Зеленая противомоскитная сетка

Зеленая противомоскитная сетка

Моя очередная индокитайская поездка началась в одну не очень прекрасную предвесеннюю ночь.

Сырая, дождливая темень. Постойте — которая же это по счету бессонная ночь, проведенная на дорогах войны?.. Меня окружает непроницаемая, густая тьма. Машину бросает на крутых поворотах. Черное, безлунное небо дрожит от знакомого и противного грохота моторов: американские самолеты опять над нами. Следят за движением на лесных дорогах.

Газик скрипнул тормозами. Доносится тихий шепот, речь незнакомая, совсем непохожая на певучий вьетнамский язык, к которому я привыкла за эти восемь с лишним лет. Двое из троих сопровождающих внезапно исчезли бесследно, словно растаяли в ночи. С гор плывет резкий запах тропической зелени, основательно нагревшейся за долгий жаркий день, но быстро остывающей вечером. Снова раздается пронзительный крик ночной птицы: два коротких двойных посвиста и один длинный… Зов этой птицы надолго останется в моей памяти и будет напоминать мне о пограничье.

Самолеты прогудели в высоте и смолкли. Становится так тихо, словно вокруг нас нет никакой войны.

Шелест шагов на тропинке. Тусклая искорка света режет мрак. Появляется неясная тень худощавого человека — это вернулся Кхам Фой. Вполголоса, на ломаном французском языке он передает нам приказ:

— Идемте! Возьмите с собой только самые необходимые вещи. Зажигать фонарь нельзя. Следите за тропинкой — она неровная.

Несколько минут копаемся в газике, который напоминает лавчонку. Чего тут только нет! Длинные скамейки вдоль бортов завалены багажом — мешками, сумками, чемоданами, фотоаппаратами. Рядом лежат термосы и электрические фонари, магнитофон и кинокамера, узелки с запасом пищи и бутылки с минеральной водой (па более поздних этапах нашей поездки нас будут сопровождать живые гуси и куры, громко протестующие против насильственного вселения в газик).

Берем с собой только полевые сумки, забрасываем за спину неразлучные вещмешки. Идем, а вернее плетемся, по размокшей тропинке. Видимо, совсем недавно прошел дождь, так как идти в потемках очень трудно — скользят и разъезжаются обутые в сандалии ноги.

— Холера ясна! — ворчит себе под нос Богдан[1], сгибаясь под тяжестью кинокамеры и запасных лент.

Трудно, очень трудно сохранять равновесие, когда то и дело спотыкаешься о камни и корни деревьев. Из темноты слышен чей-то голос. Мы вдруг оказываемся перед крестьянской хижиной на сваях. Сбрасываем сандалии и карабкаемся по приставной лестнице. Вспыхивает притемненный свет фонарика. Колеблется желтоватый огонек каганца, старательно прикрытый чьей-то заботливой рукой. Сонный говор внезапно разбуженных детей. Протяжный вздох, похожий на стон. Двигаемся ощупью, говорим шепотом. Тьен, Дуан и Нгеун — наш эскорт — хлопочут в углу: раскладывают одеяла на бамбуковом полу, который гнется и трещит при каждом нашем шаге.

— Лучше бы не развешивать противомоскитных сеток, — говорит Кхам Фой.

Он разговаривает с кем-то из разбуженных членов семьи и заглядывает за занавеску, отгораживающую угол хижины.

— Хозяин болен, — объясняет мне Кхам Фой.

— Что с ним? — готовясь открыть походную аптечку, спрашиваю я.

— Не знаю точно. Какая-то затяжная болезнь. Днем расспросим подробно… Ложитесь, надо отдохнуть.

Он прав: уже половина третьего ночи. Кладу под голову вещевой мешок, укрываюсь одеялом — в эту пору в горных районах Вьетнама ночи довольно холодные. Богдан заснул сразу, едва положив голову на бамбуковое изголовье. Меня беспокоит неясное ощущение, мне кажется, что я забыла о чем-то ему напомнить. Осторожно маневрирую фонариком. Тонкий лучик света скользит по занавеске, за которой лежит больной. Ага! Противомоскитная сетка — зеленая. А поверху идет черная полоска.

— Богдан! Не спишь? — шепотом спрашиваю я.

— Ммм — хм… — мычит вырванный из дремы Богдан. — Что случилось?

— Посмотри: москитерия совсем зеленая, а внизу узор…

— Ну так что, если зеленая? — сонно зевая, говорит мой товарищ. — И ты будишь меня ради пустяка? После такой сумасшедшей дороги?!

— Подожди! Ты помнишь, что нам говорили? Белая москитерия привлекает злых духов! Теперь мне ясно, почему Кхам не разрешил повесить наши москитки!

— Помню! — сердито отвечает Богдан. — Может быть, комары не съедят нас? Спи!

…Вьетнамские журналисты, недавно вернувшиеся в Ханой из поездки по Лаосу, заблаговременно предупредили нас: лучше не развешивать белых москитерий во время ночлега в хижинах тхиеу со — лаотянской этнической группы. Оказывается, горные жители еще верят, что белый цвет привлекает злых духов. Старые люди из народности мео рассказывали на одном из предыдущих этапов нашей поездки, что джунгли заселены добрыми и злыми духами, то благожелательными к человеку, то капризными и враждебными. Их надо умело расположить к себе и задобрить. Черный узор на темнозеленой ткани несомненно имеет какое-то магическое значение. Видимо, отгоняет злых духов.

Что-то шелестит под бамбуковым полом. Трещат гладкие, скользкие жерди. Мелькнула тревожная мысль: может быть, сюда проникла змея?.. В джунглях Южного Вьетнама я не раз видела змей, ползущих по лесным тропам. Однако при появлении человека они быстро скрывались в зарослях. Правда, были и другие, которые мгновенно поднимали голову и готовились ядом встретить нарушителя их спокойствия. Однажды я даже убила палкой кобру, гревшуюся на солнце у стены моего шалаша. Не раз вьетнамские лесники рассказывали мне о встречах с опасной и сильной змеей — боа-душителем, которого можно одолеть лишь с помощью дубинки. Передавали мне вьетнамские пословицы, очень похожие на наши: у каждого есть свой заяц, от которого надо бежать, и своя лягушка, которая боится тебя.

В памяти еще хранятся слова, повторяемые монотонным, ритмичным припевом:

Слон боится маленького муравья,

Тигр боится гибкой тростинки,

Быстрая мышь боится змеи,

Стоножка боится куры,

Боа боится маниоки,

А мужчина — женщины…

В глиняном светильнике погас огонь. Утих шепот обитателей хижины. Слышен лишь пронзительный крик ночных птиц. Несмотря на усталость, заснуть все-таки не могу. Из недавнего прошлого встают какие-то образы, воспоминания. Припоминаю дни, которые предшествовали этой поездке, наши переживания, впечатления первых дней и ночей. Их уже много, очень много, хотя путешествие только еще начинается. Мы находимся на пороге Лаоса.

Третья ночевка. Два этапа — в пограничной зоне — остались позади. Мы кружим по окольным дорогам, чтобы миновать узловые пункты, особенно яростно атакуемые американскими самолетами. Нет, я не жалею о том, что приходится делать лишние десятки километров: мы побывали в таких районах, куда со времени ухода колонизаторов еще не ступала нога европейца.

Первый привал: «лесное море», джунгли. Горы, плотно затянутые тучами, из которых на нас обильно сыплется нудный дождик. Мы едва-едва успели добраться до назначенного места постоя — дороги оказались размытыми после недавнего страшного ливня.

— Раньше к нам вела единственная дорога. Теперь их у нас несколько! — сказал Хоанг Нгок Диен, руководитель базы, которую у нас в Польше назвали бы «головным лесничеством».

Несмотря на войну, трудности и постоянную опасность, тут все же были построены дороги, годные для передвижения различных транспортных средств. Даже под бомбежкой и обстрелом, на которые но скупились американцы, в этом глухом углу, на границе Лаоса, кипела работа. Что пришлось испытать людям — ясно по бесчисленным воронкам, ямам, поваленным деревьям. Но теперь легче стало добираться до разбросанных в джунглях лесных баз, чтобы доставить туда продовольствие, медикаменты, предметы первой необходимости.

На площадке, отвоеванной у леса, — шалаши. Жилые и служебные — все сбиты из бамбука. Огромные штабеля бамбуковых жердей приготовлены к отправке в долины: их либо повезут на грузовиках, либо сплавят по рекам и потокам.

Мы сидим в одном из таких шалашей под растянутым у самого потолка трофейным американским парашютом: его совсем недавно взяли у летчика, выбросившегося из сбитого самолета. Правда, заокеанского пирата нашли не сразу — над ним сомкнулось лесное море, в котором утонули, словно камень в реке, казалось бы бесследно, и уцелевший бандит, и остатки его разбитой машины. Сперва искали солдаты — тщетно. Спустя два дня в поиски включилось местное население, ведь охотники и лесорубы знают тут каждую тропку. Не прошло и суток, как американец оказался в плену. Видимо, он даже был доволен этим, ведь длительное пребывание в глуши тропического леса, по соседству с ядовитыми змеями и хищными зверями, да еще после израсходования НЗ, грозило ему смертью. Тут растерялись бы даже те, кто в США проходит специальные курсы по овладению опытом «антипартизанской» борьбы и долгого пребывания в джунглях.

На той лесной базе, где мы остановились на первую ночевку, работают представители многих этнических меньшинств: таи, мео, ман, му от. По пути сюда я обратила внимание на женщин в характерно застегнутых блузах — они принадлежали к народности ман.

Мы расспрашиваем наших собеседников и тщательно записываем ответы.

Плановая эксплуатация лесов в одном из горных районов — уезде М. — началась лишь в 1961 году. Сначала вербовка людей была очень затруднена — нехватка рабочих рук ощущалась по всей стране и в лесное безлюдье жители долин шли крайне неохотно. Однако постепенно дело выправилось, приток людей стал достаточным. Одни приходили из низинной Дельты, других набирали среди местных племен, населявших предгорья. Всех знакомили с правилами вырубки лесов, с посадкой бамбука.

Когда речь зашла о посадке бамбука, мне показалось, что я ослышалась. Ставлю в блокноте знак вопроса. Записываю названия ценных пород деревьев, идущих на экспорт. Джунгли снабжают человека также многими видами лекарственных и съедобных растений.

— У нас организовано несколько закупочных пунктов, которые принимают «лесные продукты» непосредственно от населения, — не без гордости подчеркивает руководитель базы.

Лес дает древесный уголь, а кроме того, материал для железнодорожного строительства, мостов и паромов. Все это крайне необходимо в условиях затянувшейся войны.

— Наша база сдает государству двадцать пять — тридцать тысяч кубометров древесины в год, — говорит руководитель. — Ежегодная посадка бамбука достигает трехсот тысяч штук.

Снова эта «посадка бамбука»! Невольно изумляюсь: я хорошо знаю универсальность его применения. Вьетнамцы говорят: «Бамбук — брат мой». Так назвали свой фильм и польские документалисты. Действительно: бамбук используется во всех отраслях хозяйства Индокитая — в строительстве, на транспорте, в кустарных промыслах и даже… в питании! Молодые побеги бамбука — отличная приправа к пище, составная часть салата. Но до сих пор я была убеждена, что бамбук — дикорастущий вид индокитайской флоры.

Лесники разъясняют мою ошибку. Оказывается, существует несколько видов бамбука. Некоторые действительно являются дикорастущими и считаются примитивными, так как используются лишь для выделки циновок, корзин и т. д. А бамбук лучших сортов высаживают. Бамбук луонг — крепкий, прочный. Толщина его — в руку взрослого человека. Спустя несколько лет после посадки он достигает нужной высоты и толщины, становится ценным строительным материалом. Именно из луонга строят мосты, паромы, сампаны, плоты, дома. Кстати сказать, американские воздушные пираты яростно атакуют грузовики и подводы, если видят на них транспортируемый в долины бамбук, стараются сорвать такие перевозки. Однако все их попытки тщетны, лесорубы удваивают и утраивают свои усилия, чтобы обеспечить страну лесоматериалами.

— Ежегодно мы засеваем ценными сортами бамбука до пятисот-восьмисот гектаров лесной площади, — говорит товарищ Диеп.

Мы идем вслед за ним по узкой тропинке, которая напоминает тоннель, пробитый в густой зелени. Надо тщательно следить за ногами и руками — здесь множество пиявок конъята, которые буквально впиваются в обнаженные части тела. Не меньше тут и всяких ядовитых гадов, начиная с сороконожек и кончая змеями. Диеп мимоходом рассказывает о своей недавней встрече с боа-душителем. Спрашиваю: а что, действительно опасна эта гигантская змея? Диеп отвечает: да, конечно, но лишь тогда, когда человек оказывается под деревом, на котором голодный и злой боа подкарауливает свою жертву. А если он ползет по тропинке, то его можно обезвредить с помощью палки — лучше всего, если это маниоковый сук. Почему? Опытные люди, хорошо знающие джунгли и их тайны, единодушно утверждают, что боа испытывает непреодолимое отвращение к маниоке: он боится ее. Обычно кожу змей отсылают в Ханой. Там ее используют для отделки национальных музыкальных инструментов.

Высоко в небо взметнулись кроны могучих деревьев. Внизу — хаос зарослей, травы, корней, лиаи. «Деревья неведомые, деревья неназванные», — писала я некогда, очутившись в джунглях Южного Вьетнама, ошеломленная дикостью и богатством окружающей меня природы. Не каждый вьетнамец — даже партизан, даже солдат, долгие годы шагавший по лесным тропам, — может назвать вам то или иное дерево или растение. Но лесники запанибрата с природой. Вот Диеп показывает мне лин — мраморное дерево, лат хок — железное дерево. Оба эти сорта древесины высоко ценятся на заграничных рынках. Резко пахнут грибы того вида, который здесь именуется нам хуанг. Диеп выкапывает из земли мок нъи — род трюфеля. Называет множество лекарственных растений, эффективно действующих на различные недуги. Поранишь ногу или оцарапаешь руку — внимательно осмотрись вокруг. Наверняка в двух-трех шагах от себя найдешь растение, которое поможет тебе. Его дарит человеку природа.

— Но и змей, и всякой гадости тоже полно! — говорю я.

— Да, гадов у нас много, — соглашается Диеп, показывая на змею (к счастью, не боа), которая поспешно уползает под ближайший куст. — Что же касается животных — оленей, лис и тигров, — то они уходят все дальше в глубь джунглей: их пугает рев самолетов…

Слышу чьи-то голоса. Это работает одна из семи бригад, которыми располагает база. В ней шестьдесят человек, преимущественно женщин. Обутые в высокие резиновые сапоги (предохранительная мера против змей и скорпионов), они дружно трудятся на лесной плантации. Бригадир, красивая девушка из народности таи, рассказывает:

— Мы очень тщательно выбираем площадь для новой плантации. Земля, в которой мы копаем ямки для саженцев, должна быть мягкой, не каменистой. Кроме того, ямку нужно хорошо очистить от старых корней — в них часто гнездятся жадные термиты. Что представляют собой бамбуковые саженцы? Это куски расщепленного бамбука, каждый длиной в две руки взрослого человека. Их сажают под соответствующим углом, наклонно, чтобы солнце не слишком сильно их нагревало и живые клетки не были иссушены его лучами. Некоторые молодые деревца прикрыты нарубленными ветками — от солнца и ливней.

Диеп добавляет:

— В свое время мы закладывали эти плантации вблизи дороги. Но потом нам пришлось уходить глубже в лес — опушка слишком часто подвергается бомбежке.

На первый взгляд джунгли кажутся безлюдными. Но это обманчивое впечатление. Мы осматриваем ясли для детей занятых тут рабочих, потом заглядываем на лесопилку.

Вторая плантация находится в укромном и тихом, тщательно выбранном месте — на склоне горы, где солнца вполне достаточно и молодые саженцы защищены от сильных ветров.

— Года через четыре-пять мы получим из них высококачественный строительный материал! — с гордостью говорит товарищ Диеп.

В глуши джунглей, на узкой тропе, что пересекает девственный лес, я воочию убеждаюсь в том, что лучшие и наиболее ценные сорта бамбука луонг действительно высажены с мыслью о будущем. Когда настанет это будущее, пока еще трудно сказать, по думать и заботиться о нем надо! Я вспоминаю, что говорили мне о будущем восстановлении страны патриоты Южного Вьетнама, как они просили меня рассказать им (поподробнее!) о воскрешении начисто разрушенных гитлеровцами польских городов и сел. Припоминаю совсем недавние беседы «на линии огня», то есть на 17-й параллели, с представителями местных властей и партийных комитетов. Под аккомпанемент орудийной канонады и бомбежек, в вихре бушующей там «грязной войны» США, мы говорили о будущем мире и периоде восстановления. А ведь люди находились в постоянной опасности — смерть грозила им буквально на каждом шагу! Ни один из моих тогдашних собеседников не мог сказать: минует ли его американская бомба, останется ли он в живых завтра или через месяц… Но все они, упорно защищая каждую пядь родной земли, уверенно говорили о будущем!

Пока что война в Индокитае продолжается. В шалашах под каждым топчаном, сбитым из бамбуковых жердей, обязательно выкопано укрытие или индивидуальное убежище. Эта яма, напоминающая деревенский колодец, не очень глубокая, но в ней можно спрятаться в случае неожиданного воздушного налета. Ведь в небе то и дело ревут американские самолеты…

Я смотрю, как «бамбук — брат мой» пускает корни в землю, отвоеванную у джунглей. И невольно думаю о том, что эти молодые деревца, высаженные еще в 1968 году, непременно будут использованы в процессе восстановления страны. Из них возведут новые дома и хозяйственные постройки.

…К вечеру, покинув лесную базу, мы опять едем кружными дорогами. Потом нас ждет «прыжок» по довольно длинному отрезку главного шоссе, сильно поврежденному бомбежкой.

Ночь в газике. Тревожный отдых в чутком полусне, в который я погружаюсь не больше чем на несколько минут. Утром, когда начинает бледнеть небо, перед нами предстает тропический пейзаж, который так и просится на полотно художника. Дико и красиво вокруг. На склонах гор — опутанные лианами непроходимые заросли. Крепкие и вездесущие лианы оплетают стволы деревьев и свисают с них причудливыми фестонами вместе с зажатой листвой. Серебристый поток, разбиваясь на струйки, падает с высокого обрыва и под лучами солнца превращается в золотой дождь. Вибрирует завеса распыленной влаги, встает радуга, и каскад сверкающих искорок обрушивается в реку, которая грозно ревет внизу — угрюмая и стремительная в своем течении. За машиной поднимаются облака какой-то пушистой, необычайно мелкой пыли — сюда еще не дошел ливень, хотя тучи уже появились и тут.

Привал у начала горного перевала. Мимолетный взгляд вниз, в глубокую долину. Солнечные блики на стволах высоких деревьев, что остались у подножия горы. Округлые и конусообразные горы захватила в свои лапы алчная тропическая растительность. На склонах — лохматый кожух зарослей. Шумит и плещет по камням быстрый горный поток, возле которого мы остановились отдохнуть и поесть. Шофер загоняет наш газик под защиту кустарника и деревьев. Солдаты расстилают на траве пластиковую скатерть. Нгеун, наш повар, раздает пищу: белый вареный рис (его тут режут, как хлеб) и кусочки свинины, которые мы посыпаем крупной серой солью.

Снова становится холодно. Постоянная смена погоды характерна для горных районов. Я знакома с этим явлением еще по первой поездке во Вьетнам — в мирное время. Я была тогда в Чапа, неподалеку от Лайчау — почти у самой китайской границы. По нескольку раз в день приходилось надевать теплый свитер и… через час-полтора опять снимать его. На этих высотах, откуда небо кажется совсем близким, ветер всегда соседствует с палящим солнцем и каждый день отмечен резкими скачками температуры. То припекает солнце, то до костей пронимает холод и поливает дождь.

…Дорога опять резко идет вверх, крутая петля шоссе обегает склон. Меняются краски: охра, багрянец, алый цвет, ржавчина. Снова сворачиваем на проселок. Трясет — аж душа стонет! Недавний ливень размыл грунт.

По обеим сторонам дороги зеленеют луга. Трава с какими-то взъерошенными метелками вверху достигает высоты человеческого роста. Среди зарослей то и дело возникают округлые горбы огромных камней. Замечаю темные движущиеся пятна: это пасутся в траве буйволы. Несколько дальше — лошади, точнее, лошадки: маленькие, быстрые, пугливые, с умными гневными глазами.

Ущелье похоже на зеленую реку, по дну которой медленно ползет наш газик. Над головой, цепляясь за крышу машины, качаются огромные веера — верхушки гигантских папоротников… Маленькая долина. Высокая кукуруза с красными метелками. Где-то поблизости расположена деревня народности мео, в которой мы должны остановиться на дневной привал. Хуан — кадровый работник уезда — дает последние указания нашему шоферу. Все труднее продвигаться вперед — газик капризничает, как норовистый конь. Тиен с трудом держит баранку. Наконец дорога становится настолько крутой, что машина совсем отказывается двигаться дальше. Все (точнее — почти все, так как меня не допускают к участию) в поте лица толкают газик вперед: он завяз в грязи и глине по самое брюхо.

— Смотрите, сколько тут древесины! А в Ханое ее всегда не хватает, — говорит один из моих спутников, показывая на старательно огороженные участки возделанной земли. Изгородь поставлена для защиты посадок от диких зверей.

Из чащобы, которая тянется по обеим сторонам ущелья, появляются люди. Сперва дети — испуганные и недоверчивые: они первый раз видят белого человека. Ребята полушепотом обмениваются замечаниями на языке, которого никто из нас, кроме Хуана, не знает. Потом на детских личиках начинают появляться робкие улыбки — любопытство берет верх над страхом. Мы тоже приглядываемся к ним. У некоторых мальчиков за поясом торчат ножи в деревянных ножнах: с юных лет им приходится учиться пробивать себе путь в непроходимых джунглях. У девочек длинные волосы, прядками спадающие на плечи, в ушах резные, зубчатые серьги, на шее — серебряные обручи. Даже у самых маленьких, которых родители несут на спине, я вижу такие же украшения.

На тропинке остановился стройный парень. За спину заброшено кремневое ружье (им заинтересовался бы любой европейский музей), к поясу прикреплена пороховница из рога буйвола. На плече висит корзинка, наполненная лекарственными растениями и прикрытая нейлоном. Это явно охотник. На ломаном вьетнамском языке он рассказывает, что неподалеку отсюда неделю назад убит медведь, что внутренности этого зверя очень нужны для изготовления лекарства, хорошо заживляющего раны.

^{Молодой охотник с ружьем своего прадеда}

Молодой охотник заверяет нас, что мы почти у цели. Однако до селения Пако нам пришлось ехать еще не менее восьми километров по трудной, утомительной дороге. «У местных жителей совсем иные понятия о расстояниях», — записываю в своем дневнике. Впрочем, это мне известно и но другим поездкам в Азии. Мео, как и другие этнические группы, считают время по по часам, а по восходу и заходу солнца. Целый день, проведенный на марше, не кажется им слишком большим отрезком времени и расстояния. А селение Пако — если считать но прямой — находится всего в нескольких сотнях километров от Ханоя. Но это совсем иной мир, иная эпоха, иные люди.

Наконец по размокшим и раскисшим дорогам мы добираемся до места. Несколько хижин, тесно прижавшихся одна к другой. Они построены не на сваях, а прямо на грунте. Возле жилья играют и резвятся поросята и маленькие бурые собачки. Неподалеку от хижин — высокие резервуары для воды, сделанные из… корпусов невзорвавшихся американских бомб.

^{Дети черных мео с малых лет носят на шее массивные серебряные обручи}

Небольшой барак из бамбуковых плетенок, доступный всем ветрам. Деревянная утварь. Здесь, на санитарном пункте, временно превращенном в больничку, мы делаем остановку. Спрашиваю: где можно помыть руки? Оказывается, вода течет по желобу и наполняет обложенный камнем резервуар. Фильтры из древесного угля очищают ее и делают кристально прозрачной. На колодце выбиты цифры: II. 1966 — дата постройки.

— Это «вода Хо Ши Мина»! — уважительно говорит один из местных кадровых работников, показывавший нам дорогу.

Со всех сторон к нам сходятся жители-мео, с интересом разглядывающие неожиданных пришельцев. Они не так робки, как их соплеменники, которых я видела во время предыдущих поездок около Лайчау и в окрестностях Дьенбьенфу. У всех мужчин, женщин и детей на шее серебряный обруч. Женщины надевают поверх юбок нечто вроде двустороннего фартука. На спине у них высокие длинные корзинки с опорой из бамбуковых прутьев. Это облегчает им отдых во время долгих переходов (наши польские крестьянки почти так же носят тяжелые узлы и корзины, когда идут на базар). У каждой женщины на голове высокий черный тюрбан. Не раз я видела женщин-мео в горных районах Вьетнама, по таких украшений встречать еще не приходилось. Оказывается, племя, живущее в селении Пако, — это так называемые мео-ден, то есть «черные мео». Только у женщин мео-ден и можно увидеть колпак 25–30-сантиметровой высоты, называемый здесь хап фу.

— Не трудно ли вам закалывать волосы, на которые накладывается такой высокий тюрбан? — спрашиваю представительницу «женских кадров».

Эта женщина — Ханг И Сон, жена местного фельдшера. Поняв, о чем ее спрашивают, Ханг с улыбкой отрицательно качает головой. Потом быстро и ловко показывает мне, что укладка столь сложной прически, на которой держится хап фу, — дело всего нескольких минут.

Интересуюсь, как на языке мео звучит обычное приветствие. Оно немного похоже на вьетнамское: чао нъон чи. Зато «благодарю» произносится совсем иначе — зоу ту си (по-вьетнамски — кам он).

Кованые обручи из серебра, которые тут носят взрослые и дети, наследуются из поколения в поколение. Кроме того, украшением женщин и девушек служат круглые серьги с зубчатыми краями. Даже у младенцев, которых носят на спине их старшие сестры, на шее красуются ожерелья из маленьких вьетнамских монет с дырочкой посредине (они нанизаны на шнурок) или из старых десятисантимовых монет с надписью «Banque de l’Indochine», сохранившихся со времен французского колониального владычества.

Полуденный отдых. Сквозь проем, заменяющий тут привычные для нас двери, заглядывают дети и молодые девчата. При первой же моей попытке их сфотографировать они разбегаются. Останавливаются поодаль, вполголоса переговариваются о чем-то и не спускают с нас зорких, настороженных глаз.

Отдыхаем. Близость гор несколько ослабляет нестерпимую жару. Вверху надоедливо гудят американские самолеты. Неподалеку кашляет и чихает мотор нашего газика, ремонтируемый шофером. Прошел короткий внезапный дождь. Дико и одуряюще пахнут тропические растения. Не разберу, что это — мята, полынь или коровяк?..

^{— Наверное, трудно накрутить такой тюрбан? — спрашивает автор у женщины из племени черных мео}

Хочу сделать несколько снимков местности. Достаю фотоаппарат, открываю его. Из футляра выскакивает с десяток тараканов… Фу, мерзость! Но еще хуже то, что они уже успели обосноваться и в рюкзаке, и в мешочке с туалетными принадлежностями. Местные кадровые работники застают меня воюющей с этой ползающей дрянью.

— Чего ты испугалась, сестра? Опи же не вредные, не кусаются! — успокаивает меня один из пришедших.

Хорошенькое дело — не кусаются!.. Несмотря на усталость, я с облегчением думаю о том, что ночь мы проведем в машине, а не здесь. Предпочитаю выматывать кишки на ухабистой дороге, лишь бы не ворочаться на бамбуковом топчане с постоянной мыслью о том, что вокруг меня и по моему телу ползает всякое паскудство… Брр! А вместе с тем мне жаль покидать эту деревню. Тараканы тараканами, но мы на каждом шагу обнаруживаем здесь что-то новое, интересное.

В селении Пако и во всей общине М. живут мео-ден. Несколько дальше разбросаны деревни таи, мео-лай и мео-чанг, то есть «белых мео». Откуда и почему взялось это название «белые»? Оказывается, дело в цвете ткани, который преобладает в их одежде. Женщины из племени белых мео не носят характерных черных колпаков-тюрбанов, которые мы видели в Пако на каждом шагу.

Быстро составляем план работы, чтобы максимально использовать время, остающееся до наступления темноты. Необходимо обязательно сделать снимки, пока благоприятствует погода. Председатель местного Административного комитета товарищ Сунг Jlao То ведет нас в свою хижину. Внутри курной хижины самое важное место занимают четырехугольная печь и кхау чу — очаг. Огонь разводят на глинобитном возвышении, где медленно горит огромное полено. Дрожащие блики пламени отражаются на лицах наших собеседников.

Забулькала осмоленная дымом водяная курительная трубка, которую хозяин протягивает поочередно всем собравшимся. Мы сидим на низеньких плетеных круглых табуретках. С любопытством оглядываемся вокруг. Хижина построена три года назад, причем всего за несколько дней. Вся деревня помогала нашему хозяину — таков местный обычай. Алтарь предков перенесен из прежней хижины. Деревянная европейская кровать выглядит здесь очень странно, как будто она попала сюда из другого мира. Высушенная дикая дыня, полая внутри, служит посудой для питьевой воды. Стоит долбленая ступа для лущения риса. За деревянной балкой — черпак для воды и серпы. У входа — кадка, в которой бродит синяя жидкость: краситель из листьев растения мео гау. В углу хижины, отведенном под кладовую, — корзины с рисом и кукурузой. Спрашиваю: какой из предметов в этой хижине самый старый? Охотничье ружье (кремневое), отвечает хозяин. Это оружие досталось ему от дедов-прадедов. Тут же красуются нейлоновые мешочки для риса, венгерский транзисторный радиоприемник марки «Ориент» и советский велосипед выпуска 1966 года. Красноречивый контраст!

— В нашем селении десять транзисторов и более двух десятков велосипедов, — многозначительно перечисляет Сунг Лao То. — На каждые три семьи приходится одип большой термос. Но желающих приобрести такие предметы очень много. К сожалению, передвижная автолавка доставляет нам мало товаров — война… Да, этот грузовик регулярно объезжает горные селения раз в квартал.

Хозяин потягивает дым из водяной трубки, его жена курит сигареты. С любопытством рассматриваю самодельное кресало. Оно сделано очень искусно, и в нем используются крупинки пороха, который закрыт клочком овечьей шерсти — от сырости. В углублении для пороха — мелкий, порошкообразный уголь.

— Вода и огонь — это две важнейшие для нас вещи, — говорит Сунг Лао То. — О воде вы уже слышали: у нас не хватало колодцев. Прежде, при французских колонизаторах, у нас не было спичек, они считались редкостью. Во время полевых работ наши женщины приносили в долбленках из бамбука тлеющие угли и все время поддерживали огонь. Часто бывало и так, что для переноса огня мы использовали смоляные факелы или связки веток легковоспламеняющихся деревьев.

По хижине снуют дети. Старшему из пяти детей хозяина — лет 15, самому маленькому — полгода. Мой собеседник не может точно пазвать возраст своих детей. Это парадоксально, но в то же время и не удивительно: свой возраст мео, как и представители других местных этнических групп, знают лишь приблизительно. Время, как и расстояние в километрах, а равно и другие понятия, не подкрепленные конкретными измеримыми величинами, для них очень трудно определимы. Прежде возраст детей определялся по числу посевных и ежегодных сборов урожая на кукурузных полях.

Сунг Лао То в период между рождением первенца и младшего сына закончил три класса начальной школы, научился писать, читать, считать. И тем не менее… Санитар Лю Лан (свободная блуза с косыми узорами на рукавах, нашейный обруч, ручные часы, хлопчатобумажные брюки, на голове — каскетка) знает приблизительно возраст своих детей, но не может точно назвать день и месяц их рождения. Местный фельдшер, по национальности таи, сильный, рослый Ло Ван Иеу, заверяет меня, что один из здешних кадровых работников, хорошо умеющий читать и писать, вот уже несколько лет занимается уточнением дат рождения и подбором метрик для юных граждан селения. Он лучше всех родителей знает, кто когда родился…

Сгущаются сумерки. В хижину входят чуть ли не все старшие жители деревни. Дрожащий огонь очага освещает смуглые лица. Самые пожилые мео кажутся мне похожими на индейцев Северной Америки. Не все они умеют говорить по-вьетнамски. Перевод некоторых выражений приходится делать дважды: с языка мео на вьетнамский, а затем на французский. Всего лишь десять лет назад мео с помощью вьетнамских товарищей получили собственный алфавит, который позволил им начать учебу на родном языке.

Напрягая зрение, ловя последние отблески дня, я быстро записываю нашу беседу. Сведения имеют определенную ценность.

Община М. состоит из шести деревень. Селение Пако, в котором мы сегодня остановились, считается небольшим — в нем всего около 70 семей. Название «Пако» дословно означает «лес деревьев».

— Сеете главным образом кукурузу? — спрашиваю у собравшихся (я видела большие участки полей, огороженных жердями).

Крестьяне отвечают утвердительно. Кроме кукурузы на склонах имеются рисовые плантации — возделывают их по способу рай, то есть выжигают участки джунглей и оставшейся золой удобряют землю перед севом. Рис собирают только один раз в год, кукурузу тоже. Кроме того, местные жители в небольших количествах выращивают батат, сою, чай и джут — все это лишь для собственного потребления. Из джута женщины выделывают ткань для юбок.

— Когда наступает время работы на рисовых полях, мы покидаем свои хижины и переселяемся в шалаши, которые строим рядом с полем. Живем там весь период — от посевной до жатвы. Это около трех месяцев.

Очень трудно выращивать мак для опиума. Его несколько раз приходится пропалывать, старательно оберегая растение от жадных сорняков. Крестьяне также занимаются животноводством — откормом свиней, буйволов, коз — и птицеводством.

Сунг Лao То отвечает на мои вопросы живо, умно, с выразительной жестикуляцией. Бомбардировки? Да, были. Почти сорок раз американские самолеты атаковывали это небольшое селение. Я хочу добавить: селение, расположенное вдали от главных магистралей и лишенное каких бы то ни было военных объектов. Наиболее памятное событие периода эскалации войны? В десяти километрах от Пако был сбит заокеанский стервятник. Правда, американцам удалось спасти своего летчика: они прислали к месту его падения военный вертолет, сбросивший пилоту веревочную лестницу. Но теперь подобных случаев почти не бывает: значительно быстрее и организованнее проходят поиск и задержание сбитых воздушных пиратов.

Как давно существует Пако? На этот вопрос ответить трудно. Мео утверждают, что тут живет только четвертое поколение, то есть селение заложено около ста лет назад. Старые люди рассказывают, что их прадеды пришли в эту тихую долину из отдаленного горного района: здесь легче выращивать кукурузу, джут и опиумный мак.

Осторожно расспрашиваю стариков о религии. Как и повсюду во Вьетнаме, тут распространен культ предков, смешавшийся с древними анимистическими верованиями. Так же как и во всех других горных уголках этой страны, люди здесь до недавнего времени почитали добрых духов и злых демонов. Надломленная особым образом ветка дерева, прикрепленная у входа в хижину, означала, что внутри происходит церемония воздания почестей предкам. Знак этот одновременно играл роль предостережения: никто из посторонних не смел входить в хижину, чтобы не нарушить общение семьи с душами тех, кто ушел в лучший мир.

Наиболее торжественные обряды — свадьба и погребение. Но самый большой праздник — Новый лунный год, Тет. В этих далеких селениях его отмечают более пышно, чем в городах.

— Жаль, что вы не попали к нам на последний Тет, — говорит хозяин. — Мы праздновали его десять дней! По этому случаю было забито несколько волов…

— Насколько велики семьи черных мео? — спрашиваю у хозяина.

— Всегда надо считать в десятках…

— То есть?! — недоуменно восклицаю я.

Хозяин со смехом объясняет, что, например, в его семье восемнадцать человек — старой бабушке примерно 50 лет, а самому младшему сыну всего несколько месяцев. Но есть немало семей, «коллектив» которых насчитывает 20–30 членов. Это уже целый клан! Действительно: сыновья женятся и приводят своих жен под крышу отцовского дома. Сейчас среднее число детей в семье — девять-десять человек. У хозяина их «всего» пятеро, хотя ему 32 года — разумеется, приблизительно, так как возраста своего он точно не знает. У второго моего собеседника девять сыновей и дочерей.

Один из кадровых работников — владелец ручных часов — научился читать и писать всего десять лет назад. Было ему тогда лет 17–18. Грамоту принесла народная власть.

Ха Туонг Су — секретарь общинной партийной ячейки — имеет образование в объеме четырех классов начальной школы. Это для здешних мест не так мало. Грамоте научился лишь в 30 лет. Неграмотными были прежде все — руководитель сил территориальной самообороны, организатор союза молодежи, санитар… Теперь же все они посещают вечерние общеобразовательные курсы для взрослых, где получают знания в объеме двух-трех классов. Такое образование — достижение последних десяти лет. Селение Пако, как и все окрестные деревни, имеет свою школу для взрослых.

Шесть молодых парней из общины М. были год назад командированы в специальную школу для национальных меньшинств. Такая школа организована в центре провинции — городе Хоабинь. Десять детей из этой общины учатся в школе пионеров в уездном городе. Примерно в километре от Пако расположена начальная школа для детей трех ближайших селений. Учителя в окрестных школах — преимущественно мео или таи.

Я расспрашиваю представительницу «женских кадров» о ее работе и обязанностях. Ханг И Сон посещает все учительские конференции в уезде, заботится о координации их труда в соответствии с очередными директивами ПТВ[2]. Систематически знакомится с текущей информацией о событиях внутри страны и положении на фронтах. Дважды в месяц Ханг И Сон собирает жителей деревни, чтобы передать накопленные за это время новости. Наравне с санитаром она несет ответственность за состояние гигиены в деревне и за ознакомление жителей, особенно женщин, с инструкциями по здравоохранению. На вечерних курсах она заканчивает программу второго класса и будет продолжать учиться дальше. Спрашиваю ее: какое событие в своей жизни она считает наиболее значительным и важным? Отвечает: поездку в Ханой на Всевьетнамский съезд сил территориальной обороны. В уездном городе и в центре провинции Ханг была уже несколько раз, а в столице — только однажды. Что особенно ей запомнилось?

— Очень много людей и очееь высокие дома, — быстро отвечает Ханг.

Вообще ее ответы почти мгновенны. Они вырываются так стихийео и живо, что я едва успеваю записывать их.

— Когда-то у нас не хватало риса и кукурузы. Мпого дней в году мы жили впроголодь. Сейчас научились хорошо возделывать землю. Пищи теперь вполне хватает всем, излишки продаем государству. На полученные от продажи деньги мы имеем возможность покупать разные нужные и полезные вещи. Но прежде всего — соль.

— Соль, это главное? — переспрашиваю я.

— О, конечно! Прежде, при французских колонизаторах, соль была очень дорогой, — говорит Хуан, отлично знающий нужды горных жителей. — Французские купцы, привозившие к нам соль, буквально обирали, грабили народ. Они были не только жадными, но еще и хитрыми, коварными. За каждый килограмм соли купцы требовали от нас опиум, а вы знаете, как трудно выращивать опиумный мак! И были тогда случаи, что некоторые семьи в нашей деревне по месяцу и более оставались без соли, нечем было приправить еду… Мы подсчитали, что в те времена на семью в семнадцать человек приходилось всего пятьдесят килограммов соли в год.

— Не только это! — добавляет Ханг. — При французах у нас уходило два дня пути пешком через горы, чтобы добраться до ближайшего городка и купить самые необходимые вещи. После революции[3] государственный магазин открылся всего в пятидесяти километрах от нас. Теперь же, несмотря на трудные военные условия, автолавка приезжает к нам четыре раза в год. Она привозит нам самые нужные товары и предметы обихода, которых мы производить не можем: соль и керосин, ткань и посуду, радиоприемники и велосипеды…

— У нас не хватало даже питьевой воды, — вмешивается один из стариков. — Теперь повсюду есть кхот да — колодцы!

— Это верно! — подтверждает Ханг. — Когда-то мы пользовались долблеными кусками дерева или бамбуковыми трубочками. Теперь мы научились пить воду и чай из кружек и фаянсовых чашек.

— У нас есть свой алфавит! — с гордостью говорит кадровый работник. — Мы умеем читать. Наши дети учатся. Взрослые — тоже. Мы знаем все, что делается в мире, а не только в нашей деревне. Многие семьи обзавелись велосипедами и термосами. Каждая семья имеет одеяла, которые защищают от холода. Все это может показаться вам пустяком, но для нас имеет огромное значение — сравните это с обстановкой при колонизаторах, и вы поймете разницу!

— А трудно было приучить людей пить только кипяченую воду и пользоваться противомоскитной сеткой?

— Да, конечно. Сейчас наши люди охотно пьют горячую воду, так как в горах часто бывает холодно. Труднее было привыкнуть к противомоскитным сеткам. Но теперь они есть у всех. Вот уже несколько лет как нас перестала мучить тропическая малярия. А прежде ею болели очень многие…

Расспрашиваю о других, наиболее распространенных заболеваниях. Санитар перечисляет: бери-бери, бронхит, воспаление легких. Но теперь все жители знают, что человек заболевает не по воле злых духов, а в результате собственной неосторожности, простуды и попадания в организм невидимых бактерий, с которыми успешно борются врачи. В селении часто бывают разъездные врачебные бригады. В случае тяжелых заболеваний пациентов отправляют в Хоабинь, где есть большая, современная больница. Задача сейчас такая: заботиться о соблюдении правил гигиены и готовить санитарные кадры. Люди учатся строить крытые, теплые уборные, знают, что помещения для скота надо размещать подальше от жилья. Чем больше агитаторов станут убеждать других в необходимости соблюдать чистоту и гигиену, тем здоровее будут все жители.

Один из владельцев транзисторного приемника говорит, что радио позволило получать информацию обо всем, что происходит в мире. Другой очень точно и лаконично подытоживает все ответы на мой вопрос о важнейших переменах в жизни страны:

— Партия и ее кадровые работники вплотную занялись улучшением жизни граждан!

Спрашиваю: представляют ли себе жители Пако ту страну, откуда прибыли к ним гости? Что они знают о людях, которые ночью уедут на границу? Молчание. Собравшиеся неловко переглядываются, потом отрицательно качают головами — нет, не представляют. Некоторые из стариков много лет назад видели французов, но воспоминания о белых людях уже изгладились из памяти. Впрочем, тогда приходилось больше прятаться от французов, чем общаться с ними: крестьяне были осторожны и недоверчивы по отношению к оккупантам.

Председатель местного Административного комитета — человек бывалый. Он трижды ездил в Ханой. Первый раз в 1959 году — по служебным делам, касающимся общины. В 1964 году поехал вторично, за собственный счет — по личным делам. Рассчитывал, что встретит знакомых по первому визиту в столицу. И не ошибся. На велосипеде проделал многокилометровый путь до главной магистрали, а там пересел на автобус, курсирующий между городом Хоабинь и столицей. Укрепленный на крыше автобуса велосипед последовал за владельцем. В третий раз председатель побывал в Ханое вместе с Ханг в 19бб году — делегатом на съезд партизан и членов народной милиции.

— И каждый раз после моего возвращения домой ко мне сбегались все жители нашего селения, много людей приходило и из соседних деревень. А я рассказывал им о красивых домах Ханоя, о бывшем дворце французского губернатора, где проходил съезд, о длинном металлическом мосте через реку. Сначала наши люди считали все это выдумкой, баснями. Теперь верят, хотя сами и не видели этого…

…Пора отправляться в дальнейший путь, который приведет нас на границу с Лаосом. Если все пойдет хорошо, то до нее нам останется только одна ночевка — потом мы окажемся уже на той стороне. Эскорт торопит нас с Богданом: время уходит, надо спешить — ожидается буря. Лучше заблаговременно выбраться на тот участок дороги, где меньше опасности застрять в грязи. К тому же, возможно, тучи прикроют нас от надоевших самолетов.

Сердечно прощаемся с черными мео. Горячо благодарим их за гостеприимство. Нас провожают до того места на дороге, где газик может развить скорость. Ханг, несмело улыбаясь, ласково гладит меня по руке и желает доброго здоровья моим детям. Лю Лан Тхо приставляет ладонь к глазам и быстрым взглядом охотника окидывает небо. Туч заметно прибавилось, и он доволен: американцы оставят нас в покое.

Поворот. Молодой парень-мео останавливает машину. На палке у него подвешена курица. Он хотел бы обменять ее на бензин или керосин. Однако такая сделка состояться не может — каждая капля горючего крайне нужна нам самим: впереди далекий путь.

Жадно всматриваюсь в окружающий пейзаж. Хочу увидеть как можно больше, прежде чем наступят сумерки.

На рисовых полях, террасами расположенных на склонах взгорий и холмов, уже пробивается зеленая щетинка молодого риса. Медленно вращаются почерневшие колеса туонг нук. Это сооружение служит крестьянам для орошения плантаций. Вертикально установленные колеса с черпаками захватывают из ручья воду и переливают ее на расположенные выше поля.

Женщины в национальной одежде мео и муонг несут на плечах коромысла с корзинками, битком набитыми зеленью. Среди долин разбросаны конусообразные холмы. Тропинки похожи на кольца, оплетающие склон. Оградительные валы на рисовых полях кажутся сверху деталями макета. С гор падают каскады воды. А вокруг — заросли, кустарник, высоченные деревья. Зелень, вездесущая, жадная зелень!.. Лишь местами вижу полосы надвигающихся туч. Звенит пронзительный, многоголосый хор цикад…