ГЛАВА 5 Война решена, война началась…

ГЛАВА 5

Война решена, война началась…

Первым днём мобилизации было назначено 31 июля. В этот день в 12 часов 23 минуты по венскому времени в военное министерство Австро-Венгрии тоже поступил указ о всеобщей мобилизации против России, подписанный императором Францом-Иосифом. Сопоставляя время и учитывая разницу в час, можно предположить, что Австрия решилась не одновременно, а вслед за нами, хоть потом утверждалось и обратное. Впрочем, в войну с Россией австрияки пока не вступали.

Не обошлось в последние предвоенные дни и без кавалера высших германских орденов Чёрного и Красного Орла Витте.

22 марта 1906 года он в телеграмме берлинскому банкиру Мендельсону по поводу возможного германского займа писал о «мудрых принципах, провозглашенных в Бьорке»…

Принципы в Бьорке провозглашались, как мы помним, действительно неглупые, но Витте их сам же и торпедировал.

Теперь он создавал себе образ противника конфликта, но рецепт его был таким: «Надо вовремя прицыкнуть на этого сумасшедшего нахала Вильгельма». В каком смысле «прицыкнуть» и может ли грозный тон неготовой к войне (по словам самого же Витте) России образумить неплохо готовую к ней Германию — этого Сергей Юльевич не пояснял.

В полночь 31 июля к Сазонову пришел в очередной раз германский посол Пурталес. Утром его принимал сам Николай, но что значил Николай в России, если нужно было выручать её, а не вредить ей? Разговор с царем вышел пустым, и теперь Пурталес стоял перед Сазоновым.

— Господин министр, я уполномочен моим правительством передать Вашему правительству, что если к двенадцати часам первого августа Россия не демобилизуется, то Германия тоже объявит мобилизацию.

— Означает ли это войну? — спросил Сазонов.

— Нет, но мы к ней чрезвычайно близки.

* * *

Кайзер Вильгельм был импульсивен — спору нет. За треть века единоличной видимой власти он выработал стиль совершенно индивидуальный: эффективный реализм в деталях и энергичные иллюзии в общем видении вещей. Германия его юности была всего лишь юнкерской Пруссией, а Германия его поздней зрелости — могучим промышленным рейхом, чьи владения протянулись до экватора. И он очень был склонен считать, что Европа должна считаться с ним более, чем с собой, поскольку был уверен, что он лучше Европы знает, как можно обеспечить благо не только Германии, но и всего континента… И так ли уж кайзер был неправ?

Ещё до войны пастор Фридрих Науманн выдвигал идеи «Срединной Европы» при верховенстве Германии. Такая программа находила подкрепление во взглядах промышленников и финансистов Германии. Сразу после начала военных действий 9 сентября 1914 года эти планы как основные цели войны излагал в особой записке канцлер Бетман-Гельвег. Предполагалось создание среднеевропейского экономического союза в составе Австро-Венгрии, ослабленной Франции, Бельгии, Голландии, Дании, Польши, а также Италии, Швеции, Норвегии под «фактическим немецким руководством».

Как можно было оценивать такие идеи с точки зрения интересов и перспектив России?

«Срединная Европа» не угрожала России в том случае, если Россия занималась бы исключительно своим внутренним ростом. Мощная объединенная экономика континентальной Европы сразу раскалывала бы все англосаксонские планы мировой гегемонии, но эта же экономика могла помочь нам в строительстве могучей Российской державы, если бы внешние займы шли на эти цели, а не на строительство «стратегических» дорог по болотам.

Могла ли «Срединная Европа» стать результатом войны? В принципе — да, но только если бы в этой войне против Германии не участвовала Россия.

Возможно, Вильгельм, пастор Фридрих Науманн, канцлер Бетман в своих оценках шансов «Срединной Европы» теоретически и не ошибались… Однако практически в том реальном политическом раскладе, который реализовался к 1914 году, их взгляды были опасной мечтой. Воплотиться в реальность она-таки могла! Но лишь в союзе с Россией. А на такую возможность Вильгельм махнул рукой — в другую сторону давно тянул сам «Нью-Бердичев».

* * *

И этот противогерманский маневр проделывался там так ловко, что ход и смысл событий не улавливался даже теми, кому по возрасту, по положению и чину не мешало бы оказаться и более прозорливыми.

Так, знаменитый генерал Брусилов даже после Первой мировой войны был уверен в том, что «немец внешний и внутренний был у нас всесилен… В Петербурге была могущественная русско-немецкая партия, требовавшая во что бы то ни стало, ценой каких бы то ни было унижений крепкого союза с Германией, которая в то время демонстративно плевала на нас. Какая же при таких условиях могла быть подготовка умов народа к этой заведомо неминуемой войне, которая должна была решить участь России».

Тут Брусилову явно отказывает логика. Ведь если «внутренний немец» был так тотально «всесилен», то с чего бы это война с «немцем внешним» была «заведомо неминуемой»? И более верным было бы предположить обратное (увы, соответствующее реальности): как раз потому, что всесильными оказывались те, кому русско-германский союз был костью в прожорливом горле, абсолютно ненужная для России война и стала с определенного момента «неминуемой».

Не знаю, как уж там Германия на нас «плевала» — будучи нашим крупнейшим торговым партнером, поставлявшим, к тому же, промышленное оборудование для создания новейших отраслей производства, но знаю, что англо-французы на Россию не плевали. Они её — да, лобызали, причем в том же «приступе страстей», что некогда испыты вал небезызвестный Иуда Искариот по отношению к Иисусу Христу…

Между прочим, ещё раз о Брусилове… Аналитик В. Николаев сообщает, что генерал, состоявший в 20-е годы при РВС СССР для особо важных поручений, в одной из своих лекций назвал главных постоянных стратегических континентальных противников России — Англию, Турцию, Польшу… Зал удивился — а как же Германия, в войне с которой Брусилов так отличился? «С ней нам нечего было делить, — ответил автор „брусиловского прорыва“, — нас просто стравили…».

Ну что тут сказать, читатель? Пожалуй одно: «ЭХ!!!»…

Бессмертные боги могут относиться к тем, кто их предает, спокойно. У них в запасе вечность. А у людей? А у народов? Для нас, смертных, существуют критические моменты, когда мы или разрываем цепь губительных обстоятельств, или опутываемся ими еще крепче… Не интересы «немецко-русской партии», а интересы Российского государства диктовали одно решение: отказаться от конфликта с немцами. Ведь что грустно — интуитивно это понимал (потому и колебался) даже та кой слабый монарх, как Николай II.

Да как ему было не сомневаться в правильности антигерманского выбора, если в феврале 1914 года на стол императора легла записка Петра Николаевича Дурново — крупнейшего деятеля Министерства внутренних дел Российской империи. В 1884–1893 годах — директор департамента полиции, в 1900–1905 годах — товарищ министра, с сентября 1905 по апрель 1906 года — министр, затем напрочь от министерства отставленный — не без происков Витте. С 1906 года он был членом Государственного Совета.

Дурново подавлял русскую революцию, был лидером и знаменем крайне правых. Ленин называл его «дикой собакой» и раз за разом употреблял формулу «Дубасовы и Дурново»… Классовый облик Дурново вполне ясен — это был монархист и защитник интересов исключительно имущих. Он был настолько последовательно и органично олигархичен, что от него отшатывалась даже олигархия. Но записка Дурново содержала следующее:

«Жизненные интересы России и Германии нигде не сталкиваются и дают полное основание для мирного сожительства этих двух государств. Будущее Германии — на морях, т. е. имен но там, где у России, по существу, наиболее континентальной из всех великих держав, нет никаких интересов»… А что — разве это не так по сей день?

Прекрасно понимал Дурново и бессмысленность нашей борьбы за черноморские проливы, которые «выпускают» русский флот всего лишь в Средиземное море, запертое Гибралтаром и тогда контролируемое Англией.

Далее Дурново писал: «Скажу более, разгром Германии — в области нашего товарообмена — для нас невыгоден». И Дур ново не ограничился простой констатацией, а подробно описал суть взаимных экономических отношений: «Что касается немецкого засилья в области нашей экономической жизни… Россия слишком бедна капиталами и промышленной предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого притока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или другого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства русского населения не разовьются настолько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей… Но пока мы в них нуждаемся, немецкий капитал выгоднее для нас, чем всякий другой. Прежде всего этот капитал из всех наиболее дешевый, как довольствующийся наименьшим процентом предпринимательской прибыли… Мало того, значительная доля прибылей, получаемых на вложенные в русскую промышленность германские капиталы, и вовсе от нас не уходит, в отличие от английских и французских капиталистов, германские капиталисты и сами со своими капиталами переезжают в Россию. Англичане и французы сидят себе за границей, до последней копейки выбирая из России вырабатываемые их предприятиями барыши. Напротив того, немцы-предприниматели подолгу проживают в России и быстро русеют. Кто не видал, например, французов и англичан, чуть не всю жизнь проживающих в России и ни слова по-русски не говорящих. Напротив того, много ли вид но в России немцев, которые хотя бы с акцентом, ломаным языком, но, все же, не объяснялись бы по-русски?»…

Что же касается экономических аспектов конфликта с немцами, то здесь Дурново мыслил прямо-таки как марксист: «Последствием этой войны окажется такое экономическое положение, перед которым гнет германского капитала покажется легким. Ведь не подлежит сомнению, что война потребует расходов, намного превышающих ограниченные финансовые ресурсы России. Придется обратиться к кредиту союзных и нейтральных государств, а он будет оказан, разумеется, не даром… И вот, неизбежно, даже после победоносного окончания войны, мы попадем в такую финансовую и экономическую кабалу к нашим кредиторам, по сравнению с которой теперешняя зависимость от германского капитала покажется идеалом».

Удивительно, но ширящиеся антигерманские настроения в «образованных» столичных кругах даже советские историки объясняли тем, что растущему-де российскому торгово-промышленному капиталу начинала мешать германская конкуренция. Мол, разрыва русско-германского договора 1904 года особо желали промышленники, так как этим-де устранялся импорт в Россию «германских фабрикатов».

Но «фабрикат» «фабрикату» рознь. Из Германии в Россию поступала подавляющая часть экспорта по статье «машины и масти машин». Одно дело — поставить «конкуренту» кровать, сваренную из прокатного «уголка», другое дело — поставить «уголок», и уж совсем иное — поставить прокатный стан, на котором этот «уголок» катают. Так что германские поставки угрожали не столько внутреннему сбыту русских товаров, сколько планам технологического закабаления России англо саксонским и французским капиталом.

А «славянские» обеды, которые весной 1913 года закатывали Рябушинские в компании со «славянофильствующими» кадетскими лидерами под одобрительные взгляды дяди царя — великого князя Николая Николаевича? Что ж, кричали там о «проливах», но пили-гуляли, по сути, во славу Франции, Англии, Бельгии… Отчего и предостерегал Дурново…

И при всей убийственной для деятелей «Нью-Бердичева» и Антанты точности анализа особым гением-пророком Дурново не был. Писал-то он об очевидном. Но много ли было среди российской элиты способных это очевидное видеть и тем более руководствоваться им? Брусилов чуди лось пронемецкое всесилие… Однако о каком всесилии можно было говорить, если ситуацию не переламывали даже документы и аргументы, подобные представленным Дурново?

Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался… Да и как ему было не сомневаться, если предстояло окончательно решиться на очень многое… Ещё пару лет назад, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, он предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Коковцову, сказав:

— Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как Вы, чтобы ограждать наши интересы.

Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:

— К тому же император Вильгельм Вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по Вашему адресу.

— Государь, я тронут Вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же Ваше решение окончательно? — спросил Коковцов.

— Нет, я не желаю стеснять Вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение потому, что верю в его пользу.

— Ваше величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте… Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.

Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:

— И, если честно, я также боюсь, что мое убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую «национальную» политику…

Слово «национальную» Коковцов произнёс подчёркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил, и вяло произнёс:

— Я не могу Вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за Вами Ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.

Выбор пал, как мы знаем, на С. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, «поразительно ничтожного». И он оказался идеальным передатчиком идей «шефа» Сазонова и закулисных шефов «шефа».

В представленном полностью документальном эпизоде, как в капле грязной воды, можно обнаружить полный набор бацилл, отравлявших российский государственный организм: вялость и нерешительность царя, неумение даже верно, подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных сил, направляемых «англо-французской» Антантой.

Тем не менее Николай даже накануне обвала 1914 года сомневался. Кайзер при всей своей самоуверенности тоже колебался. Узнав о том, что Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать. Милюков потом утверждал, что Вильгельм «увлекся идеей войны с Россией», но забыл, что он сам в то время публично «увлекался» идеей войны с Германией, Кайзер же раздумывал. Провести мобилизацию ему было на много проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии «постоянной мобилизации», но за ним стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.

Нам после объявления мобилизации сложно было её начать и непросто остановить. На «техническую невозможность» демобилизации в Петербурге и напирали, но…

Конечно, это вечное российское «но» значило немало: не так уж и сложно было нашу мобилизацию при желании остановить…

Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация еще не вышла, конечно же, из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм. Приостановить еще не начавшиеся сборы было возможно, но (ещё одно «но») не для сановного Петербурга.

После войны велось много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел только тот факт, что война была решена. И сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.

Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент её остановить…

В семь вечера граф Пурталес вновь вошёл в кабинет Сазонова. Было видно, что он сильно волнуется.

Прямо с порога посол задал вопрос:

— Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

— Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путём.

— Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжелые последствия, которые повлечет за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием…

— Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.

Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнес:

— Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?

— Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного Вами…

Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:

— В таком случае, мне поручено моим правительством передать Вам следующую ноту.

В ноте было объявление войны, и — по феноменальному не досмотру посольства — даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина. Впрочем, тогда на это внимания не обратил даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошел к окну. Прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: «Кто бы мог предвидеть, что мне придется покинуть Петербург при таких условиях!» и… заплакал. Сазонов вдруг взглянул в будущее, и… тоже дрогнул. Он подошел к Пурталесу, и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом уже экс-посол не твердыми шагами вышел из сазоновского кабинета…

Эту сцену весьма живописно (но с очень уж большой долей отсебятины, серьезно искажающей сведения того же Сазонова) описал Валентин Пикуль в «Нечистой силе». Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пи куль элементарно передернул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым «немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург». Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2 августа. Увы, это не единственное намеренное «заблуждение» Валентина Саввича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но не выгодном для обозрения фактов истории.

И чтобы поставить окончательную точку, сообщу, что Пи куль все отсутствующие у Сазонова «художественные детали», позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у… французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в таланте писательском, но отнюдь не в таланте на выдумку.

Николай же в этот день скромно отметил: «Погулял с детьми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали… Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. — С.К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. — С.К.). Долго составлял с ним ответ… Пили чай в 12 1/4».

Пройдёт совсем немного времени, и обильно потечёт первая русская кровь. Общественность Москвы — через сына московского промышленника Владимира фон Мекка — попросит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) «нарисовать плакат для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны».

Пастернак — художник тонкий и впечатлительный, уловит «нерв» происходящего точно, даже пророчески, и в не многих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке, прижимая ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадет.

Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стояли толпы. Женщины плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: «Государь Вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, — тут светский красавец взвил спой голос до невозможной бравости, — его солдат всегда держит себя молодцом, а не так»…

А действительно! Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколом истекающему кровью «нижнему чину», если его государь запись в своем дневнике о первом дне войны начал со слов: «Хороший день, в особенности в смысле подъема духа»?

После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чёртом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулеметным «ливням»… «Ливням», отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России. И без того неясное…

* * *

Предвоенная неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали Австро-Венгрия и Сербия. К этому времени Германия, осуществляя идеи покойного Шлиффена, изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию. Париж начал всеобщую мобилизацию еще 31 июля, узнав, что ее объявил Петербург. Впрочем, французы относили ее начало к 1 августа — тому дню, когда ее объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о «национальных соображениях морального порядка» и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев. В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но еще до начала военных действий они оказались причастны к гибели человека, призывающеюго не начинать войну. 31 июля в Париже во время произнесения речи против развязывания войны был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес. Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.

Впрочем, французские политики — любители позы и фразы — не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр А. Мессими позвонил мэру Лиона Э. Эррио: «Отныне — это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в ненависти к врагу, У которого только одна цель: уничтожить нацию (во как хватил! — С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу».

Колониальным Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе «за свободу» привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.

В свете же стенаний о «цивилизации и варварстве» интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым. После объявления войны Ягов пришёл к Камбону сам — попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:

— Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване…

* * *

Вскоре к войне присоединилась и Англия. Причем «пацифистская» и «нейтральная» Англия начала войну с рейхом первой — 4 августа. Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа. Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны, с которой Россия и начала мобилизацию, вступила на «русскую» магистраль войны последней.

Однако так или иначе большая война (или — большая бойня или — выделка сверхприбылей — кому как) началась во всём её объёме. Надолго и всерьёз.

Уже после неё кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлеченно обсасывают вопрос: «Что было бы, если бы немцы в 1914 году отправились на Восток, ограничившись обороной на Западе?».

Им мало того, что в реальности были-таки рассорены и разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные дополнять один другой. Хотя бы в предположениях им хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание.

Потом страх перед германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына, во лжи о Германии.

4 августа император Германии Вильгельм II произносил тронную речь в рейхстаге: «Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы беремся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками».

Первая фраза была правдивой полностью, вторая — лишь отчасти. Никто из имевших власть в мире благодаря рождению, выборам, деньгам или собственной ловкости, о чистой совести не мог и заикаться. Но все же за Германией была тог да, пожалуй, действительно немалая доля правоты. Недаром же нобелевский лауреат, норвежский писатель и политический деятель Бьернстьерне Бьернсон, которого называли «норвежским Вольтером» и «норвежским Гюго», за несколько лет до войны писал о немцах: «Это великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав».

Личность незаурядная, Бьернсон знал, что такое патриотизм и национальное право. И он же размышлял о «германской» Европе. Можно ли было предполагать холуйские мотивы у человека, который всю жизнь боролся за независимость Норвегии от Швеции и за демократизацию общества, был автором слов национального норвежского гимна?

Приведу и ещё одно мнение ныне не цитируемого, хотя и двуличного, но несомненно умного Карла Радека: «Когда Вильгельм II понял, что локализовать войну (ограничившись конфликтом Австрии и Сербии. — С.К.) не удастся, он пытался дать контрпар в Вене, но было уже поздно».

Радек считал, что Вильгельм хотел лишь припугнуть царя и тем лишить сербов русской поддержки.

Ещё более ценным можно считать признание американки Барбары Такман, написавшей о Вильгельме так: «Когда Россия приступила к мобилизации, он (кайзер. — С.К.) разразился горячей тирадой со зловещими предсказаниями, обрушившись не на „предателей-славян“, а на своего хитроумного дядю (т. е. короля Англии Эдуарда VII. — С.К.)».

На полях «горячих» дипломатических телеграмм Вильгельм зло черкнул: «Мир захлестнет самая ужасная из войн, результатом которой будет разгром Германии. Окружение Германии стало, наконец, свершившимся фактом. Мы сунули голову в петлю… Мертвый Эдуард сильнее меня живого»…

Монарх Вильгельм, давно отождествивший себя с рейхом, не мог не придавать главенствующего значения личности другого монарха. Поэтому и роль Эдуарда он преувеличил. А вот наличие заговора против Германии увидеть сумел. И показательно то, что он винил в нем в первую очередь не русских, а европейскую Антанту.

К слову, даже Е. Тарле отмечал, что в июле 1914 года кайзера очень подзуживала крайне правая пресса Германии, упекая в излишнем миролюбии, уступчивости, нерешительности.

И кто знает, насколько такие «ультрапатриотические» призывы оплачивались долларами и фунтами?

Своё отношение к уже ведущейся войне на Востоке Вильгельм ясно высказал ответом на секретный запрос-меморандум командующего германскими войсками генерала Фалькенгайна в 1915 году. Фалькенгайн спрашивал: «Желательны ли переговоры с Россией о примирении?» Кайзер немедленно ответил безоговорочным: «Да!».

На Запад Германия была развёрнута всегда, и туда же её подтолкнула Англия. Но на Россию немцы вначале не наступали. Петербург-«Бердичев» сам отдал приказ на переход границы и поспешное вторжение в Восточную Пруссию исключительно в интересах поддержки французов.

Конечно, Германия годами готовила войну, как и остальные ее будущие участники. И все же только о Германии можно сказать, что во многом она оказалась жертвой обстоя тельств.

Сербия стала, несомненно, жертвой провокации.

А Россия пала жертвой бездарного руководства и внутреннего предательства ее интересов верхами, «сливками общества».

Военный теоретик Б. Шапошников, не раз нами упоминаемый, так оценивал начало войны: «Мобилизация на пороге мировой войны являлась фактическим ее объявлением и толь ко в таком смысле и могла быть понимаема… Если рассматривать ответственность за войну с этой точки зрения, то, безусловно, являются правыми те, кто возлагает вину за мировой пожар на Россию».

Непатриотичное рассуждение? Нет, всего лишь неполное. Потому что далее Шапошников говорит прямо: «Конечно, не русская мобилизация была причиной европейской войны» и ссылается на Ленина, хорошо сказавшего о начале войны ещё во время войны. Шапошников цитировал Ленина не только потому, что в 1920-е годы был уже командиром РККА, но и по тому, что Ленин бил, что называется, «в точку», констатируя: «Война есть продолжение политики. Нужно изучить политику перед войной, политику, ведущую и приведшую к войне… Обыватель ограничивается тем, что-де „неприятель нападает“, не разбирая, из-за чего ведется война, какими классами, ради какой политической цели. Важно, из-за чего ведётся данная война».

Шапошников же дал и образную, и, одновременно, профессионально точную обрисовку войны: «За немцами с берегов Шпрее остается честь установления термина „встречный бой“. Так вот, мировую войну в соответствии с её характером мы бы подвели под рубрику встречной войны. Может быть, на этом помирятся буржуазные дипломаты, политические деятели и историки в определении характера войны, а кстати, и раз делят пополам ответственность за войну».

Сказано отлично, но, всё-таки, может быть кому-то можно было отдать и «большую половину»? Ведь Шапошников сам писал, что «рука сербского Генерального штаба направляла револьвер Принципа, бросая тем самым вызов Австро-Венгрии на кровавую борьбу»… А кто направлял сербский Генштаб?

Нет, роль Германии была особенно неоднозначной, роль Австрии с самого начала была подчиненной.

Подлинными зачинщиками войны оказались Франция и Англия, послушные Золотому Интернационалу. Поэтому нам, читатель, остается бросить последний предвоенный взгляд еще на Англию и сэра Эдуарда Грея. Именно он завершил задуманное.

Эта «эдуардгреада» выглядела так. Накануне вручения австрийского ультиматума Сербии Грей отклонил предложение Сазонова о коллективном воздействии России, Англии и Франции на Вену. Ему нужно было, чтобы ультиматум был предъявлен. Содержание его для англичан не было секретом: кроме заблаговременной информации австрийского посла, основные положения ультиматума были изложены 22 июля в «Таймс» (контролируемой еврейскими кругами еще со времен Дизраэли-Биконсфилда). То есть тоже накануне.

В «день ультиматума», 23 июля, Грей принял австрийского посла Менсдорфа и стал рассусоливать о том-де ущербе, который нанесет война торговле четырех великих держав: России, Австрии, Франции и Германии. Англию он не упомянул, из чего австриец сделал благоприятный вывод: Англия воевать не будет. О Грее же Менсдорф доносил: «Он был хладнокровен и объективен, как обычно, настроен дружественно и не без симпатии к нам». А до вступления Англии в войну оставалось менее полумесяца.

Всю последующую неделю Грей, которого Сазонов даже в двадцатые годы аттестовывал «убеждённым пацифистом», неутомимо занимался одним: направлением Европы к войне. День после вручения ультиматума — 24 июля — он провёл в неустанных трудах.

Уже сам, лично, он сообщает русскому послу Бенкендор фу, что готов-де при посредничестве «незаинтересованных» держав (Англии, Франции, Германии и Италии) обсудить кри зис с Австро-Венгрией и Сербией.

Россия у Грея оставалась за скобками, но Сазонов — то ли по наивности, то ли затемняя истину — и этот лицемерный шаг Грея позже оценивал высоко (мол, Грей «согласился», на конец, с его предложением).

Грей, впрочем, сморщил при этом такую едва уловимую — не кислую, а лишь с джентльменской кислинкой, мину, что Бенкендорф назавтра доложил в Петербург: «Я не наблюдал ни одного симптома ни со стороны Грея, ни со стороны короля, указывающего на то, что Англия серьезно считается с возможностью остаться нейтральной. Мои наблюдения приводят к определенному впечатлению обратного порядка». Неглупы были русские немцы Бенкендорфы во все их времена!

Потом Грей вновь принял Менсдорфа. Вчера он отказался обсуждать австрийскую ноту по существу, заявив, что ему, мол, нужно увидеть документ воочию. Теперь австриец привез официальную копию.

— Сэр, вот аутентичный текст.

Грей начал «тщательно» вчитываться в уже хорошо знакомый текст без каких-либо эмоций на идеально выбритом лице. Потом отложил бумагу и вздохнул:

— Вы дали сербам слишком мало времени и были чересчур категоричными. Но документ — поразительный, поразительный…

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Ах, господин посол, я имею в виду то, что Англия, к счастью, здесь лишь беспристрастный наблюдатель.

И, наконец, 24-го же числа наступает очередь посла Германии в Лондоне фон Лихновски. Тут Грей был просто-таки категоричен:

— Пока речь идёт о локализации столкновения между вами и сербами, это меня не касается…

— Понимаю вас, сэр, — согласился Лихновски.

— Но если бы общественное мнение России (!? — С.К.) заставило (Ха! — С.К.) русское правительство выступить против Австрии, то опасность европейской войны, по нашему мнению, надвинется вплотную, — вёл далее Грей.

— Европейской? — невольно поёжился Лихновски.

— Да… И всех последствий такой войны четырёх, — Грей слегка, но отчетливо повысил свой тихий размеренный голос, — великих держав совершенно нельзя предвидеть.

Лихновски чуть не спросил: «А Англия?», но и так всё было ясно. Четыре державы — это Россия, Австро-Венгрия, Германия и Франция… «Итак, Англия, слава Богу, ставит себя вне конфликта», — облегчённо подумал про себя Лихновски.

Через день, 26 июля, английская команда Золотого Интернационала пошла уже с королевского козыря. Георг V интимно беседовал с племянником — братом кайзера принцем Генрихом Прусским. Король говорил так, словно он со своим подданным сэром Греем читал с одного листа: войну-де нужно локализовать между Австрией и Сербией, а Англия будет ней тральной. Генрих передал брату, что эти слова явно «сказаны всерьёз».

Однако всерьёз говорилось другое. 27 июля на заседании кабинета Грей ультимативно потребовал участия Англии в войне и, в противном случае, пригрозил отставкой. Но это было уже просто кокетством — ВСЕРЬЁЗ возражать никто не собирался.

Уинстон Черчилль со свойственной ему выразительностью очень точно продемонстрировал врожденное двуличие и лицемерие образцового английского джентльмена — он сообщал жене, что энергичные военные приготовления обладают для него «отвратительным очарованием». Первое слово было попыткой самооправдания, второе — содержало истину.

Июльские маневры Королевских военно-морских сил по казали мощь Англии очень наглядно: для того, чтобы объединенные флоты проплыли мимо яхты Георга V на инспекторском смотре, понадобилось шесть часов. А в ночь на 29 июля уже без парадной помпы, с потушенными огнями британские дредноуты вышли из Портленда, прошли Английский канал (то есть Ла-Манш) и направились на боевую базу в Скапа-Флоу.

Теперь и для Британии наступал предвоенный финал. Каким же он был? Во всех трудах о Первой мировой войне заседание английского кабинета 27 июля, где Грей грозил отстав кой, выглядит прямо-таки шекспировским сюжетом. После доклада Грея, который якобы впервые обратил внимание кол лег на то, что на континенте вот-вот грянет война, воцарилось молчание. Его нарушил лорд Марли, которому в 1914 году исполнилось уже семьдесят шесть лет. Это был английский либерал старого закала. Он написал биографии Вольтера, Руссо, Кромвеля и собственного патрона — Гладстона. Написал Морли и двухтомную «Жизнь Кобдена». Фабрикант Ричард Кобден — убежденный сторонник фритредерства (свободы торговли), был своеобразным политическим деятелем середины XIX века. Он выступал против Крымской войны, против владения Гибралтаром. Морское владычество Англии считал узурпацией, а господство над Индией — авантюрой. В качестве первого шага к международному разоружению Кобден требовал одностороннего уменьшения британской армии и флота. Сам Морли, будучи статс-секретарем по делам Индии, взглядов своего героя не разделял и подавлял индийское освободительное движение жестоко. Но чего у него — как и у Кобдена — нельзя было отнять, так это любви к Англии как к державе, а не филиалу конторы Дяди Сэма и Ротшильдов. Морли числили в прогерманцах, но он был всего лишь пробританцем, который понимал, что хорошие отношения с немцами в интересах англичан.

Лорд Морли после доклада Грея высказался против войны с Рейхом. Его поддержали еще десять членов кабинета. Ллойд Джордж с несколькими министрами якобы колебались. С Греем были только премьер Асквит, Холден и Черчилль. Конфуз? Исторический момент? Нет, читатель, — спектакль. Хотя и без публики — друг перед другом.

Пару лет назад в 1912 году во время Агадирского кризиса в том же кабинете Асквита соотношение было обратным: на стороне мира с Германией оказались три человека, включая все того же Морли. И вдруг такая метаморфоза! А ведь и тот кризис был чреват для Англии войной. Более того, тогда имен но жесткая позиция Англии сдержала развитие конфликта.

На этот раз угроза выступить против Германии наверняка обеспечивала бы тот же эффект. То есть, не давая карт-бланш Грею на жесткую публичную антигерманскую позицию, несогласные с ним министры скорее приближали европейскую войну, чем отдаляли её. А то, что Англия вначале занимала нейтральную позицию, лишь оттянуло бы её выступление в поддержку франко-русской Антанты. Правда, Морли требовал мира с Германией.

Для большинства же в либеральном кабинете «колебания» и «пацифизм» были играми джентльменов. Лишний раз это невольно подтвердил сам Грей, ни в какую отставку не подавший. Развитие событий стало ясно до очевидности. Проявить свою позицию Англии нужно было тогда, когда не было бы обратного хода у России.

Кроме того, Германия, идя на войну, фактически шла против всей Европы (её союз с Австро-Венгрией общей картины не менял). Успех мог быть обеспечен лишь быстрым и эффективным ударом по Франции через Люксембург и угол Бельгии. Так что нарушение нейтралитета Бельгии было предрешено заранее. Про себя это понимали все, кроме разве что бельгийского короля Альберта.

Русский военный агент во Франции полковник В. Лазарев еще в 1906 году предлагал план действий французской армии против возможного наступления немцев по левому берегу Мааса, через Бельгию. Французский генштаб отнесся к идее пренебрежительно, но вышло так, как предугадывал Лазарев. Правда, для французов не было пророка и в своем отечестве, потому что возможность наступления немцев через Бельгию учитывалась и в отвергнутом ими плане француза Мишеля.

* * *

Как фактор Бельгии влиял на Англию? Простой взгляд на карту показывает, что обладание бельгийским побережьем вроде бы сразу давало Германии стратегические выгоды: от Бельгии (в отличие от Германии) до Англии через море рукой подать. Но через море. Гробить флот в попытках высадиться в Англии кайзер, конечно, не стал бы.

Впоследствии Ллойд Джордж бросил хлесткую фразу о том, что, мол, пока речь шла о Сербии, девяносто девять сотых английского народа были против войны, а когда речь зашла о Бельгии, девяносто девять сотых английского народа пожелали-де воевать. Язык у записного парламентского «льва» был подвешен, как нужно, но стоит ли принимать подобную болтовню всерьёз?

Во-первых, народ всегда и везде склонен в массе своей к миру, в чём глубоко прав. А, во-вторых, проход немцев через Бельгию безопасности Англии по существу не угрожал.

Зато как формальный повод для вступления Англии в вой ну — годился.

Сэр Эдуард спокойно выжидал неизбежного хода событий, тем временем ежедневно «уговаривая» упрямых «пацифистов» и князя Лихновски. Но 29 июля во время уже второй за этот день встречи с послом Германии Грей, наконец, заявил, что «британское правительство желает поддерживать прежнюю дружбу с Германией» только до тех пор, пока последняя не трогает Францию.

Заметим, что ко времени беседы Грея с Лихновски в Петербурге день завершился — сказывалась разница во времени. Грей имел свежие новости от Бьюкенена и знал, что Россия фактически уже мобилизуется, и ее конфликт с Германией предрешен. Поэтому он так резко и изменил тон, заявляя, что Англия примкнёт к Франции.

Лихновски смог лишь изумлённо спросить:

— То есть как?

— Если вы втянетесь в конфликт с Францией, мы будем вынуждены принять срочные решения и не сможем остаться в стороне.

Как видим, сэр Эдуард, в чью «государственную мудрость, внутреннюю честность и благородство» был прямо-таки влюблен русский кадет Милюков, сопротивление «пацифистов» внутри английского кабинета помехой не считал и гнул свою линию в полной уверенности, что все будет так, как нужно тем, кому это нужно…

Потрясённый Лихновски отбил экстренную депешу в Берлин. Вильгельм, прочтя ее, отреагировал на удивление прозорливо, надписав на лондонской телеграмме посла: «Англия открывает свои карты в момент, когда она сочла, что мы загнаны в тупик и находимся в безвыходном положении! Низкая торгашеская сволочь старалась обманывать нас обедами и речами. Грубым обманом являются адресованные мне слова короля в разговоре с Генрихом. Грей определенно знает, что стоит ему только произнести одно серьезное предостерегающее слово в Париже и в Петербурге и порекомендовать им нейтралитет, и оба тотчас притихнут. Но он остерегается вымолвить это слово и вместо этого угрожает нам. Мерзкий сукин сын!».

Это было написано ещё до петербургского ультиматума Пурталеса, так что даже за два дня до первого объявления военных действий кайзер действительно был склонен не начинать, как и в России Николай (лично он).

1 августа пока еще не стало рубежным днём. Но оборвать последние нити мира между Берлином и Петербургом было необходимо многим — в Париже, в Лондоне, за океаном. Уже паутинные, российско-германские связи все еще держали европейский мир, ненужный теперь в Европе никому, кроме ее народов. Да еще, пожалуй, Российской державе и Германскому рейху.

1 августа истончившиеся нити лопнули. Франция получила возможность сказать, что она начинает войну из-за союз ной России.

Германия пошла вперед на Францию, зацепив Бельгию.

Повод для Англии возник. Сэру Грею осталось на утреннем заседании кабинета 4 августа только развести руками — мол, обстоятельства диктуют… И кабинет уже дружно проголосовал за войну. Последовательными до конца остались двое: лорд Морли и единственный лейбористский министр Джон Берне. Они подали в отставку. Хотя позднее, в 1927 году — после смерти лорда, был опубликован его «Меморандум об отставке Морли». Из него стало ясно, что Морли ушёл больше из-за того, чтобы не мешать своим пацифистским прошлым военному кабинету. Выяснилось и другое — насколько плохо были осведомлены о контактах генштабов Антанты даже министры, если они получали лишь официальную информацию.

В тот же день Грей произнёс речь в палате общин: «Европейский мир не может быть сохранен, ибо некоторые страны стремились к войне. Франция вступила в войну, выполняя долг чести. Мы же ни перед кем ни обязаны, кроме Бога и собственных принципов. Мы свободны в выборе нашего курса. Однако французское побережье беззащитно. Нейтралитет Бельгии вот-вот будет попран. Можем ли мы стоять спокойно в стороне и наблюдать за совершением гнуснейшего преступления, навеки запятнавшего позором страницы истории, и превратиться таким образом в соучастника во грехе?».

Грей говорил медленно, напыщенно и фальшиво, но основной мотив все же невольно высказал: «Англия должна вы ступить против чрезмерного расширения какой бы то ни было державы». Вот в чем была суть.

Вечером Грей послал в германское посольство князю Лихновски письмо: «Правительство Его Величества считает, что между обеими странами с 11 часов вечера сего дня (т. е. 4 августа) существует состояние войны».

Барбара Такман в своих «Пушках августа» без тени иронии писала: «Минуты, когда отдельной личности удается повести за собой нацию, запоминаются навечно, и речь Грея стала одним из поворотных пунктов, по которым люди впоследствии отсчитывают ход истории». Если учесть, что правительство только видимым образом подстегивали со всех сторон: Остин Чемберлен, Бальфур, консервативная оппозиция, — то слова Такман выглядят просто насмешкой над трагедией миллионов людей, чьи жизни, отданные за годы войны, должны были принести миллионы долларов элите ее далекой от Европы страны.

Такман же была уверена, например, что лорда Китченера 4 августа чуть ли не сняли с парохода, отправляющегося в Египет, чтобы спешно назначить военным министром.

В сказках такое, конечно, бывает, но… Много ли стоит каюта первого класса от Лондона до Александрии? Золотой Интернационал не раз тратился и на более дорогостоящий театральный реквизит, а спектакль с «отъездом» Китченера (который, может быть, и не подозревал об участии в нем) явно был рассчитан на место в будущих монографиях. Ну можно либо лее выразительно показать, что леди Британия лишь уступила обстоятельствам, что ее «вынудили тевтоны, нарушившие нейтралитет несчастной Бельгии»? Вот, даже военного министра пришлось отыскивать наспех, экспромтом.

Это был один из тех отличных «экспромтов», которые потому так хорошо и удаются, что подготовлены весьма тщательно.

Впрочем, недалеко от Такман ушла и советская «История Первой мировой войны», сделав «глубокомысленный» вывод: «Британское правительство могло помешать начать войну в 1914 году, если бы недвусмысленно заявило о своей позиции…» и т. д.

Так-то так… Но как могло британское правительство по мешать начать войну, если подлинные властители Британии делали все для того, чтобы помешать Европе не начать ее и удержаться в пределах мира?!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.