Глава 10 Война миров

Глава 10

Война миров

В конце 2007 года меня пригласили на международную конференцию по борьбе с терроризмом, которую проводила на Кипре Российская академия телевидения и электронных СМИ. Пять дней мы, российские и иностранные журналисты, а также представители силовых структур, органов власти и ученые, должны были говорить о способах борьбы с терроризмом. Первое же выступление депутата Госдумы, бывшего главы МВД РФ Анатолия Куликова совершенно выбило меня из колеи. Автор закона о противодействии терроризму господин Куликов говорил о том, что российские журналисты слишком толерантны – они боятся говорить о том, что терроризм в России имеет исламское лицо.

– Да, мусульмане не все террористы, – вещал господин Куликов. – Но большинство террористов – мусульмане. А у нас СМИ закрывают на это глаза и говорят, что терроризм не имеет лица.

В качестве примера господин Куликов вспомнил события в Нальчике 2005 года.

– После того как в Нальчике была осуществлена попытка захвата власти, оказалось, что в республике мечетей больше, чем где бы то ни было. В каждом селе – по четыре мечети! В университете девушек заставляли носить платок и осуществлять намаз. Вот поэтому мы упустили этот регион.

Мои иностранные коллеги были очень удивлены.

– Этот человек был российским министром? – переспрашивали они меня. – Разве в России ислам запрещен?

Мне пришлось краснеть, объясняя, что на самом деле так думают далеко не все россияне, что я была в Нальчике во время тех событий, о которых говорил генерал Куликов, и что теракт был вызван как раз не изобилием мечетей в этой республике, а тем, что эти мечети закрывали. А также тем, что всех, кто в эти мечети ходил, задерживали и избивали сотрудники МВД, в результате чего посещать мечети просто стало опасно. Я рассказала и о том, что в университете города Нальчика никогда никого не заставляли носить платки и творить намаз – наоборот, к тем, кто это делал, потом врывались в дома с обысками.

И еще я сказала, что власть в нашей стране любое событие умеет преподнести так, как это выгодно ей.

Потом ливанский коллега Сайед Каадо сказал мне: – Демократы убили больше людей, чем исламские террористы во всем мире. Терроризм не опаснее, чем государственная политика, оправдывающая войны и уничтожение одного народа другим. И терроризм – это следствие такой государственной политики, которая, по сути, является государственным террором.

И я снова вспомнила Грозный начала 2000 года. Женские трупы на улицах Грозного. Голодные дети и старики в подвалах. На улице – ни одного убитого боевика. Целью ковровых бомбардировок стали беззащитные жители Грозного, а не боевики. Несколько недель авиация бомбила один из городов своей страны, потому что такова была воля государства. Чеченский терроризм родился тогда, в голодном и сожженном Грозном. В ответ мы получили кровавые теракты – «Норд-Ост», взорванные смертниками самолеты, Моздок, Беслан.

Уже как следствие этого в России появилась другая болезнь – экстремизм, не менее опасный, чем терроризм. Агрессия в отношении «черных», первоначально воспринимавшаяся как некий новый и неизученный вирус, теперь поразила все слои общества. Многие мои знакомые – интеллигентные, образованные люди – часто при встречах всерьез пытаются убедить меня в том, что «скоро „черные“ захватят всю страну, насадят ислам и сделают русских рабами». Инородцы и иноверцы многими воспринимаются как серьезная угроза жизни и безопасности российского общества. И ряд политиков, пытающихся заработать дешевый авторитет, на этом спекулируют. Именно поэтому случились погромы в Кондопоге и Ставрополе. Сразу после межэтнических разборок в Ставрополе, которые российские правоохранительные органы предпочли сначала вообще не замечать, а представили как обычные бандитские разборки, я встретилась с ученым-этнологом Валерием Тишковым. Он объяснил, что ненависть к чеченцам и, как следствие, кавказцам вообще родилась именно в результате чеченских войн, на которых погибло много российских солдат. Снова и снова события возвращали меня к мысли о недопустимости войны, во имя чего бы она ни велась.

Чтобы оправдать войну, нас заставили поверить в то, что в Чечне живут одни бандиты, которых надо уничтожить. А потом, когда политические цели руководства были достигнуты, нас заставили поверить в то, что бандиты – это на самом деле раскаявшиеся борцы за свободу, которых ввели в заблуждение их криминальные лидеры. Только если в первом убедить население было легко, то во второе многие не поверили до сих пор. Вернувшиеся с чеченской войны парни по-прежнему видят мир черно-белым. Российский кинопрокат пополняется фильмами про чеченскую войну, где чеченцы – бандиты, а русские офицеры и солдаты – герои. Я не хочу спорить на тему героизма военных, выполнявших приказы и убивавших людей. Возможно, для кого-то они только герои. Возможно, для кого-то чеченцы – только бандиты. Но зачем об этом постоянно говорить в стране, которая инфицирована национализмом? Просто в искусстве все как в политике: и здесь и там есть люди, которые не брезгуют авторитетом, заработанным на пропаганде ксенофобии.

А может быть, это вообще такая глобальная политика страны? Ведь воспитание толерантности и уважения к другим народам делает общество сильным и адекватным, а таким обществом управлять сложнее. Легче управлять страной, у которой нет иммунитета к вирусу национализма.

Летом 2007 года я оказалась в Дагестане, в миротворческом лагере ЮНИСЕФ. То, что делает эта организация на Кавказе, достойно как минимум Нобелевской премии. Я видела детей войны, которых лечат от ненависти. Потому что только в этом возрасте человека легче всего вылечить от этой болезни. В лагере я поверила в то, что мир на Кавказе и в России вообще возможен, если ради этого хоть кто-то работает. И я долго думала, почему, кроме этой европейской организации, больше никого в России не волнует эта проблема. Может быть, ответ все тот же? Может быть, Кавказ, который не будут раздирать войны и противоречия между народами, – объединенный и сильный Кавказ – просто опасен для России, которая никогда не умела использовать его силу, а только делала его слабым и раздробленным? Если это так, то рано или поздно на Кавказе это поймут. И мне бы очень хотелось, чтобы в Кремле, всегда использовавшем Кавказ как разменную монету в достижении политических целей, это поняли раньше. Поняли и начали исправлять ошибки.

30.12.2005. Пушечное мясо

Впервые я приехала в Нальчик во второй половине сентября. Местные журналисты рассказывали, что в республике много ваххабитов и властям уже не под силу с ними справляться.

– А с самими ваххабитами можно поговорить? – спрашивала я.

– Нет, они не идут на контакт, – отвечали мне. – Но у них есть свой правозащитник, бывший гэбист Руслан Нахушев.

Нахушев назначил встречу в небольшом придорожном кафе. Маленький, полноватый, он выскочил из белого джипа и легко взбежал по ступенькам.

– Меня в прессе называют ваххабитом, – сказал он, здороваясь, – а джип этот, говорят, я получил от Хаттаба.

– А на самом деле от кого?

– Купил, – ответил Нахушев.

Так мы познакомились. Нахушев рассказал о том, как разуверился в коммунистических идеалах и ушел из КГБ, как после перестройки заинтересовался вопросами религии, а позже решил помогать «верующей молодежи», которую, по его словам, не понимали и преследовали. Он так и говорил: «верующая молодежь». Или просто «верующие». И ни разу – «ваххабиты».

– Ваххабитов не существует, – объяснял он. – Есть салафиты – это более радикальное течение в исламе. Вот наши ребята и есть салафиты. А ваххабитами их прозвали правоохранительные органы, ярлык повесили, чтобы людей пугать.

По теории Нахушева, правоохранительные органы Кабардино-Балкарии, много лет, по сути, правившие республикой, искусственно раздували проблему ваххабизма, чтобы убедить Кремль в том, что без них республика заполыхает. Чтобы обезвредить одного ваххабита, засевшего в квартире, милиция устраивала настоящие бои с танками – это транслировалось по телевидению, и всей стране казалось, что ситуация в Нальчике действительно вот-вот выйдет из-под контроля.

– Если бы верующих не трогали, они тоже никого бы не тронули, – говорил Нахушев. – Но их стали задерживать, выбивать у них нужные показания, закрыли несколько мечетей, в которых они молились. Их вынуждают защищаться.

Я попросила Нахушева познакомить меня с ваххабитами. Через пару дней он приехал в то же самое кафе с Андимирканом Гучаевым – молодым парнем, исполняющим обязанности амира джамаата Кабардино-Балкарии. Настоящий амир Муса Мукожев был в розыске за нападение на Госнаркоконтроль.

– Отвезите нас с фотокором в вашу мечеть, чтобы мы могли там пообщаться с простыми людьми, – попросила я.

На следующий день Андимиркан отвез нас в свою мечеть в пригород Кенже. По пути он показал разрушенную мечеть.

– Омоновцы ворвались в грязных ботинках и всех положили лицом в пол, – рассказывал Андимиркан. – А потом всех вывели, а мечеть взорвали.

Он потом еще несколько раз со злобой повторил про эти грязные ботинки ОМОНа.

В Кенже у мечети собрались мужчины. Они говорили о том же, что я уже слышала от Нахушева. Но злости в них было больше. Они не понимали, за что их бьют, задерживают, запугивают. Они говорили, что каждый волен верить так, как хочет. Возразить было нечего. Потом я пыталась взять интервью у начальника отдела по борьбе с религиозным экстремизмом УБОПа, но мне в этом интервью было отказано.

Через неделю в журнале «Коммерсантъ ВЛАСТЬ» вышла статья о ваххабитах. Я написала только о них, однобоко и, возможно, предвзято. О том, как их бьют и запугивают. О том, что их дети говорят: «Вырастем, будем бить ментов». Я не защищала их. Я только хотела показать их мир. Чтобы предоставить читателю объективную информацию, другой наш корреспондент сделал материал о том, какими видят ваххабитов милиция и традиционное исламское духовенство республики.

А еще через неделю произошло нападение на Нальчик. И редакция отправила меня туда. В самолете было полно журналистов. Нальчик был закрыт, и мы сели в Минводах. Было уже полдесятого вечера, и таксисты заломили невероятные цены – 5 тыс. рублей за час пути до Нальчика. Обычно это стоило 700. Въезд в город был закрыт. На блокпосту Шалушка помимо нас было около 30 журналистов. Командир блокпоста капитан Рустам сказал сразу:

– Будете пытаться пролезть огородами, все равно поймаю.

Одна съемочная группа попыталась – ее вернули под конвоем. А тут еще и таксисты взбунтовались.

– Если мы будем тут стоять, доплачивайте, – говорили они. – Или мы уезжаем.

Таксисты разъехались, а журналисты остались на блокпосту. Нужно было что-то делать. И я позвонила новому президенту Кабардино-Балкарии Арсену Канокову. Его телефон, добытый в недрах Госдумы, хранился в блокноте на случай непредвиденных ситуаций. Президент не спал и отреагировал мгновенно.

– Столько журналистов?! Сейчас решим этот вопрос! Хасанби! – крикнул он кому-то и добавил: – Перезвоните моему начальнику охраны, его зовут Хасанби, он все решит.

Я перезвонила. Хасанби велел дать трубку капитану Рустаму, о чем-то с ним переговорил, после чего пообещал, что в течение получаса за нами приедет автобус. Но оказалось, что радоваться рано. Через час Рустам, переговорив о чем-то по рации, отозвал меня в сторону и доверительно сообщил:

– Министр уже знает, что вы здесь, но в МВД нет свободных автобусов – надо ждать.

Мы прождали еще час, прежде чем я снова решила звонить начальнику президентской охраны.

– Мы все еще на блокпосту, нас 30 журналистов, – напомнила я, с ужасом думая о том, что времени – четыре часа утра. – Если нет автобусов, пусть разрешат идти пешком.

– Вы что, город простреливается! – Хасанби был явно раздосадован. – Ничего не понимаю, мне сказали, что ваша проблема уже решена!

И положил трубку. Позже я узнала, что министр внутренних дел Хачим Шогенов, руководивший ведомством почти 15 лет, фактически не признал власти нового президента Арсена Канокова. И, разумеется, проигнорировал приказ президента впустить в город журналистов.

В половине пятого утра Рустама вызвали по рации. Ему приказали отправить нас в город на попутных машинах. Это Хасанби доложил президенту, а тот распорядился любыми средствами доставить журналистов с блокпоста в город.

Еще полчаса мы ждали попутных машин. Кому может быть с нами по пути в осажденный город в пять утра? Спасителем оказался водитель маршрутного такси, невесть зачем направлявшийся в город. Журналисты набились в эту маршрутку.

– Иди в патрульную машину, – крикнул Рустам, у которого я теперь была в авторитете, – она все равно будет вас сопровождать.

Я втиснулась в патрульную машину, забитую бронежилетами и автоматами, и поехала в гостиницу «Интурист», построенную еще депутатом Госдумы Арсеном Каноковым, который, став президентом, занимал весь нулевой этаж. Гостиница была шикарная. С огромным холлом под мрамор, с фонтаном.

– Господи, хоть часок поспать, – простонал кто-то, бросая сумки на пол.

Но поспать удалось не всем. Лифт не работал, а дверь на лестницу была закрыта. Пока искали ключи, прошел час. А в девять утра в центре города начался штурм.

Это был ужасный день. Засыпая на ходу, мы носились от одного здания к другому, смотрели на трупы боевиков, расспрашивали местных жителей о произошедшем. В полдень я попала к зданию УИНа. С расстояния 500 метров я видела, как БТР стреляли по зданию, как туда ворвался спецназ, как все закончилось. Потом стали опознавать убитых. Оказалось, что убитые боевики все местные. Те самые ваххабиты, которые говорили: «Дайте нам просто верить так, как мы хотим».

– Пушечное мясо, – говорили о них военные. – Они даже воевать толком не умели. Кто-то им дал команду, они и похватали автоматы. А главари в стороне.

Я уехала, не позвонив Руслану Нахушеву. Я знала, что кто-то из журналистов с ним встречается, но сама не хотела. Мне казалось, что он напрасно убеждал меня в невиновности ваххабитов. Но уже в Москве я, обдумав все произошедшее, все же решила ему позвонить.

– Мой телефон прослушивается, – сказал он сразу.

Тогда я послала ему SMS-сообщение. Я спрашивала, виделся ли он с кем-то из джамаата и как они объясняют произошедшее.

– Все от них задержаны, в розыске или в раю, – пришел ответ. – Я один остался. И то – пока.

Я спросила, жив ли Андимиркан Гучаев.

– 13-го я созванивался с ним и другими, – ответил Нахушев. – Просил всех сидеть дома. Найдут не дома – запишут в пособники. Но все боятся, что зачистят всех. Все сейчас скрываются.

– А вы не боитесь со мной общаться? – получила я еще одно SMS. – Некоторые газеты уже записали меня в организаторы теракта. Не боитесь вызовов в прокуратуру?

Я ответила, что знаю законы, а по закону Нахушев пока не террорист и не в розыске.

– Что толку в законах, я тоже их знаю, – ответил Нахушев. – Для кого они написаны? Не для нас, мусульман.

Я спросила еще раз, что думает Нахушев по поводу нападения на Нальчик. Он ответил, что это провокация. И добавил:

– У вас из-за меня будут проблемы.

И отключился. А через неделю он пошел на допрос в ФСБ и исчез.

Его друзья-правозащитники говорили, что от Нахушева, который начал сильно мешать правоохранительным органам, просто решили избавиться. Он, конечно, мог и сам уйти в подполье. Как Мукожев или Астемиров. Но те же правозащитники говорили, что на него это не похоже.

А еще через неделю МВД России не выдало мне аккредитацию на работу в Чечне.

04.06.2007. «Кавказцы здесь не хозяева»

Северо-Западный район Ставрополя. На заборах и остановках надписи: «Чурки, вон из города!» и «Ставрополь – город для русских». Здесь много людей с кавказской внешностью, но вечером их гораздо меньше на улице, чем днем. То есть вечером их на улице практически нет. Этот район давно пользуется дурной славой среди кавказской части населения: говорят, в последнее время тут участились рейды местных скинхедов. Здесь больше всего драк на межнациональной почве. Последняя произошла ночью 24 мая. В ней участвовало около 300 человек, и ее жертвой стал студент Гилани Атаев. Труп 18-летнего парня 25 мая увезли на родину, в ингушское село Пседах. Еще 30 человек – кавказцев и славян – попали в местные больницы с ранениями разной степени тяжести. Несколько дней после этой драки и власти, и правоохранительные органы хранили молчание.

Только когда в центре города, на площади Ленина, собралась толпа кавказцев, требующих наказания виновных, власти испугались. К площади стянули спецназ, а двери в административные заведения были спешно заперты. Митинговавших было всего человек 40, и они пришли без плакатов, потому что это был несанкционированный митинг. – Или приструните скинхедов, или на Ставрополье начнутся массовые беспорядки! – кричали они.

К ним по очереди выходили чиновники разных рангов, пытаясь уговорить митингующих покинуть площадь. Они ушли после того, как им пообещали создать совместные отряды самообороны для защиты жителей города.

Сразу после этого митинга городской совбез распространил заявление, в котором назвал массовую драку в Северо-Западном районе «событием нерядовым», осудил молчание правоохранительных органов, «не готовых к тому, чтобы представить хоть короткую достоверную информацию о произошедшем ни представителям прессы, ни администрации города», и призвал всех горожан к благоразумию и терпимости. Можно было подумать, что в правоохранительных органах задумаются над ошибками и исправятся. Но не тут-то было. Ни один милицейский начальник разговаривать по-прежнему не хотел, и даже пресс-службы правоохранительных структур хранили молчание. Город полнился слухами о том, что Гилани Атаева на самом деле застрелили омоновцы, что трупов на самом деле два, но милиция это скрывает и что скинхеды кричали: «За Русь!» – а кавказцы: «Аллах акбар!» Но что произошло на самом деле, никто рассказать не мог.

Однажды мне почти повезло. Я просила встречи с прокурором Промышленного района (он участвовал в расследовании массовой драки на северо-западе города), и неожиданно меня пригласили в районный ОВД. Прокурора я увидела в кабинете начальника угрозыска Александра Сидоренко, но он не произнес ни слова. Зато Сидоренко сказал:

– Мы вам ничего рассказывать не будем, а вот вы расскажите, что вам удалось узнать.

В общем, разговора не получилось.

Мэр города Дмитрий Кузьмин не подходил даже к мобильному телефону, а заместитель главы городского комитета по делам национальностей Валерий Новиков сказал в трубку:

– Обращайтесь в прокуратуру. А у нас нет времени на разговоры, да и сказать нечего, мы этой драки не видели.

В краевой прокуратуре посоветовали прочитать пресс-релиз. В нем я ничего не нашла, кроме того, что драка 24 мая «не связана с межнациональными отношениями» и что «правовая обстановка в Ставрополе является стабильной».

На следующий день после митинга кавказцев я сидела на площади с самым активным его участником – руководителем организации «Братский союз народов Кавказа» Асхабали Алибековым – и слушала его версию массовой драки на северо-западе.

– 23 мая скинхеды избили двух чеченских студентов, – говорит Асхабали. – Одного доставили еле живого в больницу с черепно-мозговыми травмами. А 24-го у клуба игровых автоматов «Мидас» собрались группы славян и кавказцев, чтобы устроить разборку. Ребята решили выйти один на один, решить спор в поединке. Пока они дрались, милицейская машина стояла напротив и из нее за дракой наблюдали. Потом, когда поединок закончился и все должны были разойтись, кто-то из славянской группы кинул в кавказцев бутылку. Началась потасовка. Подскочили милиционеры и тоже стали бить, причем только кавказцев. Когда началась уже настоящая бойня и в ход пошли кирпичи, тротуарная плитка и арматура, подъехал ОМОН. Началась стрельба. Один участник, Заурбек Ахматов, рассказывал мне потом под запись:

– Омоновцы били только нас, славян не трогали. Я увидел, как менты бьют одного моего знакомого, я бросился ему на помощь, меня тоже стали бить, я схватил палку, а мент выстрелил мне по ногам.

Заурбек лежит в больнице с простреленными ногами, и его так припугнули в милиции, что теперь он говорить ничего не хочет. Но запись у меня осталась, и я отдал ее в ФСБ.

– Заурбека отвезли в больницу в одной машине с Гилани Атаевым, тот был уже мертвый, – продолжает Асхабали. – Ему перебили горло. Вот он, смотрите, ребята успели заснять.

Я смотрю на фото в мобильном телефоне: парень на носилках, с откинутой головой и посиневшим лицом.

– Родители отправляли его на учебу, а не на войну, – гневно говорит мой собеседник, – а получили из Ставрополя труп. А знаете почему? Потому что и властям, и правоохранительным органам наплевать на это. Я тренер по карате, ко мне часто пацаны приходят и рассказывают: там избили черного, тут избили. На работу черным устроиться сложно. Мою дочь в школе чуркой называли, пока я не пошел и не разобрался. Черные здесь все – бандиты. И вот результат – труп. А если чеченцы, ингуши мстить начнут?

Асхабали рассказывает, что прошел вторую чеченскую войну, служил в спецназе, но никогда не думал, что его будут называть чуркой его же коллеги.

– Омоновцы и милиционеры все еще живут понятиями войны, – говорит он. – Обычно как драка происходит? Пока черные дерутся со славянами и славяне держат верх, омоновцы стоят и наблюдают. Как только славяне проигрывают, омоновцы тут же вступают в бой и крутят руки черным. У нас тут ОМОН называют особым отрядом нацистов. Многие из них воевали в Чечне и сейчас в мирной жизни продолжают воевать с чеченцами.

У клуба игровых автоматов «Мидас» расчищена земля – здесь собираются разбить клумбы. Рядом свален стройматериал, который во время драки 24 мая и стал орудием массового избиения. Вечером здесь всегда много молодых людей.

– Они на вечерний моцион выходят, погулять, – рассказывает глава чеченской диаспоры Ставрополья Ваха Кучиев. – Вот и в тот день вышли, наткнулись на славян. За день до этого скинхеды избили двух чеченцев, и вот на почве этого группировки сцепились. Устроили поединок. Кавказец победил, но славяне стали кидать бутылки, спровоцировали драку. Один из активных участников Гилани Атаев попал под дубинки милиции. Когда его избивали, ему на помощь бросился Заурбек Ахматов, но ему прострелили ноги. Атаев умер в машине. И надо еще расследовать, почему милиция применила к нему такие методы и почему милиция стреляла по Ахматову. В ту ночь у Промышленного ОВД собралась толпа родственников и знакомых Атаева, они были в гневе, и я всю ночь там провел, успокаивая людей и объясняя им, что своим гневом они могут навредить всем чеченцам, которые живут и работают в Ставропольском крае. Вообще, честно говоря, ситуация сложная.

Я спрашиваю Ваху, что будет, если родственники убитого начнут мстить.

– Они, конечно, могут, – соглашается Ваха. – Но мы контролируем ситуацию. Мы держим связь с родными этого парня. Я не думаю, что они пойдут на криминал. Это нормальная семья. Хотя все в руках Аллаха. Главная причина этой трагедии – беспредел правоохранительных органов. Все свидетели подтверждают, что ОМОН бил дубинками только кавказцев. Понимаете, что это значит?

– Значит, межнациональную рознь разжигают правоохранительные органы? – подвожу я итог.

Но Ваха вдруг неожиданно меняет тон.

– Нет никакой межнациональной розни, – мирно говорит он. – Бьют всех – и русских, и греков. Просто нашему брату больше всех достается.

– Я ночью услышала крики, подбежала к окну, – вспоминает жительница многоэтажки у клуба «Мидас» Малика Керимова. – Я на восьмом этаже живу, но они так громко кричали, что всех перебудили. Мне показалось, что кричат по-чеченски. Увидела, что много людей, все дерутся, кидают друг в друга какие-то предметы, бутылки. И увидела чуть в стороне, как четверо милиционеров избивают парня, лежащего на земле. К ним подбежал с криками другой парень, но в него выстрелили, и он упал. Мне стало страшно. Как будто война снова началась. Я, знаете, никогда не думала, что в Ставрополе такое может быть. Но последнее время часто происходят такие вещи. Вот за день до этой драки избили знакомого парня Мовлида. Его дядя Хасан тут рядом живет, можете сходить.

Дом Хасана мы находим быстро. Мужчина вглядывается в наши лица, спрашивает, точно ли мы журналисты, и приглашает в дом. Его племянник уже пришел в себя, но Хасан волнуется и сбивчиво рассказывает о случившемся.

18-летний Мовлид Богатырев, студент ставропольского филиала Московского экономического университета, живет в Чечне, а когда приезжает на сессию в Ставрополь, останавливается у дяди Хасана на улице Грибоедова в Северо-Западном районе. Мовлид любит с другом Шамилем гулять во дворе школы № 7, расположенной неподалеку: там есть спортивная площадка. 23 мая Мовлид и Шамиль пошли в школу, но домой Мовлид не вернулся.

Он лежит в нейрохирургическом отделении 4-й горбольницы. Ему еще не сняли швы, и он передвигается с трудом. В одной палате с ним лежат двое крепких русских парней. Не стесняясь их, Мовлид рассказывает:

– Зашли мы во двор школы, а навстречу человек 20 – бритые, в руках у всех куски арматуры. Несколько человек прошли вперед, остальные окружили нас и стали бить. Я сознание сразу потерял, очнулся уже в больнице.

– Ублюдки, – цедит сквозь зубы рослый парень на соседней койке.

– А вы знаете, что драка у «Мидаса» из-за вас началась? – спрашиваю я Мовлида.

– Не, – парень растерянно улыбается. – Я же никого не просил.

Я выхожу в коридор. В самом конце, у окна, дежурят два милиционера.

– Охраняют скина, – объясняет сосед Мовлида по палате. – Того, что чеченца замочил.

Мы подходим к милиционерам. В палате, которую они охраняют, открыта дверь, и я вижу прикованного наручником к кровати крепкого парня с перебинтованной головой. У него сотрясение мозга, суд арестовал его прямо в этой палате.

– К нему нельзя, – вскакивают милиционеры. – И снимать нельзя. Он под стражей.

– За что вас арестовали? – спрашиваю я парня.

Но тот переворачивается на живот и прячет лицо в подушку.

– Они ходят с ножами и даже с пистолетами, им все можно! Они с нашими девочками гуляют, а потом бросают их, да еще и говорят, что русские все – гулящие. Сидите у себя в Чечне и не лезьте к нам тогда! Им, видите ли, не нравится, что у нас в городе памятник Ермолову стоит. А нам нравится! Это наш город! И это наша история. Они выгнали всех русских из Чечни. Скольких казаков они там убили, порезали! А сколько девчонок изнасиловали! Они сюда приезжают, воруют машины, мобильники, людей избивают, а потом исчезают в своей Чечне, и никто их там не найдет. Они там построили свое чеченское государство, в котором ни одной другой национальности нет места. Вот пусть и сидят там, а сюда не лезут!

Мой собеседник – обычный ставропольский житель. То, что я слышу от него, говорят практически все, кто цветом волос и кожи отличается от кавказцев. Владислав показывает мне памятник генералу Ермолову в центре города. И тоже в центре – скульптура, изображающая ангела-хранителя Ставрополя.

– Если сейчас русские прогнутся, то завтра ничего не останется, – говорит Владислав. – Идет война, они хотят построить тут халифат, а мы должны свою землю отстоять. Поэтому все русские парни сейчас собираются вместе. Кавказцы здесь не хозяева, это не их земля.

Внешне Владислав совсем не похож на скинхеда и таковым себя не считает.

– Я не скинхед, и у нас скинхедов нет, – говорит он. – У нас обычные пацаны, которым надоело прогибаться. Мы не собираемся нападать на кого-то или кого-то убивать. У нас нет ненависти к кавказцам вообще. Но если где-то тронут русского, мы за него постоим.

Мне показывают бедные спортивные клубы с названиями «Россия» и «Русь» в катакомбах старых заводов, я вижу тренировки парней в камуфляже в полях на окраинах Ставрополя.

– Мы учимся защищать себя и своих родных, – говорят те, кто сюда ходит. – И в этом нет ничего криминального. У чеченцев и дагестанцев по всему городу спортивные клубы, они все борцы. А почему нам нельзя? А камуфляж мы надеваем только здесь: он не так пачкается, как обычная спортивная форма.

Перед отъездом я встречаюсь с председателем Союза славянских общественных организаций Ставрополья Владимиром Нестеровым. Он говорит, что власти и правоохранительные органы пытаются преподнести драку на северо-западе Ставрополя как бытовую, но на самом деле это межнациональный конфликт, который давно назревал и только сейчас прорвался. И это только начало. Если случится еще одна подобная драка, то «это будет Кондопога, умноженная на сто, потому что громить пойдут всех и вся – все знают, кто где живет и у кого какой где бизнес». Он говорит, что власти не контролируют миграционные процессы и что из шести восточных районов Ставрополья за последний год выехало 30 % коренного славянского населения, а те, кто заселяется на их места, несут другую культуру и другие ценности. – Вот в Михайловске, например, кавказцы уже обложили данью местных таксистов, – говорит Нестеров. – А краденые машины – это вообще кавказский бизнес. Недавно, например, даже украли «девятку» у фээсбэшников и потребовали денег. А еще недавно в Грачевском районе русские и дагестанцы перестрелялись, а милиция приехала только на четвертый день и пригрозила завести дело о межнациональной розни – в общем, заставила всех забрать заявления. Как будто оттого, что они боятся произнести «межнациональная рознь», проблема исчезнет.

Нестеров вспоминает, что в феврале застрелили атамана Нижнекубанского казачьего войска из-за бизнеса, который с ним не поделили кавказцы. А потом в Ставрополе зарезали молодого парня Трунова, а убийцы скрылись то ли в Чечне, то ли в Дагестане.

– После таких преступлений всегда скрываются в этих республиках, как будто войны не было и как будто Россия не наводила там порядок, – говорит лидер Славянского союза. И наконец он говорит, что по местным законам культурные национальные общества получают на развитие деньги из бюджета, а славянские организации денег не получают и не могут открыть центры по воспитанию молодежи.

– У нас 18 клубов по всему Ставрополью, – говорит Нестеров. – У нас есть своя программа, одобренная правительством. Она называется «Поверь в себя». Но мы не можем провести все это в массы, потому что мы общественная организация, а не коммерческая, и власти нам не хотят помогать. А ведь эта наша программа предусматривает не только физическую подготовку. Мы предлагаем изучать историю в таком ключе, что Россия была не покорителем и завоевателем народов Кавказа, а помогла развиваться этим народам. И что Ермолов был не палачом, как это сейчас некоторые кавказские ученые преподносят, а военачальником, который думал о благе России. И мы с удовольствием примем в эти клубы ребят всех национальностей, потому что только так можно решить эту проблему недоверия и враждебности.

– Вряд ли они пойдут в ваши клубы, – говорю я.

– Это вина их диаспор, которые работают здесь. Вот недавно мы проводили футбольный турнир в честь генерала Ермолова. Пригласили все диаспоры.

– Неужели пришли?

– Ни один не пришел. Просто они не хотят с нами работать. У них идеология другая.

10.09.2007. Охота на ингушей

Человек, позвонивший мне в редакцию, представился Асланом.

– Вот вы много пишете про Беслан и про Осетию, – сказал он. – А вы знаете, что осетины организовали группу, которая мстит ингушам за Беслан? Знаете, что со времени Беслана пропало несколько десятков ингушей? Если вам интересно, приезжайте, я помогу с материалами.

Что осетины мстят ингушам за Беслан, мне говорили и раньше. Но за три года, прошедшие после трагедии, я ни разу не слышала от самих осетин, что они собираются кому-то мстить. Мой телефонный собеседник утверждал, что у него есть официальные данные о том, что после Беслана в Северной Осетии началась настоящая охота на ингушей.

Перед отъездом я выяснила, что в начале июля пропали два пожилых жителя села Чермен Пригородного района – района, населенного преимущественного ингушами, который ингуши и осетины делят с 1944 года, когда он указом Сталина был передан Северной Осетии. Сразу после исчезновения стариков Мухажира Гайсанова и Магомеда Таршхоева в Чермене собрался большой митинг, и местные жители отказались расходиться, пока не вернут пропавших. К митингующим приехал федеральный инспектор Сулейман Вагапов. Он сообщил, что есть несколько версий похищения, одна из которых – месть за Беслан.

Вскоре дело о пропаже ингушей было передано для расследования в управление Генпрокуратуры по Южному федеральному округу, а из Москвы в Осетию вылетели оперативно-розыскные группы МВД и ФСБ России.

Я прилетела в Беслан и в тот же вечер отправилась в Назрань. Граница была закрыта. На Черменском посту меня остановили, проверили документы и сообщили, что не могут пропустить в Ингушетию из-за ЧП. В этот день в республике подорвали машину с милиционерами, скорее всего, в отместку за убитого накануне молодого ингуша, которого правоохранительные органы называли боевиком, а местные жители – обычным парнем. А накануне была расстреляна семья русской учительницы Веры Драганчук.

– Там такой бардак, вы даже не представляете, – сказал мне один из омоновцев на посту. – Один в один как в Чечне до войны.

– А завтра я смогу проехать?

– Вы с утра приезжайте. Если все стихнет, конечно, проедете.

Я не смогла проехать ни на следующий день, ни еще через два дня. Граница была закрыта не только из-за третьей годовщины Беслана. Ингушетию лихорадило.

Правоохранительные органы убивали местных жителей, называя это спецоперациями, местные убивали и обстреливали сотрудников милиции и ФСБ, а 2 сентября сотрудники милиции и ФСБ едва не перестреляли друг друга в Карабулаке.

Я позвонила Аслану, и он приехал за мной сам. Показал удостоверение сотрудника правоохранительных органов и кипу бумаг – копий страниц уголовных дел. Разговаривать со мной на территории Северной Осетии категорически отказался. Мы проехали через Черменский пост, на котором машину Аслана, видимо, знали и даже не проверили, и остановились сразу за постом.

– Это нейтральная территория, – сказал Аслан. – Ингушский пост впереди, осетинский за нами.

Похищения ингушей, по словам Аслана, начались летом 2005 года – тогда пропал житель села Дачное Пригородного района 40-летний Чингисхан Чахкиев. Через три дня его труп с перерезанным горлом раскопала собака. Это произошло у селения Коста, недалеко от Беслана. Через месяц в селе Дачное из автомобиля «ВАЗ» серебристого цвета был обстрелян местный житель Тариев, с ранениями он был доставлен в больницу в Ингушетию. Этот автомобиль так и не нашли, хотя он фигурировал еще в нескольких нападениях и похищениях. В октябре того же года в селе Куртат пропал без вести 25-летний Ахмед Сурхоев. В начале ноября исчез житель Дачного Маули Матиев, а спустя несколько дней автобус, следовавший из Назрани в Тарское, в районе поселка Южный остановила милиция.

Заявив, что «ингуши стреляют в осетин», сотрудники милиции доставили пассажиров автобуса в райотдел, правда, через час всех отпустили.

– С этого момента похищения становятся ежемесячными, – рассказывает Аслан, листая оперативные сводки. – 15 ноября в селе Донгарон пропадает Осман Мурзабеков. 23-го в Дачном – Башир Албаков.

Аслан перечисляет новые имена и фамилии, всего в его списке 21 человек. Двое из них оказались чеченцами, они пропали, когда приехали в Осетию на машине с ингушскими номерами. Выкупа ни за кого из них не требовали.

– Вы же говорили, что пропавших несколько десятков.

– По сводкам так и есть, но я потом проверил – оказалось, что многие были в оперативной разработке. То есть я не могу сказать вам точно, что все они невиновные люди. Хотя у нас легко назвать бандитом любого. Но эти 21 человек точно ни к чему не причастны. Я видел опросы свидетелей и родственников. Их убрали только потому, что они ингуши. И обратите внимание, что основная часть пропала в районе центрального рынка Владикавказа или автостанции № 2 – туда приходят маршрутки из Назрани. Но самое интересное – не это. Есть предположение, что к похищениям причастны сотрудники МВД Северной Осетии, в частности РОВД Пригородного района. В нескольких случаях свидетели видели, как этих людей задерживают сотрудники милиции. А последние похищенные—старики Гайсанов и Таршхоев—вообще пропали прямо напротив здания МВД Северной Осетии. Там нашли пустую машину Гайсанова с документами.

По словам Аслана, эту версию подтверждает свидетель, который сам чуть не стал жертвой похищения. В районе птицефабрики у села Дачное сотрудники милиции попытались посадить в свой «уазик» проходившего по улице местного жителя Магомеда Барахоева. Барахоев стал сопротивляться, в это время рядом остановилась машина, в которой ехали ингуши, они выскочили и отбили его. На следующий день Барахоев, скрывшийся в Ингушетии, дал показания на сотрудников Пригородного РОВД, имена которых вскоре были установлены. Однако следователь северо-осетинской прокуратуры отказался возбуждать уголовное дело против оперативников.

– Правоохранительные органы Северной Осетии покрывают эти преступления, – уверен Аслан. – Потому что эти преступления им на руку. Несмотря на то что Путин дал указ вернуть всех беженцев в Пригородный район до конца этого года, сейчас процесс переселения заглох.

Аслан отдал мне свой список, и я отправилась к родственникам пропавших мужчин. Ближе всего к Назрани – ингушское село Экажево. Здесь находится дом 32-летнего Аламбека Кациева. Его мать Софья с порога спрашивает меня, что установила Генпрокуратура. Объясняю, что я всего лишь журналист, и прошу Софью рассказать, как пропал ее сын.

– Да я сама ничего не знаю! – растерянно говорит она. – 22 июля уехал во Владикавказ к дяде. И больше я его не видела.

Дядя Аламбека Ибрагим Бойяев приезжает через полчаса, он подробно рассказывает, что полгода назад Аламбек вместе с ним уехал в Москву на заработки. Ибрагим клал паркет с национальным рисунком, Аламбек ему помогал. Москвичам национальный рисунок пришелся не по вкусу, и Ибрагим с племянником в начале июля вернулись домой.

– Я всю жизнь живу во Владикавказе, и там у меня хорошие связи. Я быстро нашел клиентов, – вспоминает Ибрагим. – Попросил Аламбека помочь. Мы должны были положить паркет в одной квартире и вернуться в Экажево – здесь строится мечеть, и нужна была наша помощь.

– Он ушел из дома около восьми, – включается в разговор Софья. – Я переживала – я всегда переживаю, когда он ездит во Владикавказ. Позвонила ему где-то в 9.15 утра, спрашиваю: «Где ты?» Он говорит: «Все нормально, я уже приехал, минут через 20 буду у дяди». Я перезвонила ему через полчаса, но телефон уже был отключен.

– Потом следователь сказал нам, что есть распечатка телефонных звонков, – говорит Ибрагим. – Они установили, что в тот момент, когда сестра звонила Аламбеку, он находился во Владикавказе в районе автостанции. Значит, там и пропал.

В дом заходит еще один его обитатель – 80-летний дед Аламбека Магомед. Он только что вернулся с похорон племянника – сотрудника милиции, погибшего при подрыве милицейской машины. Он говорит, что ежедневные убийства в Ингушетии ведут к истреблению народа. И что убийство семьи русской учительницы показывает, в каком положении находится все ингушское общество.

– Это распад Ингушетии, такого у нас никогда не было, – говорит он. – Русские раньше нормально с нами жили. Русские учителя наших детей учили. Это уже не люди, кто убивает учителей. Из-за них на ингушей смотрят как на зверей.

Старик замолкает, долго смотрит в окно. Софья горестно вздыхает. Ибрагим с беспокойством смотрит на отца.

– Найдите внука, живого или мертвого, – говорит строго старик. – Если нет уже человека, земле предать его надо.

Софья начинает рыдать.

Чермен, Пригородный район Северной Осетии. Во дворе дома Магомеда Таршхоева, пропавшего в начале июля, собрались старики. Они сидят на скамейках и что-то обсуждают. Брат Магомеда Мурат Таршхоев провожает меня в дом. Я спрашиваю, что он думает о похищениях.

– Это делают профессионалы, – говорит Магомед. – Но надо ждать. Следователь сказал, любая провокация может привести к войне.

Во внутреннем дворе сидят родственницы пропавшего Магомеда, они приходят сюда каждый день, чтобы поддержать его жену Малику. Среди них – жена еще одного пропавшего, Мухажира Гайсанова.

7 июля Таршхоев и Гайсанов отправились в гости к родственникам в ингушский город Джейрах. Чтобы из Чермена попасть в Джейрах, надо проехать через Владикавказ. В десять утра старики заехали на центральный рынок Владикавказа, там их видели знакомые, которые потом показали следователям, что старики были веселыми, шутили и, купив на рынке шерстяные жилеты и брюки, сели в «Жигули» и уехали. В 11.04 Таршхоеву позвонила сноха. Потом, опираясь на телефонную распечатку, следствие установило, что в это время старики находились недалеко от центрального рынка, в районе Пушкинской площади. В 15.00, когда Гайсанову позвонила жена, его телефон уже был отключен. Примерно в это же время его машина была найдена недалеко от здания МВД – ни Таршхоева, ни Гайсанова в ней не было. Отсутствовали техпаспорт и водительские права Гайсанова, хотя все остальные документы остались в машине. Из-за этого родилась версия о том, что вскоре после одиннадцати у здания МВД автомобиль Гайсанова остановили сотрудники милиции, именно поэтому водитель, выходя из машины, взял с собой техпаспорт и права. – Это милиция таскает ингушей, – уверенно говорит жена Гайсанова Хава. – Все на них указывает. Но как они все это делают – безнаказанно, бесследно? Что им сделал мой или ее муж? – Хава показывает на Малику. – Я еще могу понять, когда молодых похищают – может, они в чем-то и виноваты, но мой муж таксовал, а Гайсанов в колхозе всю жизнь проработал, в одной бригаде с осетинами, а во время конфликта в 1992 году осетины с нашей улицы в нашем подвале прятались.

Мы вообще отсюда не уезжали во время войны, потому что муж сказал: умирать будем дома.

Какая-то маленькая женщина робко встает и подходит ко мне, протягивая фотографию молодого парня.

– Мой сын молодой, конечно, – говорит она тихо. – Ему 22 всего. Но он ни в чем не виноват, я знаю. У него порок сердца. Ему клапан менять надо. Его из армии комиссовали через год после призыва. Он 9 мая во Владикавказ поехал с другом, Арсамаковым. Тот тоже молодой. Меня спрашивают, зачем они поехали во Владикавказ. А куда им ехать – они же в Осетии прописаны. Вот вчера мне пришло письмо, что дело о пропаже сына передано в Генпрокуратуру. А какая разница, кому оно передано? Время уходит, а его не нашли до сих пор.

С фотографией сына Руслана Озиева она ходила по центральному рынку Владикавказа несколько дней. Нашла знакомых, которые видели парня. Следователи, запросив данные с камер наружного наблюдения на центральном рынке, установили, что парни вошли на территорию рынка. Их выход камеры не зафиксировали.

– Они не стали бы садиться в чужие машины, они бы сопротивлялись, – продолжает мысль Хава Гайсанова. – Раз они не сопротивлялись, значит, их задерживали сотрудники милиции. Только поэтому все происходит так тихо. Но я этого так не оставлю. Я пойду в Европейский суд. Пока моего мужа не вернут, я не успокоюсь.

Я спрашиваю женщин, кто, по их мнению, стоит за пропажей их родных.

– Говорят, это месть за Беслан, – тихо говорит Малика Таршхоева.

– А я в это не верю! – возражает Хава. – У осетин есть Калоев, который поехал в Швейцарию, чтобы отомстить за смерть своей семьи. Я бы ему руку пожала! Если бы мстили за Беслан – мстили бы тем, чьи родственники пошли захватывать школу. Найди сына или брата того, кто убил твоего ребенка, и убей его – вот это кровная месть. А мстить всем подряд нельзя. Да будь они прокляты в седьмом колене – те, кто в Беслан пошел убивать. Это не мужчины.

– Я слышала, что у осетин есть две группировки – «Лес» и «Дети Беслана», – снова говорит Малика.

– А твой муж при чем? – говорит Хава. – Какое отношение он имеет к Беслану?

Женщины начинают громко спорить. Тех, кто считает, что ингушам мстят за Беслан, меньшинство.

– Кто же тогда стоит за похищениями? – спрашиваю я Хаву.

– Кто-то хочет, чтобы ингуши начали мстить за своих похищенных, – уверенно отвечает Хава. – Хотят 1992 год повторить. Чтобы войска сюда ввести. Но мы уже не такие дураки. Мы в суды пойдем, а не в лес.

В этот день я посетила еще одну семью – семью Яндиевых в селении Карца. 33-летний Магомед Яндиев вышел из дома 27 марта 2006 года и до сих пор не вернулся. В этой семье десять детей, среди которых Магомед – единственный сын. Его мать Циэш до сих пор ждет его домой. Пожилая женщина дрожащими руками достает из альбома фотографии сына.

– Он работал в Назрани автомехаником, – говорит она. – В тот день поехал во Владикавказ, купил запчасти и отправил их в Назрань вместе со знакомым водителем маршрутки. Минут через десять после этого он позвонил сестре и сказал, что его задержали сотрудники милиции.

Женщина зовет дочь. В комнату заходит сестра Магомеда Залина.

– Он говорил спокойно, – вспоминает девушка. – Я так поняла, что у него проверят документы и отпустят. Я перезвонила ему через 20 минут, но телефон был отключен. У нас был следователь. Сказал, что водитель маршрутки, который знал брата, видел, как тот уходит с вокзала пешком. И еще они определили, что последний звонок был в районе автостанции. Говорят, на этой автостанции и на центральном рынке какие-то группы работают.

– У Магомеда были какие-то мотивы, чтобы взять оружие и уйти в горы? – спрашиваю я.

– Он бы никогда не ушел, не сказав, – качает головой Циэш.

– Он знал, как мать за него боится, – говорит Залина. – Особенно после смерти отца.

Отец Залины умер в 1995 году.

– Его избили на улице какие-то люди, – вспоминает Залина. – После конфликта 1992 года ингушей ненавидели. Отец ушел днем и не вернулся, мы нашли его на улице, он был без сознания. Мы на санках притащили его домой. Ему отбили все внутренности. Это было 21 декабря. 29-го он умер в больнице.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.