ВОЙНА{144}
ВОЙНА{144}
В последнем, замечательном произведении Марселя Жуандо («Тит Лелонг»){145} есть такая сцена. Сабина, молодая девушка, дочь разоренного на войне деревенского дворянина (и Дон Кихота), проводит с сестрами вакации у тетки, в небольшом городке. Рядом с теткиным садом — семинария. Вечером Сабина замечает странную сигнализацию из семинарской мансарды. Лампа выписывает в темноте огненные буквы, каждую по три раза, все медленнее и медленнее. Сестра Сабины записала их. И разобрала: «Отъезд миссий в Китай в следующем месяце. Готова ли ты? Гос ноль нуждается в тебе».
Сабина поражена. Вырезав из картона буквы, она на другой же день ответила — завязалась переписка. Сначала молодого семинариста посадили за нее в карцер. Но потом выяснилось, что это не простая забава: световыми сигналами он «проповедовал» неизвестному зрителю то, чем был сам полон. По его мнению, «ничего нельзя ждать от нашей Европы, война выпила лучшую ее кровь, и раз случилась эта война, значит, Евангелие еще не понято». Сабина встретилась наконец на площади городка с этим таинственным благовестителем. С изумлением узнала в нем Антельма Жерико, сына того самого бакалейщика Жерико-Лорей, который купил у ее отца дом, поселился в нем, оставив для семьи Лелонг нижние, худшие комнаты — и всячески преследовал ее отца. «Антельм не менее изумился и возблагодарил Провидение за доставленный случай встретить людей, которых, как и его самого, столь мучила скупость отца. Теперь, по крайней мере, он хоть мог принести извинения».
Но дело, разумеется, не в извинениях. Он тотчас же заговорил о Китае и миссиях.
«Сабина дышала глубоко, радостно. Она нашла смысл жизни. Она нашла способ дать своей жизни некий смысл. Через пятнадцать дней она получила от отца разрешение поступить к сестрам-миссионеркам Пикпюса, и родной город не увидел уже ее больше. Год тому назад она скончалась в Шанхае».
* * *
Сабина умерла. Но сколько ее сестер живы, действуют, служат, «нашли смысл жизни»!
В огромном павильоне Католических миссий на выставке{146} такая Сабина встречает вас у самого входа — скромная и высокая, с тарелочкою в руках: сборы или на «детей западной Африки», или для «больных Гвианы», или на «школы в Полинезии»… Иногда Сабина в темном, с огромными белыми крыльями на голове, иногда вся в белом («Белые сестры» африканских миссий). Иногда она немолода и улыбается ртом с редкими зубами. Иногда совсем юная, с непередаваемой прелестью не-женского и не-мужского (ангельского). Но всегда та же тихая и приветливая, лучезарная улыбка… (Все они, нашедшие, всегда веселее развлекающихся — и страдающих…) Их милые лица мелькают по всему длинному вашему пути — у столов с открытками, книжных прилавков, просто среди зал. «Маленькая Тереза», «св. Тереза из Лизье» как бы присутств<уют> в этом (не весьма красивом) строении, посвященном мирной войне.
Ибо действительно все залы, коридоры, переходы павильона являют собой музей войны, но особенный: кровь проливается в ней лишь одною стороной. Другая претерпевает и несет свое оружие: Крест, Распятие, Евангелие, школу, больницу, борьбу против рабства. Генеральный штаб этой армии — Рим. На большой карте у входа сияет электрическим светом Рим, из него во все страны мира летят огненные стрелы.
«Новые и непрерывные крестовые походы» — так можно определить теперешнее миссионерство. Ватикан, видимо, и сам не отрицает связи с крестоносцами Средневековья — в первой же зале гигантская статуя крестоносца, опирающегося на легендарный меч, сумрачно исчезающего под кольчугою и шлемом: одни глаза видны. Но именно меча-то, которым древний крестоносец, по избытку сил и «стихий», разил (случалось, правого и виноватого), у теперешнего миссионера нет. Как хорошо, что Церковь больше не в союзе с Государством!
Как она выиграла от этого! У нее свой «град», иногда ее едва терпят — лишь геройской деятельностью в колониях отстояли французские конгрегации свое право на жизнь. Но — тем лучше!
Ряд зал — ряд стран, ряд эпох (приблизительно три столетия). Всюду, в существе, одно и то же: молодые люди, «братья» или «сестры», покидают родину, на кораблях, на пароходах (иногда на лодках по девственным рекам) плывут к новым неведомым братьям и сестрам: научить их христианской вере, просветить, залечить раны, иногда накормить, обучить грамоте… и самим в безвестности и смирении сложить головы. Вот уж поистине «за други своя положить живот свой». Чем движутся эти люди? Собственно, одним: любовию, состраданием. «Мир нуждается в сострадании» — никогда не хватит слез, чтобы омыть беды его. И вот избранные идут и идут, тысячами и десятками тысяч, на добровольный подвиг.
В первых же залах наивно исполненные панорамы показывают мать Жавуэ в Гвиане (XVIII в.){147}, освобождающую рабов (они приходят и кладут к ее ногам свои освободительные грамоты. Рядом — корзина с башмаками — как свободные, они имеют теперь право носить обувь). В Кайенне монахини ухаживают за больными и детьми в каком-то первобытном, среди пальм, госпитале. Сестры С.-Поль де Шартр просвещают индейцев. Далее идет Восток — Сирия, Палестина, Индокитай, Китай — снимки с храмов, группы школьников, монахи-учителя, монахини среди девочек. Монахиня посещает бедуинскую палатку — перевязывает больного ребенка. Вот в Хохинхине «сестры» выкупают беспризорных детей: обучат их, воспитают, и из маленьких дикарок выйдут тоже, может быть, местные миссионерки.
Африка — Марокко, Алжир, Судан — тут все миссионерство «белое», в белых шерстяных одеждах. С фотографий улыбается доброю улыбкой изможденное лицо знаменитого о. Шарля Фуко{148}, бывшего гусарского офицера, а затем монаха-трапписта, впоследствии отдавшего жизнь «деятельной любви» в пустынях южного Алжира и Сахары (и могила-то его, белый камень с высеченным крестом — в огненной Африке).
Отцы-«маристы» проповедовали в Океании. Вот о. Шанель, первомученик Футуны — его зарубают на картине дикари (1844 г.), — а теперь все жители острова христиане. На том самом Таити, которое теперь так привлекает одержимых «беспокойством» и пресыщенных культурою писателей, художников Европы, еще в начале прошлого века приносились человеческие жертвы. Все это надо было искоренять, как и бороться с язвой этих райских и тишайших мест: проказою.
На небольшом листике отпечатано изображение монаха в белом — о. Фукэ, пальцем указывает он на висящий на стене крест. В центре его — лик Спасителя в терновом венце. В ветвях креста семь изображений других монахов, все это заразившиеся и умершие в проказе (как и он сам).
Для примера привожу несколько строк из «жития» о. Дамиана, родившегося в 1840 г. В 1873 г. он отплыл в миссию Гавайи (Океания). Проказа так там свирепствовала, что правительство решило забрать всех прокаженных и выселить их на узкую косу, совершенно отделенную от всего остального мира. Этот «лазарет» скоро стал истинным адом. «Я готов похоронить себя среди этих несчастных», предложил однажды о. Дамиан своему епископу. Епископ одобрил его решение. Правительство заявило о. Дамиану: «Входите, но уже никогда вы не выйдете оттуда».
И он остался. Шесть лет прожил совершенно один среди восьмисот «живых трупов». Затем появились рядом с ним новые герои. На двенадцатом году пребывания у прокаженных о. Дамиан заразился и в 1889 г. умер {149}— умирая, благословил смерть.
В зале океанских миссий стоит группа: умирающий в проказе миссионер, его перевязывает белая «сестра» — тут же присутствует и «сестра» туземная.
* * *
Центральный зал павильона имеет вид храма — прямо перед зрителем алтарь со свечами — думаю, тут совершаются и мессы (любопытная подробность: при входе в павильон Миссий мужчины инстинктивно снимают шляпы — действительно, как в церкви). За алтарь ведет узкий вход с надписью: Martyres[66]. Простоватая, в большинстве провинциальная французская толпа образует здесь неизменный затор. Могучие католич<еские> дамы в старомодных платьях, нередко с престарелыми мамашами, держа за руку младшее, третье католическое поколение, — благоговейно входят как бы в крипту, где собраны реликвии миссионеров-мучеников. В крипте полутемно, освещены электричеством лишь витрины. Мимо них медленно, слегка перешептываясь, очень чинно проходят, останавливаясь и читая надписи, — лысые отцы семейств, мужья с красными прожилками на щеках, жены, дети, тещи. Настроение как в римских катакомбах.
Собраны разные кривые зазубренные мечи, копья, ножи, которыми пронзали мучеников. Веревки, которыми их связывали. Куски тканей с пятнами запекшейся крови. «Cangue de bienheureux Borie»[67] {150} — китайское приспособление для удушенья — и все в этом роде. Пометки: Пекин (1900 г., о. Анри), Индокитай, опять Китай.
Скептику может прийти мысль, что, пожалуй, и не совсем теми веревками связывали какого-нибудь епископа и пятна крови, возможно, тоже приблизительны. Все-таки главное-то верно: люди добровольно шли на подвиг, ехали в этот таинственный Китай и гибли героически — этого никто не может отрицать. И нельзя того отрицать, что вот находилась же там преданность и забота, за всем следившая, собиравшая мечи, одежды, канги и кинжалы.
Разумеется, и коммунисты приложили свою руку. Из брошюры о деятельности доминиканцев в Китае узнаем, что в 1929 г. миссионерские посты в Шангханге, Вюпинге и Ланкиату были «совершенно разгромлены коммунистическими бандами».
Этим летом пришлось мне жить во французской деревне, под Парижем. Прогуливаясь по ее главной улице, от огромного вяза на площади до кооператива, где можно купить шоколадную плитку, проходя мимо запущенной церкви, не раз вспоминал я Сабину. Эта сильная девушка, склонная к гордости и самоуничижению, гневу и восторгу, жила в некоем Шаминадуре, не особенно-то отличавшемся от нашего Ромени. Такое же убожество, власть лавочников и мещан, царство бистрошников. Даже и церковь сходственна. «Крыша церкви обрушилась, на алтаре поселилось огромное дерево, посаженное ветром. Верхушка его, пробившаяся сквозь балки, заменяла колокольню. Невдалеке крестьяне чинили свинюшник».
Наши крестьяне, на берегах Марны, складывали скирды пшеницы, жгли какие-то кучи, заходили в бистро. На Успение, 15 августа, никто, даже заезжий на велосипеде аббат, не служил в церкви. Маленькие дети, чахлые и головастые, нередко косые, с рахитическими ножками и русскими вихрастыми головами, сплошь и рядом беззубые, слонялись по улице.
Понятно, что Сабину увлекла романтика. Ночные сигналы, дальние края, разрыв с семьей и будничностью Шаминадура… Ее увлекли бои за веру среди диких. Восторг, исступление влекло ее на Восток — недаром она из рода военных (часто замечается: особенно много монахов — из бывших военных. Если угодно, оно и понятно: и там и тут война, только разными средствами).
Сабина ушла в Армию Дальнего Востока и там сложила голову. Множество юношей и девушек французских поступают так же. (Приток желающих идти в миссионеры всегда превышает число вакансий. На Мадагаскаре даже в колонию прокаженных оказалась очередь — здоровых для ухода за больными!) Но церкви во многих местах Франции пустуют — за недостатком кюре.
Сабина могла воевать за свою Истину и не уезжая в Китай. В ее родном Шаминадуре, наверно, столько же детей, ничего не слыхавших о Христе и Евангелии, как в нашем Ромени. Так же все развлечения — танцулька при кабаке да радио. То же убожество, теснота и мрак духа.
Я не упрекаю ее. Напротив, поклоняюсь. Но хочу только сказать: враг близко, он вокруг, мы живем с ним и… увы! — частию даже его поддерживаем.
P.S. Мой предыдущий «Дневник» вызвал возражение Г. Адамовича{151} в «Илл<юстрированной> России». Адамович считает, что я к Леонову несправедлив. Это дело взгляда. Но нельзя приписывать мне то, чего я не говорил. Я называю Леонова «талантливым человеком», «даровитым, может быть, даже крупным писателем». «Бездарный» нигде у меня не сказано. Слова «гадостный» вовсе нет. Но и даровитый может портить свое дарование. И он, для галерки, может «грубо и бездарно издеваться над русским иночеством». Это издевательство над преследуемыми есть по-моему, гадость, а страницы «Соти», где оно производится, я называю гнусными — и всегда назову.