14/2/2005 14 ножевых

14/2/2005

14 ножевых

Случилось несколько лет, несколько лиц, несколько голосов, после которых - по сравнению с которыми - это наше всегдашнее, привычное осознается как убожество. Как уродство.

Российский военнослужащий, гвардии блондин, защищая честь - свою и полковую, стрелял в южанина, временно не работающего, смертельно ранил. Дело было в районе метро "Старая Деревня", где участок под автомойку. Сейчас там пока что скверик, и в скверике обелиск - свистнутый, говорят, на лютеранском Смоленском, с могилы какого-то немецкого поэта. Поскольку подстреленный тоже сочинял, и лет семьдесят назад политбюро одобрило его фигуру для использования в качестве параллельного предмета всенародной любви, сразу за первым и вторым соколами.

С тех пор каждая годовщина его смерти отмечается публично. Возник обычай: собравшись по адресу его последней прописки либо на месте рокового поединка, декламировать стихи, зажигать свечи, вообще любыми способами выражать скорбь. В том смысле, что если бы не злодейская пуля, Пушкин и сейчас оставался бы с нами. Причем не толстогубым, курчавым коротышкой, и не масоном, прости Господи, а изящным красавцем, русский дух с молоком.

Так и в этом году. Толпа во дворе дома на Мойке, 12, телекамеры и микрофоны, корреспондент вопрошает: зачем, тетенька, вы здесь? - а где же еще мне быть, - подрагивающим таким голосом отвечает тетенька, - стыдно не придти сюда сегодня.

А на окраине Юсуповского сада, где год назад зарезана Хуршеда Султанова, - тишина. Никаких церемоний. О гибели несчастного ребенка вспомнил только прокурор. Поскольку положено по истечении данного срока отчитаться: достали убийц, как было велено и обещано, хоть из-под земли? Вроде достали. Одного. И он сидит. А нескольким другим предъявлено обвинение в хулиганстве, и они - дома, под подпиской о невыезде. Еще некоторые в розыске, но вообще-то установлены не все.

Их было не менее четырнадцати, говорит прокурор, потому что на теле девочки четырнадцать ножевых ран. И что-то такое прибавляет про мотив преступления, типа: расизм тут не особенно при чем, а просто современная молодежь, одурманенная алкоголем, на все способна.

То есть это была - в тот вечер в саду собралась - не банда. Не знакомые между собой - или полузнакомые - подростки или переростки посидели, постояли, выпили, - а завидев проходившего мимо человека с двумя детьми - почувствовали ни с того ни с сего, независимо от цвета их кожи, необъяснимую неприязнь, вынули из карманов ножи и велосипедные цепи - и бросились.

Случайная группа случайно вооруженных под влиянием случайной выпивки поддалась случайному порыву. И каждый воткнул в девятилетнюю девочку нож.

Прокурора понимаю. И взвешенную прессу. И вообще всех, кто живет по-прежнему, как если бы город не покрылся навеки позором. Пушкина, понимаешь, читаем вслух на площадях.

Это нормально. Вся страна так живет: не глядя в ту сторону, где орудует насильственная Смерть. Там случайность на случайности, а мы ни при чем. Нам, будьте любезны, немножко ВВП, заверните в бумажку, - ведь мы этого достойны.

Такой возобладал стиль - стиль крысиной побежки.

Собственно, и всегда-то царил. Но случилось несколько лет, несколько лиц, несколько голосов, после которых, по сравнению с которыми это наше всегдашнее, привычное осознается как убожество. Как уродство.

Разве Собчак или Старовойтова допустили бы, чтобы эта кровавая подлость в Юсуповском саду осталась у горожан где-то на задворках памяти, стремительно погружаясь в тишину, замутненную враньем?

Эти люди знали такие слова и пользовались такими интонациями, что вечно своекорыстное большинство, слыша их, ощущало вроде как солидарность благородных. Мы понимали тогда: по-настоящему разумны только великодушные поступки. А также - что нужней всего правда. Может, и не только она, но уж она-то вся целиком, а без нее ничего хорошего не будет.

Что и подтвердилось.

И Старовойтову застрелили. А Собчак вроде бы умер сам. Пять лет тому. Сплошь черные даты в этом феврале. (Разве что 18-е - день рождения Маневича, не притаись на чердаке проклятый снайпер.)

Как ненавидели покойного А.А., не тем будь помянут! Много провел я в общественном транспорте человекочасов, удивляясь: как же так? При его преемнике уличный быт был неуютней гораздо, но в пробках и давках толпа только вздыхала, - мэр же Собчак в свое время не сходил с языка у безумных троллейбусных старух. Бывало, что и вменяемые охотно поддакивали. Считалось как бы аксиомой, что он виноват вообще во всем, что делало - и делает! - жизнь обывателя в эпоху перемен такой невеселой.

Полагаю, его ненавидели оттого, что не боялись. Очень уж ясно было, что не злой. Во-вторых, он часто улыбался, и это была улыбка человека свободного. Разумеется, она читалась как высокомерная. В-третьих, ему очень шел клетчатый пиджак.

Короче, его возненавидели за то самое, что сперва снискало ему любовь: он был типичный не начальник. Ни на кого из них не походил.

И не умел обращаться с этим классом существ. Почему они его и съели.

А потом он должен был умереть. Не оттого, что при нем не произошло бы то, что произошло без него, - как бы, спрашивается, он воспрепятствовал? А оттого, что стерпи он все это молча - потерял бы право на улыбку свободного человека.

И на фразу, на великую фразу, бывают такие: пробуждают в сообществах людей (иногда и в народах) высокие чувства.

История говорит, что эти чувства, в отличие от людей и даже от фраз, не погибают бесследно.

Потомки проверят. Правда, не все. Маленькая мученица Хуршеда ничего уже не увидит. Не прочитает. Не напишет. Не произнесет.