DLXXIV

Миллиарды рублей, запрещение иметь флот на Тихом океане, уступка Сахалина, уступка Восточно-Китайской дороги и т. д., и т. д. Японцы предъявляют такие наглые требования, что разве только идиоты могут принять их.

Если эти желтолицые гении воображают, что Россия может вынести такое унижение, что она способна отдать все, что от нее требуют, способна затормозить свое развитие на сто лет, то бесспорно они учитывают русскую революцию, которая им помогает. Они полагают, что русская революция — это необыкновенно подлая и гнусная особа, которая готова продать свою родину. Я не знаю, что чувствуют эти революционеры, читая о гибели нашего флота, о страшно тяжелых условиях мира, которые нам предлагают, но думаю, что надо быть душевнобольным или прирожденным предателем своей родины, чтобы не плакать над ее несчастиями. Я не могу верить, что ненависть к режиму может похоронить всякое чувство к своей плачущей и страдающей матери, не могу верить, что чувство злорадства может овладеть русскою душою даже тогда, когда родине грозят невиданные и неслыханные унижения.

Я не могу себе представить русского революционера рядом с г. Того, мирно беседующими и считающими те тысячи миллионов рублей, которые должны уплатить Японии русские люди. Я отвергал с негодованием те слухи, которые ходили об адресе микадо при начале войны. Разве идиоты революционного режима могут радоваться несчастиям русского народа, разве «лизательницы гильотины», как называли во время французской революции тех женщин, которые с кровожадным чувством спешили наслаждаться зрелищем казней, могут не болеть несчастиями беднейшего народа, даже в том случае, если все эти господа и госпожи твердо убеждены, что именно они способны воздвигнуть на русской земле социал-демократический рай.

Это было бы предательством, как бы его ни объясняли. Говорят, что причина сдачи броненосцев адмирала Небогатова заключалась в том, что матросы одного корабля взбунтовались, побросали своих офицеров в море и выкинули белый флаг и что, видя это, другие корабли приняли этот флаг за команду сдаваться самого начальника эскадры. Конечно, это только слух между множеством других подобных слухов. Не дай Бог, чтоб это оказалось правдой. Но если б оказалось так, разве можно назвать героями этих изменников, а их надо назвать героями с точки зрения злорадствующих, ибо они способствовали поражению русского флота, а поражение русского флота якобы способствует революции. И в революциях есть герои и презренное отребье. Ведь японцы не примут к себе на службу этих изменников, несмотря на такую услугу Японии, а вышвырнут их всех из своей земли. Если б революция восторжествовала, она, вероятно, не поставила бы памятник этим изменникам. Лечь в битве с врагом внутренним или внешним — это одно, но передаться врагу — это совсем другое. Мужество везде считается добродетелью, а предательство — предательством. И те, которые стали бы философски спокойно объяснять предательство режимом суровой дисциплины, отсутствием укорененного разумным воспитанием патриотизма и чувства долга, то есть отдавать себе ясный отчет в причинах предательства, не пошли бы рука об руку с предателями.

Я думаю, что нет злорадствующих, что это чувство, если и было, то проходит под наплывом огромного несчастия и грозящих бед в будущем. Я думаю, что наступает кризис, в котором еще трудно разобраться и предвидеть, чем он разразится. Продолжать войну или нет — значит заключить мир или нет. Но всякий спросит: какой мир? Будь причины войны самые непопулярные, самые не оправдываемые, но когда дело идет о государственных потерях, об унижении русского имени, об уплате дани — заговорит у всякого сердце и защемит.

Ведь контрибуция — это дань, которую народ будет выплачивать многие годы. Ведь значит обманывать всех, говоря, что это ничего, что вот Франция заплатила же 5 миллиардов Германии и не считала это унижением. Я читал подобные фразы, но думаю, что даже Франции было это жестоко обидно и тяжело, хоть она нашла деньги у себя дома.

Мир, позорный мир! Мы Берлинский трактат считали позорным, а по этому трактату мы дали жизнь славянским народам, возвратили потерянное в Севастопольскую кампанию и увеличили свою территорию прекрасными областями. А теперь мир с уступками, с данью. Какое же ему название, если Берлинский трактат мы считали позорным?

Нет, все думается, не может быть позорного мира. Россия не допустит до этого. Петербург, Москва и несколько других городов высказываются за немедленный созыв представителей для решения вопроса о войне и мире. На этом сойдется вся Русь. На это откликнется армия.

Еще велик Бог Русской земли.

Созыв Земского собора — единственное средство не только продолжать войну, но и заключить безобидный мир. Масса писем, получаемых ежедневно нами, говорит о необходимости продолжать войну. Целая треть этих писем — крестьянские. Они лишены всякого признака того патриотизма, который называется квасным. Напротив, все они разумны, все смотрят опасности прямо в глаза, почти все говорят о Земском соборе и о готовности принести всевозможные жертвы для спасения отечества от унижения, которое больно отзывается во всех сердцах. Эти письма, подписанные иногда целыми группами крестьян, драгоценные свидетельства народного сознания, глубоко уязвленного национального достоинства и преданности своей Родине и государю. Все эти письма — яркое доказательство того, как малоосновательно распространенное мнение о невежестве и тупости народа, который якобы не дорос до высоких чувств истинного патриотизма и не может представлять себя самого на Земском соборе иначе, как через посредство людей образованных. Напротив, крестьяне сами себя могут представлять, не только те, о которых Н. А. Хомяков говорил в Москве («существуют крестьяне, носящие цилиндры и ездящие на резиновых шинах»), но и те, которые работают на господ в цилиндрах и в колясках. Присутствие их на Земском соборе необходимо. Они этого требуют в своих письмах, как права, и даже говорят о необходимости пропорционального населению представительства, то есть о большинстве своем на Соборе. Как бы то ни было, несомненно, что между депутатами от крестьянства наверно окажутся люди даровитые и умные, а может и хорошие ораторы. В самом деле, кто все эти Минины, которыми была полна Русская земля во время смуты, как не крестьяне, не торговцы, не горожане, сплошь неграмотные? Да и служилые люди, насколько они были выше по своему развитию лучшей части этих зажиточных, деятельных сословий. Откуда у них красноречие, убедительность, здравый смысл, одушевление?

Откуда то искусство, с каким тогдашние люди вели переговоры, сговаривались, боролись с враждебными партиями на сходках или грамотами? Русский народ всегда был умен и испокон веков привыкал к самоуправлению. А когда его коснулось образование и он полюбил чтение, особенно в такое нервное и тяжелое время, как наше, то он вырос быстро в сознании национальных задач и необходимости внутреннего переустройства.

Говорят, народ не понимает смысла этой войны. Но он понимает русскую беду, русское горе и отчаяние. Ему некуда деваться. Он не поедет за границу, не переведет свои капиталы в европейские банки, чтобы потом агитировать революцию или просто плевать на Россию, — черт, мол, с ней, — как это делают многие, он прирос к земле, к русской природе и стоит за нее во что бы то ни стало. Он знает, что контрибуция ляжет на него, что там ни болтай о подоходных налогах. Крестьяне целые века платят подоходный налог — и один из самых несправедливых и жестоких. Либо война, либо порядочный мир, не обидный, не сдирающий шкуру с крестьянина. А контрибуция — это сдирание шкуры с народа, это обращение его в нищенство, это вечная кабала японцам, это ужас отчаяния. Вот что значит контрибуция!

Что ж удивительного, что он не хочет мира. Он рассуждает, он знает, что он платит и что будет платить, и предпочитает войну. Лучше смерть, чем вечная бедность, чем кабала. То смутно, то совершенно ясно ему представляется это будущее, и он в ужасе бежит от него мыслью и говорит: не хочу позорного мира. Позорный мир — это позорная бедность, это нищенство.

И это независимо от всех других точек зрения, от обиды национального поражения, от сознания того, что Россия впервые побеждена и побеждена ужасно, что она принуждена просить мира и лишиться того, чем она владела. В этом отношении крестьянство совершенно солидарно с людьми высшего развития, и непосредственное его чувство может спорить с сознанием образованного человека, даже превосходить его, ибо образованный человек резонирует и может себя всячески успокаивать и фантазировать о будущем, которое принесет такие-то и такие-то плоды и ему лично, и его классу.

Наш лондонский корреспондент говорит, что из Петербурга в Лондоне получено известие, что представительство не будет иметь голоса в вопросе о мире. Это будто бы потребует много времени и противно основному началу русского государственного строя. Что это не потребовало бы много времени, доказывать нечего. Раз представительство дело решенное, есть средства его ускорить, не дожидаясь депутатов от Камчатки. А что вопрос на Земском соборе о войне или мире будто бы противоречит основному началу русского государственного строя, поверить мудрено. Земским соборам эти вопросы предлагались и они на них отвечали. Соборы эти давно не собирались, но они не могут считаться чуждыми основным началам русского государственного строя, ибо они созывались и это вполне зависело от воли государя. Настоящее положение России так выходит из ряду в истории Русского государства, так чрезвычайно, что требует и мер чрезвычайных.

Напрасно сравнивают теперешнюю кампанию с Севастопольской кампанией. Нынешняя кампания гораздо тяжелее и ответственнее. Севастопольская кампания происходила в то время, когда русское образованное и полуобразованное общество было весьма малочисленно. Газеты были ничтожны, публицистики не существовало. Железная дорога была до Москвы только. Телеграфа не существовало. В народ известия почти совсем не проникали или очень поздно, и притом все известия носили, так сказать, печать официального героизма. Народ знал о войне по наборам и по сухарным экспедициям, знал, что война идет, и интересовался ею только потому, что среди крепостных ходили слухи, что те, которые хотят идти на войну добровольно, получат свободу от помещиков, что давало повод к беспорядкам и волнениям, однако незначительным. Я помню это время очень хорошо. Оно еще сознавалось в Петербурге и Москве, но только в высшем классе и литературных кружках. Стихи Хомякова:

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена, и проч.,

переписывались, как и «Политические письма» Погодина, в которых говорилось много правды, но только для немногих. «Государь, очарованный блестящими отчетами, не имеет верного понятия о настоящем положении России». Министры считают себя «непогрешимыми гениями, одуренными беспрерывным каждением лести». Каждый министр «представляет собою самодержавного государя и также не имеет никакой возможности узнать правды о своей части… Всякое замечание он считает личным для себя оскорблением, неуважением власти, злоумышлением либерализма. А бездарностям, подлостям, посредственностям это и на руку… Все они составляют одну круговую поруку, дружеское, тайное масонское общество; поддерживая себя взаимно, поддерживают и всю систему, систему бумажного делопроизводства, систему взаимного обмана и общего молчания, систему тьмы, зла и разврата, в личине подчиненности и законного порядка». Испугавшись революции, «мы начали останавливать у себя образование, стеснять мысль, преследовать ум, унижать дух, убивать слово, уничтожать гласность, гасить свет и распространять тьму, покровительствовать невежеству… Люди пообмелели, страсти, самые низкие, выступили наружу, и жалкая посредственность, пошлость, бездарность взяли в свои руки по всем ведомствам бразды управления. Священный союз между царем и народом потрясен!»

В учебных заведениях все внимание обращено было на форму, «на так называемую нравственность». Из учебных заведений стали выходить «люди не воспитанные, а дрессированные, машины, лицемеры, такие исполнители, которых достаточно было на обыкновенное время, а чуть обстоятельства стали помудренее, так и не сыскалось ни в котором ведомстве, за кого взяться». (Н. Барсуков. «Жизнь и труды Погодина», т. XIII).

Этой силы выражения не достигла теперешняя радикальная критика бюрократии, но потому-то написанное в 1854 г. Погодиным явилось в печать только в 1899 г. В свое же время эта правда читалась в рукописях и немногими. Теперь мы говорим открыто и это, и многое другое. Общество стало совсем другое. Оно все читает, читает крестьянин, все судит и рассуждает и все яснее видит. Тогда немногие понимали, теперь понимает громада русского общества и народа. Военные беспримерные несчастия помогли в военном и морском прогрессе увидеть регресс, недобросовестность, неуменье, воровство, взяточничество, бездарность, наглое обманывание государя и России. Теперь другое общество, другой народ, другой рабочий класс, которого тогда совсем не было. Теперь Россия дышит и говорит вместе как бы по электрической проволоке. Теперь вся она страдает и прислушивается ко всякому известию и его обсуждает. Да севастопольская кампания была и счастливее. На плохих судах турецкий флот разбит при Синопе, были другие счастливые схватки. Истомин, Корнилов, Нахимов — вечные имена в морской и военной нашей истории. И все войска и моряки дрались на суше, как львы. И кончилась кампания победою — взятием Карса. Теперь ничего, кроме поражений, стыда и горя.

Как же не бояться позорного мира, не желать Земского собора немедленно? Я говорил, что он нужен для проверки русских сил, для воскресения любви к отечеству; он нужен как «священный союз между царем и народом», — беру выражение Погодина, — как, наконец, выражение русской души и русского разума перед целым миром, ввиду величайшей опасности для России и позорного мира. «Гражданин» и «Московские Ведомости», говорят, что он обратится в Учредительное собрание, что это будет началом революции. А власть, значит, она не предполагается вовсе? Она забастовала и признает себя окончательно бессильной? А народ? Позволит он это? Допустит он это? Что это — миф какой-нибудь — этот народ, картонная декорация, послушное орудие в руках людей, желающих разгрома России? А образованная Россия? Разве она вся желает революции? Нет в ней разума, чести, благородных преданий? Нет сознания своего долга перед отечеством, перед историей? Когда эту образованную Россию не спрашивают и даже игнорируют, не давая ей прав, а налагая только обязанности, естественно, что она говорит почти то же самое, что и крайние партии. Она лишена возможности вести политическую борьбу и может только разговаривать. Ну, а разговаривать даже надоело. Даже карты — этот отвод от разговоров — надоели, и я слышал, что Воспитательный дом, фабрикующий их, не досчитывается обычных барышей. Образованная Россия недовольна. Но она недовольна тем святым недовольством, которое имеет свои причины, о которых 50 лет тому назад говаривали то же, что теперь.

Не отчаиваться, не петь погребальные песни России, не гнусавить «со святыми упокой», не убивать дух армии и народа, а работать всеми силами, всем русским единством, помня, что сила только в этом. Вот что нам надо. Земский собор представит даровитую Россию, представит широкий круг независимых людей, среди которых найдутся и министры, заблещут таланты, явится настоящее общественное мнение, настоящий контроль над бесправием и суматохой.

Для политического воспитания народа и общества, для гарантии честного и безобидного мира, для национального сознания перед Россией и Европой, вот для чего необходим Земский собор, который вместе со своим государем есть страж чести, правосудия и достоинства России.

29 мая (11 июня), №10501