать, этот всеутешающийся и всеутешающий задний ум, которым мы так богаты во всей нашей истории и который так расслабляет душу и отнимает у ней энергию и смелость, которые всецело должны быть направлены на общее дело. Этот задний ум готов только обвинять, выезжая на частностях и забывая общие причины и вычисляя, что было бы, если б дело было не так, а иначе, если б буквы азбуки не шли по порядку, а так, как в настоящую минуту нам кажется ясным. Да правда ли, что нам сделалось что-нибудь ясным? Не ходим ли мы во мраке сомнений и малодушия вместо того, чтоб укрепляться духом и всеми силами помогать нашим братьям? Да, наши волнения, наша нервность в сравнении с тем, что переживают войска в постоянной близости к смерти, преданные долгу, ничто иное, как забава детей, играющих в солдатики и ссорящихся между собою от завтрака до обеда…

Я получил несколько писем, в которых меня упрекают за то, что я будто бы восстаю против критики в настоящее тяжелое время. Ничего подобного я не хотел сказать. Я сравнивал наше петербургское настроение с его отдыхом, обедами, винтом и развлечениями, с теми невыразимыми страданиями, которые испытывают солдаты, офицеры и командующие на Дальнем Востоке. Я говорил о петербургской «высокомерной» и «ругательной критике», о критике непризнанных Наполеонов, которые ровно ничем себя не заявили, и разных статских Калиостро, чудеса которых только они сами зовут чудесами. Я разумел велеречивые сплетни и толки, которые действуют не открытыми путями, а потаенными, путем интриги, протекций, самохвальства и унижения соперников. Всякая открытая критика почтенна, если она искренна и основательна, если она ищет правды и имеет одну цель, — благо отечества. Не о такой критике я говорю.

Не раз уже упоминал я, что у нас мало критики в печати, но в разговорах ее тем более. Постоянный критик, который является от поры до времени в «Разведчике», это генерал Драгомиров. Но и его критика основана более на тонкой иронии и остроумных сопоставлениях, чем на разборе наших военных действий. Мы, статские люди, какие же критики? И притом военные статьи и корреспонденции подлежат у нас особой цензуре, как и в Японии. На войне кто победил, тот и прав, и победителя не судят. Но зато побежденного судят тем строже и тем безапелляционнее, судят «высокомерно» и «ругательно». Что происходит за двенадцать тысяч верст, мы совсем не знаем в подробностях, в подсчетах войск, в действиях их во время битв. В прошлую войну с Турцией мы постоянно читали подробные реляции о всех боях. Они печатались поздно, но все-таки печатались. Теперь мы имеем только телеграммы; корреспонденции частных газет печатаются в Петербурге о событиях ровно месяц спустя после того, как событие совершилось. Да и эти корреспонденции скорей бытовые, а не подробное описание боя, как в реляциях. Да и мало ли чего мы не знаем? Отсутствие реляций, вероятно, объясняется тем, чтобы не выдавать военных секретов противнику. Японцы хранят эту тайну тоже ревниво. Но они — победители и потому в разъяснениях не нуждаются. У них, кроме того, все идет с математическою правильностью. По крайней мере, нам так кажется и мы им завидуем и в этом отношении. У них близко от дома. Они — хозяева морских путей. Но мы, однако, прежде чем упражняться в высокомерной критике, должны бы знать подробности, если не о военных действиях, то о тех условиях, в каких находятся войска. Прочтите сегодня выписку в «Среди газет» из корреспонденции В. И. Немировича-Данченко. Она дает некоторое понятие о том, о чем мы говорим. Войска у японцев более, чем у нас. Доставка войск не только медленная, но с промежутками. У нас их постоянно меньше, и поэтому мы, избегая обходов, которые можно делать только при обилии войск, постоянно должны отступать. Дерутся наши, как львы. Наш неприятель признает это в донесениях своих генералов.

Все военные говорят, что в войне с японцами необходимо иметь, по крайней мере, равные силы, равные силы в пехоте, солдат на солдата, и равные силы в артиллерии, орудие против орудия. Ни того, ни другого у нас не было. Было уже много раз напечатано, что у японцев артиллерии всегда было больше, что у них были горные орудия, когда у нас они только приготовлялись в Петербурге и проч.

Наши войска дрались сплошь и рядом один против двух, тогда как японская армия едва ли не выше всякой европейской, и едва ли какая европейская армия выдержала бы так стойко все эти кровопролитные бои, как выдержала их русская.

Заметьте, что большая часть знаменитых сражений выиграна при превосходстве сил. Союзники имели в битве при Лейпциге триста тысяч, а Наполеон — сто семьдесят одну, при Гравелоте — двести семьдесят тысяч немцев против ста двадцати шести французов, при Седане — сто девяносто тысяч немцев против ста двадцати четырех французов, при Бородине — почти равные силы, при Садовой также.

С меньшими силами побеждать японцев, конечно, можем только мы, сидящие в Петербурге, и, побеждая в винт, выигрывая большие шлемы, свободно критикуем и мажем черной краской. Вот о какой «высокомерной» критике я говорю. Это все непризнанные Наполеоны и кандидаты в Калиостро. Будь они на войне, они давно бы победили.

Держи карман!

Японцы выигрывают битвы постоянно с превосходными силами. При Дашичао несомненно победили русские, об этом говорили все корреспонденты, но русские тем не менее отступили. Отступая, мы жгли интендантские склады, хотя, по-видимому, можно было эти склады отвезти заблаговременно. Почему этого не делали, неизвестно. В Инкоу офицер требует вагонов, чтобы вывезти запасы. Вагоны стоят свободные, но их ему не дают, и интендантские склады поджигают. «Наше железнодорожное дело здесь, говорит г. Немирович, одна из самых темных сторон этой войны». Что он разумеет, неизвестно. После войны все это разъяснится, но темные стороны есть и они несомненно вредят армии. Зато требование разных формальностей, удостоверений, печатей поразительное. Точно в Петербурге, чтоб каждая копейка прошла свой курс удостоверений, отношений, записей, расписок и т. д.

Голодным солдатам не выдают хлеба из огромных складов, потому что не все формальности соблюдены, а завтра эти склады сжигают. Один прапорщик не хотел было выдать снарядов из склада во время боя, потому что к нему обратились не по форме. Если от такого маленького человечка могла зависеть участь боя, то что же сказать о больших, у которых иногда является желание показать свою власть и заставить покланяться. Сколько таких случаев было во время нашей войны 1877–1878 гг. с турками. Вы просите тысячу снарядов, а вам отвечают: по нашим расчетам, снарядов у вас еще достаточно, а потому мы вам посылаем вместо тысячи — двести. Тот, кто посылает, сидит в совершенной безопасности и неприятеля не видит, но он находит необходимым сказать вам, что лучше знает, чем вы, сколько вам снарядов надо. За него экономия. Он сберег восемьсот снарядов, а у вас убили восемьсот человек лишних и вы отступили. Такой экономией наши военные летописи полным-полны.

Я сравнивал здешнее наше состояние с тамошним и говорил, что для этого нет подходящих сравнений, что здесь мы играем в солдатики, а там льется кровь, там настоящие, ужасные страдания. Я говорил, что вместо высокомерной критики, вместо холодных рассуждений и самодовольного хихиканья, надо дело делать, надо помогать, надо перевозить не то, чего не надо, а то, что следует. Г. Немирович говорит, что в течение десяти дней совсем не подвозили войск к Дашичао, когда они были до крайности нужны, и упоминает о целом месяце такой же остановки в доставке войск прежде. Чья это вина? Местная или петербургская? Во всяком случае, это не вина командующего армией, которому нужны войска и пушки.

Мне кажется, что критика нам нужна несомненно, но она прежде всего нужна здесь, где столько устной критики, обращенной не на себя, а в туманную даль. Сто раз уже говорилось, что деятельность нужна здесь, в России, кипучая, что надо делать вдесятеро больше, чем в мирное время, чтобы победить. Так как у нас Наполеонов что-то не видать, то всего лучше было бы делать всякому свое дело и, уж если критиковать военные действия, то с достоинством и открыто, в печати, а не за винтом и за хорошим обедом. У нас впереди новые грозы. Падение Порт-Артура, занятие Сахалина, Командорских островов, Камчатки, осада Владивостока — вот что намечено нашими врагами. Все то, что наши предки приобрели без крови, без усилий, что сделалось давно нашим, русским, все это подлежит спору, все это требует крови и смертельного боя.

Надо опасности прямо глядеть в глаза, не скрывая от себя ничего, не заслоняя от себя ее никаким туманом, никакими декорациями. Свет должен сиять на наши раны, чтобы видеть и знать и, видя и зная, понимать и творить. Творить из той же русской души, из того же русского ума и таланта. Неужели она иссякла, эта русская великая душа, неужели погас русский разум и спрятался в какой-нибудь пещере русский талант? Его надо вызвать светом солнца, добротою сердца, глубоким проникновением в нужды общества и народа. Творчество не должно иссякать, малодушие, сомнения, злоупотребления — вот что должно спрятаться и исчезнуть вместе с «высокомерной» критикой.

25 августа (7 сентября), №10231