6

6

И пропал.

Гнетуще потянулись дни ожидания, загадки и предположения…

Вообще-то на миру тайн не бывает, много нитей протянулось из села в Киев, где снова затерялся Яков. Это была древняя беспроволочная связь с ее основным звеном — Подольским базаром. Именно ему Любины земляки отдавали предпочтение перед всеми киевскими рынками — вероятно, за бытовавший там простой и свойский нрав, где и горожане не показывали спесь, как на центральном, Бессарабском: шапка в две денежки, и та набекрень. Приезжали с базара — полон рот новостей.

Сельский пастух Трофим ездил в город торговать свежим мясом — поросенка к покрову заколол. Коров уже не гоняли в луга — оттуда первым холодом дышало на село. Когда Трофим пришел к Любе, у нее тревожно забилось сердце: крестная Якова — кума пастуху. Сразу поняла, что пришел с вестями, и дыхание потеряла: с хорошими или плохими? Надо за стол звать, выставлять чекушку. Выставила, глядит во все глаза на гостя. Только после третьей стопки язык и развязался. Будто чему-то своему захихикал Трофим, покряхтывая и не глядя на Любу.

— Ну вот, значит, и вижу на базаре: потрошки да печеночку куриную покупает…

Объяснять не надо было Любе, кого видел Трофим, но все же спросила: «Кого, Трофим Иваныч?» — чтобы дурочкой показаться, поощрить гостя.

— Кого, кого… Хрена моего…

И это стерпела.

— Ты что, говорю, кума, внуков завела, бульончики варишь?

Люба посмеялась, все так же не дыша, вроде дивилась удальству пастуха. И услышала: потрошки куриные покупали для Федора. А Яков живет у нее, у крестной. Федора, как ребенка, вынянчивает. А то уж и пищу в рот не брал, если б не Яков, крышка Федору. Никогда не было меж братьями так хорошо. Яков устроился на завод, где кума работает в столовой, устроился временно, чтоб было на что подкармливать брательника. Кума сказала: скоро в село приедет.

Трофим посмотрел из-под клочковатых, выгоревших за лето бровей, темное лицо его выражало полнейшее равнодушие к состоянию Любы.

— У него вон мать с постели не встает. А там Федор. Разорвись между ними.

Но Люба уже ничего не слышала. «Приедет!» — кричало в мозгу. Спохватилась: завтра ж воскресенье! На воскресенье и приедет. Вечером, стало быть.

Еле дождалась, когда уйдет Трофим, — надо убрать в хате. И уже в сумерках сидела на лавке, сладко затаившись. Плыла перед глазами кровать со взбитыми чуть не до потолка подушками в голубых, отделанных прошвой наволочках; сахарно коробился накрахмаленный пододеяльник — так крахмалить одна она умела на селе, дивились бабы на ее белье: «Как из бумаги!»

Так до утра и просидела. Утром сердце будто тисками сжимало, еще подумалось: «Отчего это?» Решила: может, днем приедет? Вздохнула и пошла на ферму.

Но Яков не приезжал. И это было тем более странно, ведь Федор вернулся домой: что же держало Якова в Киеве?

Федор приехал подлатанный, подлеченный. Но хвори его были, видно, из тех, что остаются в человеке пожизненно. Худой, как жердь, он, казалось, самим скуластым, темным, побитым оспинами лицом был намертво сосредоточен на своих болезнях. Часто, надрывно кашлял и, если рядом был кто-нибудь, объяснял, со всхлипами дыша после мучительного приступа:

— Три осколка в легком. Под Невелем.

Другим событием, нарушившим однообразное течение жизни села и вызвавшим оживленные толки, явилась женитьба председателя колхоза Игната Игнатьевича Игнатенко. Никто от него такого не ждал, а он подобрался к первой красавице на селе — к Софье: вскоре сыграли свадьбу. Свою хатенку отдал Игнат погорельцам, сам перебрался к жене. Зажили твердо, хоть начали «с нуля»: в семье и каша гуще.

И на общественной ниве по горло было забот у Игната; радовался каждой паре рабочих рук. А Федору радовался вдвойне: давным-давно, до убийства и воскрешения Игната, до оспы, поразившей Федора, парубковали вместе. И потом держались друг друга, в стороне от шумных сборищ, от девчат: один — из-за перерезанного горла, второй — из-за порченого лица (в селе так и звали — Федька-рябой).

Незримая связь, пройдя сквозь годы, сближала их, и хоть Федор был для Игната невесть каким приобретением, но и ему нашлось дело: Игнат определил старого друга ночным караульщиком на кормосклад. При жестком своем характере Федор был там незаменим, да и никакой живности не водил, так что насчет соблазнов председатель мог быть спокойным. Ночью Федор сидел с одноствольной тулкой у ворот кормосклада, до полудня отсыпался и, снедаемый тоской и одиночеством, выходил на улицу, где, впрочем, тоже было не весело и не людно: село работало. Все же кое-кто встречался Федору, чтобы состояться рассказу о ранении под Невелем.

Оба эти события — возвращение Федора и женитьба Игната — непредсказуемо вошли в судьбу Любы…

Федор-то знал про Якова побольше пастуха Трофима: у того язык говорил, а голова не ведала. Федор часто бывал в хате Софьи с Игнатом, он и рассказал все им. Просил лишь, чтобы Любе ни слова.

Яков и тетка, крестная его, в самом деле поставили Федора на ноги. Каждый день навещали: тетка в обед, Яков вечером, после работы, — покормят, с врачами, сестрами пошепчутся. Сестры — те белыми бабочками вились возле Федора, в палате даже смеялись: хоть самих к ранам прикладывай.

А тут приходит Яков в больницу — узнает от Федора, что крестной еще не было. Дежурная сестра Верочка, пользовавшаяся особым расположением тетки, пожимала плечиками: тетка обычно приносила больному все свежее, вкусное, а сегодня пришлось подавать ему обыкновенный больничный обед — паровое да протертое.

Дома увидел Яков — тетка лежит пластом и язык не ворочается: удар!

И стал Яков разрываться между двумя больницами. А когда крестная выписалась, легче не стало. Хорошо, сестричка Верочка, помня теткину доброту, стала приходить к ней: и укол сделает, и постельное белье переменит, и постирает, все горит в руках, да и Якову в духовке еду оставит, аккуратно переложив тарелочками. Скромная, трудолюбивая, еще и сирота… Иногда допоздна оставалась, и Яков шел ее провожать, а жила она не близко, и он приходил домой чуть не под утро.

Видит Яков, тетка следит за ним жалобными глазами. А то вдруг и заплачет… Однажды, когда были они все трое, подозвала Верочку и Якова тихим взглядом — речь еще не возвратилась к ней, — взяла их руки и сложила вместе… Но у них и так все было решено.

Когда Федор выписался из больницы и пришел навестить тетку, из комнатки-боковушечки вышли вместе Яков и Верочка, стояли перед ним, опустив глаза. Все ему стало ясно.

Яков пошел проводить Федора на Киевский шлях. Когда прощались, Федор спросил:

— Что Любе сказать?

Яков отвел в сторону глаза, вздохнул:

— Что видел, то и скажи. Мне подаваться некуда. Вера ребенка моего носит…

И эта весть настигла Любу в ее проклятом коровнике…

Федор не сразу обнародовал то, что знал: по-своему жалел Любу. Но по селу уже поплыл ядовитый слушок, и Софью, когда услышала все от Федора, как ножом полоснула обида за Любу. Придя к ней в коровник, с жалостью глядя на Любу, она передала ей, что слышала от Федора.

Когда все прояснилось, в воспаленном Любином мозгу мгновенно выстроилась прямая, как телеграфная строка, линия: фотография «…с берегов голубого Дуная», тусклый, длинный вечер обманутого ожидания, скандал Якова с Игнатом а теперь — эта больничная сестричка… Испарина проступила на спине, кофта намокла. «Вон как, — бессмысленно крутилось в голове. — Вон как…» Наконец из помутившего разум мрака выплыла Софья — она стояла рядом, с предельным испугом глядя на Любу.

— Как звать-то? Сестрицу-то?

— Вера.

— Так, так… Вера, Надежда, Любовь… Стало быть, только Надежды не было. А может, и была. Федор дома, не знаешь?

— Не знаю. Да, может, вернется еще Яков-то, Люба. Может, образуется все… Люба, не казни себя…

Люба была как каменная.

— Может быть. Все может быть.

В голове стучало: «Не казни себя». Она не доходила до смысла фразы, лишь принимала ее с мстительной успокоенностью. Стояла, воткнув вилы в землю, держась за черенок обеими руками и тупо глядя на изнавоженные кирзовые сапоги.

Наконец коротко сказала Софье:

— Погляди тут. — И пошла на взгорок, в село.

Безотчетная мысль, вызванная Софьиным «не казни себя», засела в ней. Ноги сами принесли к хате Федора. Она рванула дверь, пахнуло кислым запахом сеней. В полумраке комнаты, со свету, не сразу разглядела кровать, уходящую изголовьем к образам в переднем углу. Под тряпьем угадывалось тощее тельце старой женщины. Еле светились больные глаза на неимоверно исхудавшем темном лице. При виде жалких останков матери Якова Любина неприязнь к ней отступила, да это было бы грехом перед тем, что она подсознательно чувствовала. Люба спросила тихо:

— Где Федор?

Старуха сморщила желтое запавшее лицо, вероятно, лишь после вопроса Любы узнав ее.

— А я знаю, где Федор?

— Яков где? — В груди у Любы стоял холод.

— Тебя спросить, где Яков! — В темные ложбины старушечьих щек потекли водянистые слезы. — Куда ты его дела?

Люба покачала головой.

— Я его «дела»… Это вы от меня его «дели»… Да что теперь говорить…

Старуха молчала, не в силах поднять к лицу исхудалые руки.

— Прости меня, — вдруг ясно сказала она.

Люба, думая все об одном и том же, поняла, что мать Якова, собрав в комок распадающийся рассудок, причащается перед нею в ожидании скорой смерти, и Любе стало невыносимо жалко и ее, и себя.

— Прощаю, — промолвила она горько дрогнувшим детским голосом. — Простите и вы меня.

Она обхватила ладонями свою шею и, не в силах больше глядеть на старуху, выбежала прочь. Не узнавая никого, не чувствуя бьющей в лицо снежной крупки, дошла до своей хаты. Кто-то ее окликнул по дороге, но знакомый голос прозвучал в бесплотной пустоте, никак не воспринятый Любой.

Сначала она зашла в камору, оглядела стенки с гвоздями, на которых со старых времен висела лошажья упряжь, всякая дворовая всячина. Нашла то, что ей было нужно. В хате рывком придвинула на середину комнаты давку — как раз под крюк в потолке, на котором когда-то висела ее младенческая люлька… Почему-то еще раз подумав о лежащей под тряпьем старухе с мутными, полуумершими глазами, Люба, сызмальства наученная ходить за коровами и вязать веревочные петли, принялась за свое страшное дело…

По дороге окликала ее Софья, она-то и подоспела вовремя. Ворвалась в хату, стащила Любу с лавки, вырвала из ее рук веревку. Люба в диком отчаянии от того, что ей помешали, кричала на Софью, проклиная ее, — может быть, и за досвитки — с них же все началось.

Софье, заматеревшей, закаменевшей в годы бабьего одиночества, все же удалось повалить Любу на кровать. И вдруг в каком-то порыве они обнялись, завыли — теперь уже общей обидой на судьбу, жестоко обошедшуюся с ними обеими.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.