Глава 2. Александр Смоленский
Глава 2. Александр Смоленский
Вначале 1980-х, когда экономика Советского Союза была экономикой хронического дефицита, хорошие книги считались ценным товаром, а книги, запрещенные властями, были еще ценнее. Хотя некоторые книги были запрещены как подрывные, Библия продолжала существовать в государстве, официально объявленном атеистическим. Ее можно было найти на полке личной библиотеки, купить на черном рынке, получить от иностранных туристов или обменять на что-нибудь. Как и другие товары, имевшиеся в стране в ограниченном количестве, Библии стоили дорого. На черном рынке просили пятьдесят рублей за томик — около половины средней месячной зарплаты.
Власти изо всех сил старались запретить и не допустить копирование печатной продукции, особенно материалов, якобы представляющих угрозу для официальной идеологии. Перепечатывание запрещенных рукописей, таких, как роман Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”, могло привести к неприятностям с КГБ. В популярной песне того времени упоминается пишущая машинка “Эрика”, использовавшаяся для перепечатки самиздатовских текстов в нескольких экземплярах.
“Эрика” берет четыре копии, — пелось в песне. — Вот и все! И этого достаточно”[1].
Для использования копировального устройства в любом офисе или институте требовалось специальное разрешение, и в большинстве случаев копировальные устройства хранились под замком. У Александра Смоленского не было ни замка, ни ключа, ни специального разрешения, но у него было то, что на социалистическом жаргоне называлось “средствами производства” — печатный станок, краска и бумага. Он работал в государственной типографии, а после окончания рабочего дня печатал Библии. Этот непокорный молодой человек с тонкими волосами цвета пшеницы и светлыми усами, практичный и напористый, сформировался на самом дне советского общества. Для Смоленского конец социализма начался с печатания Библий.
Смоленский не имел высшего образования, и в годы застоя его шансы на успех были малы. Он был изгоем. Его дед со стороны матери был членом австрийского Бунда, евреем и коммунистом; незадолго до Второй мировой войны он бежал от нацистов в Советский Союз. Мать выросла в Москве, но война принесла семье беды и страдания из-за ее австрийских корней. Когда началась война, его отца, Павла Смоленского, отправили на Тихоокеанский флот, а мать с маленькой дочерью эвакуировали в сибирский совхоз. После войны они вернулись в Москву, где родилась еще одна дочь, а следом за ней 6 июля 1956 года родился и Александр. Его родители развелись, когда он был маленьким.
Юность Смоленского, по его собственным словам, была трудной, жили “на хлебе и воде”. В послевоенные годы всем было тяжело, но положение Смоленского усугублялось тем, что его мать как австрийская еврейка не могла получить образования и ее почти нигде не брали на работу. Так что она не работала, и жили они бедно. Отец, вспоминал он, не играл абсолютно никакой роли в его жизни, и воспоминаний о нем не осталось. В надежде улучшить свою жизнь Смоленский восемь лет изучал хинди, но “оказалось, что это никому не нужно”. Он рос в Москве со старшими сестрами и матерью. Поворотный момент наступил, когда Смоленскому исполнилось шестнадцать лет и пришло время получать паспорт. Заполняя в милиции анкету, Смоленский мог указать в графе “национальность” национальность матери, родившейся в Австрии, или отца, который был русским. Он дал выход переполнявшей его злобе и написал “австриец”, но эта запись лишь усугубила его несчастья. Поскольку он был евреем, его возможности в плане карьеры уже были ограничены. Написав “австриец”, он стал в глазах властей еще большим изгоем, которому система не оставляла практически никаких путей продвижения наверх.
“После этого я получил все, что мне причиталось, — сказал мне Смоленский с грустной усмешкой. — Государство не любит такие шутки”{10}.
Оно и не шутило. Когда Смоленского призвали в армию, среди его документов имелся длинный список военных округов, в которых ему запрещалось служить, включая желанные для всех Москву и Ленинград. Смоленского направили служить в далекий Тбилиси, цветущую столицу Советской Грузии, восточный город, не похожий на Москву ни по темпераменту, ни по стилю жизни. Там Смоленский привлек к себе внимание Эдуарда Краснянского, двадцатишестилетнего журналиста, призванного в армию после окончания института. Краснянский вспоминал, что, когда он познакомился со Смоленским, взгляд этого молодого человека был то веселым, то пронзительным, как луч лазера. Смоленский был фрондером, бунтовавшим против системы. В суровом мире Советской армии он не выносил пренебрежительного отношения, оскорблений и держался обособленно. “Кот, который гулял сам по себе, — повторял вслед за Киплингом Краснянский, вспоминая о нем. — Любая несправедливость, а с нею в нашей армии мы сталкивались часто, приводила его в ярость. Он никогда не позволял унижать себя. Он не мог допустить, чтобы унижали людей, находившихся рядом с ним. В армии старослужащие делали что хотели, при этом некоторые унижали тех, кто был моложе и слабее. Александр Павлович не допускал этого. Было заведено, что солдаты постарше обращались к более молодым на ты, как к детям. Но Смоленский не допускал даже такого незначительного проявления неуважения, он требовал, чтобы к нему обращались более официально, на вы”{11}.
Краснянский был знаком с жизнью в Грузии, где он вырос. Он взял Смоленского под свою опеку. Они были очень разными: Смоленский — сердитый юноша, настолько худой, что с него едва не сваливались брюки, Краснянский — более опытный и практичный старший товарищ. Однажды им понадобились деньги, и тогда родилась идея. Типография армейской газеты располагала краской, бумагой и печатным станком, и они начали печатать дешевые визитные карточки, одновременно осваивая профессию наборщика. Они продавали сто карточек за три рубля, гораздо дешевле, чем конкуренты, просившие десять рублей. Их покупателями были в основном друзья Краснянского и знакомые его семьи, жившие в Тбилиси. “У нас было дешевле, лучше и быстрее”, — вспоминал Краснянский спустя много лет, широко улыбаясь. Они были солдатами-пред-принимателями, имевшими бизнес на стороне. “Мы выполняли любые типографские работы, — сказал мне Краснянский. — Солдату ведь нужно как-то жить”.
До последних дней службы в армии Смоленский оставался бунтарем. Когда других солдат по окончании срока службы отправили домой, командир в отместку за все доставленные Смоленским неприятности не выдал ему документы о демобилизации. Тогда Краснянский и Смоленский зашли к офицеру, схватили лежавшие на столе документы, выбежали из кабинета, перелезли через забор и скрылись. Они приехали в аэропорт, но у Смоленского не было билета. Один из знакомых Краснянского, работавший в аэропорту, помог ему приобрести билет до Москвы.
В столице перспективы Смоленского, вернувшегося после двух лет армии, оставались по-прежнему безрадостными. Единственное, что он освоил в армии, — это профессия наборщика. Краснянский пытался устроить его в Полиграфический институт, но Смоленскому нужно было помогать двум сестрам и матери, поэтому вместо учебы он предпочел идти работать в типографию. “Я был врагом народа, — вспоминал Смоленский, — вернее, сыном врагов народа. Я не мог найти приличную работу”.
Разочарование Смоленского росло, но одновременно он становился все более оборотистым дельцом теневой экономики. Три года после службы в армии он проработал в типографии, а затем стал старшим мастером в издательстве одного из советских промышленных министерств. Его зарплата составляла 110 рублей[2]. Кроме того, он подрабатывал в пекарне.
Чтобы работать на двух работах, требовалось множество разрешений, но Смоленский договорился со знакомым, который оформил документы на свое имя. Смоленский зарабатывал еще шестьдесят рублей, из которых десять отдавал этому знакомому.
Свои первые джинсы Смоленский носил целый год. Как многие представители его поколения, он часами просиживал на кухне, жалуясь в задушевной беседе на свои беды. “Система была организована таким образом, чтобы мы половину жизни думали о еде, — рассказывал он, — а вторую половину тратили на покупку одежды, чтобы было чем прикрыть задницу”.
Чтобы выжить, Смоленский по ночам использовал возможности своей типографии и печатал Библии наперекор системе. Это было его местью. Смоленский говорил, что он также старался помочь Церкви, печатая Библии “бесплатно”. Русская православная церковь, настаивал он, “могла помочь уничтожить существовавшую систему”. Однако церковная иерархия относилась к государству лояльно, поэтому неясно, почему Смоленский считал это своей местью.
Выгода кажется более правдоподобным объяснением. Смоленский нашел в системе брешь: на Библии был спрос, а он мог печатать их. Биолог Алекс Гольдфарб, через которого в то время иностранные журналисты поддерживали связь с диссидентами, использовал журналистов и дипломатов для контрабанды книг. “Библия не только представляла ценность сама по себе, но и была своего рода валютой, — сказал он мне. — Это был способ поддержать людей. Если мы получали партию книг, мы отдавали их в семьи осужденных, поддерживая их”. Возможно, Смоленский пришел к выводу, что борьба с системой и получение незаконных левых доходов — это одно и то же, пояснил Гольдфарб. “Деловая активность была формой политического инакомыслия, — сказал он. — В те дни система ценностей была иной. Люди, воровавшие типографскую краску и печатавшие Библии, были героями, они были хорошими. Плохими были те, кто доносил на них в КГБ”{13}.
Кто-то донес на Смоленского, и в 1981 году он был арестован КГБ. Это были годы глубокого застоя. Смоленскому исполнилось всего двадцать семь лет. Его обвинили в “хищении государственной собственности” — семи килограммов типографской краски, — а также в осуществлении незаконной “индивидуальной коммерческой деятельности”. Но в КГБ дело Смоленского считали пустячным. Смоленский вспоминал, что его пытались обвинить в краже бумаги, но не смогли. “Поскольку антисоветских листовок не было, — сказали ему, — мы вас пожалеем”. Дело было передано в милицию. Сокольнический суд Москвы приговорил Смоленского к двум годам принудительных работ в строительной бригаде в городе Калинине. Решением суда ему было запрещено в течение трех лет занимать должности, связанные с “материальной ответственностью”. Другими словами, противники капитализма не хотели, чтобы Смоленский имел доступ к деньгам. Он осмелился заняться “индивидуальной коммерческой деятельностью”, а в 1981 году это все еще считалось преступлением{14}.
Арест лишь укрепил бунтарский дух Смоленского. “Государство считало, что может диктовать, что правильно, а что неправильно, — рассказал он мне позже, и воспоминания зажгли огонь в его глазах. — Хотя именно оно создало такие условия, что я нигде не мог найти работу, не мог заработать деньги честным путем, не мог поступить в хороший институт. Они закрыли передо мной все пути! Я не мог поехать за границу. Я хотел поехать туристом, но мне сказали: “Нет, вам нельзя”. Смоленский вспомнил, что ему запретили поездку даже в одну из стран социалистического блока. “Я сказал: “Я что, прокаженный?” А они ответили: “Вы — опасный элемент”.
Перед Смоленским были закрыты почти все двери, но его спасла экономика дефицита. Советские центральные плановые органы постоянно не удовлетворяли потребность в строительстве зданий в Москве, и работы всегда было больше чем достаточно. “В строительстве всегда можно было заработать деньги”, — вспоминал Краснянский. Смоленский стал одним из руководителей управления Ремстройтреста, государственной организации, занимавшейся строительством и ремонтом жилых помещений. Он имел грузовик и стандартную двухкомнатную квартиру площадью двадцать восемь квадратных метров.
Москва в те годы была переполнена людьми, и система не могла обеспечить их жильем. Новую квартиру ждали десять лет и дольше. Государственные строительные организации были не в состоянии удовлетворить потребности. Жилья, как и всего остального, остро не хватало. Хотя государство установило минимальный размер жилой площади, девять метров на одного человека, почти у половины населения города, составлявшего 9,5 миллиона человек, жилплощадь была еще меньше{15}. Единственной отдушиной стала лесистая загородная зона с разбросанными по ней поселками из грубо сколоченных дач, где москвичи спасались жаркими летними вечерами и где Смоленский получил свою первую прибыль.
В то время строительство велось некачественно и растягивалось на годы. По всему городу возводились огромные и безобразные жилые корпуса из бетонных панелей. Частных строительных компаний не было.
Заводы тоже строили медленно, особенно в тех отраслях промышленности, которые не входили в привилегированный военно-промышленный комплекс. В последние годы существования Советского Союза по мере того, как руководители предприятий приобретали все больше самостоятельности, многие из них стремились вести строительство самостоятельно. Построить что-то в разумные сроки часто удавалось только с помощью небольших, как правило “теневых”, строительных бригад, умевших работать быстро.
Главное, чему научился Смоленский в области строительства, — это умение добывать дефицитные строительные материалы. Если ему требовались гвозди или бетонные блоки, он не мог просто купить их. Их нельзя было купить ни за какие деньги. Их нужно было достать, выменять или украсть, как правило, на какой-то другой стройке. Смоленский умел доставать.
Как и все его поколение, Смоленский питал отвращение к дряхлеющему советскому руководству. Большое впечатление произвел на него приезд в Москву популярной французской рок-группы “Спейс”. Смоленского поразило новое сверкающее оборудование, которое выносили на сцену из грузовиков. Но в партийной газете была напечатана статья за подписью Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Черненко, в которой говорилось, что вместо подрывных рок-групп на концертах должны звучать традиционные русские балалайки и аккордеоны, исполняться русские песни и танцы и что “западной культуре нет места в нашем советском будущем”. Смоленский тяжело вздохнул. “Боже мой, — подумал он, — опять эта скука”.
Его страхи не оправдались. Черненко пробыл у власти недолго, и ему на смену пришел Горбачев. Смоленский, пробивной строительный начальник невысокого ранга, не имел образования, но обладал острым умом. Когда в системе начали происходить изменения, он сразу почувствовал это. Он сразу увидел, что Горбачев — другой. Приехав в Ленинград через месяц после вступления в должность, Горбачев не читал заранее написанных выступлений, что было неслыханно для советского руководителя. Горбачев везде появлялся с женой, что также было необычно. Он говорил открыто. Смоленский был очарован и отзывался о Горбачеве как о первом советском руководителе, обладавшем обаянием.
Но Смоленский видел, что изменения происходят чрезвычайно медленно. По потреблению спиртных напитков Советский Союз занимал одно из первых мест в мире. Водка проникла во все сферы жизни, алкоголизм приобрел среди населения угрожающие масштабы, оказывая катастрофическое воздействие на здоровье и продолжительность жизни. Более того, система способствовала развитию этой болезни, производя для населения спиртные напитки в огромных количествах, что приносило доход государству. Экономика дефицита производила океаны водки. Одним из первых шагов Горбачева стала кампания против чрезмерного употребления спиртных напитков. Смоленский рассказывал, что местные партийные руководители поручили ему возглавить антиалкогольную кампанию в его строительном управлении, возможно, потому, что его знали как умного и энергичного человека. Но Смоленский сразу понял, что кампания не даст результата. Каждую неделю партийная организация требовала от Смоленского отчета о том, скольких пьяниц он наказал. Сколько? Что ж, вспоминал он позже, для начала можно было посчитать сотню строителей, работавших под его руководством. Все они работали на строительной площадке, и Смоленский знал, что они начинали пить с утра и продолжали до своего ухода вечером. Он легко мог “наказать” любого, работавшего у него. Смоленский понимал, каким бедствием был алкоголизм, и видел, как его рабочие сгорают от алкоголя. Они пили даже дешевый одеколон. Антиалкогольная кампания обречена на провал, думал он, еще одна абсурдная затея системы с ее бесконечными пропагандистскими кампаниями, в которые никто не верит. Это просто смешно: государственное телевидение показывает свадьбу, на которой люди со счастливыми лицами пьют сок. Он знал, что в реальной жизни все продолжали пить водку. И хотя он радовался приходу к власти Горбачева, антиалкогольная кампания заставляла Смоленского задуматься: изменится ли когда-нибудь их жизнь?
Итог первых двух лет пребывания у власти Горбачева в том, что касается экономики, не очень обнадеживал. Молодой и энергичный генеральный секретарь, казалось, на ощупь искал путь к тому, что он называл “радикальной реформой” социалистической системы, не ослабляя влияния старой гвардии коммунистов. Как позже признавался сам Горбачев, он тратил время зря{16}.
Летом 1986 года был сделан странный шаг назад: началась борьба с “нетрудовыми доходами”. Замысел, по-видимому, заключался в том, чтобы покончить с коррупцией, но Политбюро не смогло дать определение “нетрудовым доходам”. На самом же деле они пронизывали всю теневую экономику, эту огромную сеть блата и связей, благодаря которой страна продолжала жить. Получаете ли вы “нетрудовые доходы”, перевозя пассажиров на своей машине как на такси? Продавая выращенные вами огурцы и помидоры? Кампанию начали энергично, но она вышла из-под контроля. В Волгоградской области по распоряжению властей были разрушены теплицы, в которых выращивались помидоры. Милиция реквизировала помидоры на дорогах и уничтожала их. “Литературная газета” опубликовала об этом большую статью под заголовком “Криминальный помидор”{17}.
Позже Горбачев сделал два принципиальных и далеко идущих шага, приблизивших конец социалистического эксперимента. Чтобы облегчить экономическую ситуацию и отчасти в ответ на неправильно проведенную кампанию по борьбе с нетрудовыми доходами, в 1986 году был подготовлен закон, позволявший советским гражданам заниматься “индивидуальной трудовой деятельностью”. Идея заключалась в том, чтобы залатать дыры в экономике, страдающей от хронического дефицита, позволив людям стать частными предпринимателями. Вскоре появились различные возможности для частного предпринимательства, включая кустарные промыслы и потребительские услуги. Преподаватель мог обучать студентов после занятий в институте. Многие преподаватели уже занимались этим, но новый закон сделал подработку на стороне законной. Им больше не надо было бояться. Более того, в законе ничего не говорилось о ценах. Лица, занимавшиеся индивидуальной трудовой деятельностью, могли устанавливать цены по своему усмотрению. Закон был первым осторожным шагом в сторону от государственного контроля. Но имелись и жесткие ограничения. Новые предприниматели могли нанимать только членов своих семей и работать только в тех сферах, где социалистический сектор потерпел неудачу, главным образом в сфере потребительских товаров и услуг. Желавшие заняться индивидуальной трудовой деятельностью сталкивались с огромными финансовыми и другими трудностями, а некоторые виды деятельности по-прежнему оставались недоступными для них, включая все виды типографских работ.
Следующий шаг, сделанный Горбачевым, был еще более решительным. В речи, произнесенной в 1986 году, он привлек внимание к кооперативам, квазичастным предприятиям, ведущим свою историю с новой экономической политики 1920-х годов. В английском языке слово “кооператив” ассоциируется с социализмом, но на деле кооперативы в том виде, в котором они были вновь изобретены Горбачевым, стали первыми частными предприятиями в Советском Союзе. Их появление ознаменовало собой революционный переход от десятилетий антикапитализма. Первые высказывания Горбачева были осторожными, но имели серьезные последствия. В 1987 году государство начало осторожно давать разрешения на создание этих новых самостоятельных предприятий в очень узких секторах экономики, таких, как утилизация отходов, выпечка хлеба, ремонт обуви, услуги прачечных и производство потребительских товаров. Хотя его масштабы были ограниченными, кооперативное движение привлекло к себе внимание общества. Сама идея открытия частных предприятий среди социалистического застоя была примечательна. Ярким примером служило появление в центре Москвы кооперативных платных туалетов. В них было чисто, играла музыка, туалетная бумага была розовой, а санитарно-техническое оборудование — новым. Большинство людей никогда не видело таких туалетов и уж конечно не имело ничего подобного у себя дома. Вскоре появились другие предприятия, в том числе молодежные дискотеки и рестораны. Когда в 1988 году был принят закон о кооперативах, многие кооперативы уже становились частными предприятиями. Был сделан шаг в новую эпоху.
В законе о кооперативах была спрятана бомба замедленного действия, которая должна была взорвать мечты коммунистов. Одна строка в тексте, на которую сначала не обратили внимания, позволяла создавать кооперативы, занимающиеся финансированием или кредитованием, — иными словами, банки. Смоленский воспользовался этой маленькой трещиной в разваливавшемся социализме, чтобы разбогатеть.
Кооперативы возникали, но многое оставалось неясным. Основополагающих правил просто не существовало. Раньше экономическая деятельность планировалась в коридорах Госплана. Предприятию предлагалось выполнять задания, спущенные сверху. Но кооперативам разрешили принимать собственные решения и оставлять прибыль себе. Одним из самых замечательных моментов в законе о кооперативах было содержавшееся в нем новое определение свободы личности. В законе говорилось, что любая деятельность, не запрещенная законом, разрешена. Полный отход от десятилетий деспотичной диктатуры государства{18}.
Часто кооперативы открыто занимались тем, что уже существовало в теневой экономике. Виктор Лошак, обходительный и вдумчивый журналист, работавший в то время редактором экономического отдела “Московских новостей”, газеты, ставшей рупором перестройки, посвятил все свое время хронике становления новых кооперативов. Находясь в Армении, он написал серию важных статей о подпольных цехах, которые всегда существовали на Кавказе, а теперь стали работать открыто. Он посетил кооператив, производивший носовые платки.
“Больше всего их радовало то, что теперь они могли пересылать свою продукцию почтой, — вспоминал он. — Сначала я не понял, в чем дело. Но потом сообразил, что для работавших в сфере теневой экономики труднее всего было организовать движение товаров от производителя к потребителю, потому что они действовали незаконно. На любом этапе их могла арестовать милиция. Когда их деятельность стала законной, они получили возможность открыто пересылать свою продукцию почтой. Многие люди были рады, что могли рассказать другим о том, чем тайно занимались всю жизнь”{19}.
Сначала идея заключалась в том, что кооперативы, получив новые свободы, будут производить дефицитные товары, например носовые платки, или оказывать услуги, на которые имелся большой спрос, например ремонтировать машины. Но такое старомодное представление о кооперативах как о маленьких мастерских, в которых трудятся ремесленники, вскоре уступило место более амбициозным проектам. Некоторые кооперативы нашли способы приобретать у государства или на черном рынке дешевые или дотированные товары и перепродавали их для быстрого получения прибыли. Позже они начали импортировать дефицитные товары, например компьютеры, из-за границы и экспортировать полезные ископаемые, получая при этом огромную прибыль. Кооперативы устанавливали цены выше, чем в старых государственных магазинах, вызывая недовольство населения, привыкшего к тому, что государство якобы давало им все практически бесплатно, и поэтому считавшего всех частных предпринимателей бессовестными спекулянтами.
По словам Андерса Аслунда, работавшего тогда в шведском посольстве в Москве, “несколько смелых предпринимателей получали огромные прибыли на рынке, где ощущалась нехватка практически всего, конкуренция и налоги были минимальными, правила в большинстве своем неясными, и никто не знал, как долго это будет продолжаться”. Оказывается, все только начиналось.
В 1987 году Смоленского вызвали в городской комитет партии, где функционер, занимавшийся его строительной организацией, Ремсгройтрес-том, потребовал от него “срочно создать кооператив”. Бунтарь Смоленский, которому было тогда тридцать три года, как всегда возразил: “Почему я? Сами и создавайте!” Но горком пригрозил ему увольнением, если он не выполнит данных ему указаний. Это была кампания, развернутая партией, указания поступили с самого верха, и Смоленский должен был их выполнить! Проблема заключалась в том, что Смоленский не имел ни малейшего представления о кооперативах. “Я работал на государство. Все мы работали на государство. Я получал разные планы, указания и инструкции, а тут меня словно забросили на Луну”. Краснянский вспоминал позже, что Смоленского выбрали именно потому, что он был энергичным и имел деловую жилку. Партийное начальство это заметило. “Очевидно, партийные боссы не были дураками. Они видели, кто на что способен. Они могли бы хоть сто раз просить меня, но я бы с этим не справился. А они обратились к Смоленскому. Они видели в нем этот огонь, это умение организовать людей, умение рис-
Смоленский пришел зарегистрировать свой кооператив в маленькую, пустую контору в центре Москвы, созданную для того, чтобы давать разрешения новым предпринимателям. Там его встретила Елена Батурина, недавно окончившая университет и отвечавшая за то, что называлось “службой быта”, к которой относились в числе прочего пекарни, мастерские по ремонту обуви, парикмахерские. Батурина была помощником невысокого, коренастого чиновника, поставленного отвечать за кооперативы. Юрий Лужков, долгое время работавший на руководящих должностях в химической промышленности, стал заместителем председателя исполкома Моссовета. Время было суматошное, и в коридорах толпилась разношерстная публика, пытавшаяся оформить документы, чтобы открыть собственное дело{20}.
У Смоленского бумаги были в порядке, но он чувствовал себя не в своей тарелке и немного боялся Лужкова. Он никак не мог придумать название для своего нового кооператива. В советские времена государственные строительные организации часто имели только номер, например “СУ-6”. Смоленский указал в заявлении название своего будущего кооператива — “Москва”. Войдя в комнату, где за пустым столом без пиджака, в одной рубашке сидел Лужков, он подал документы.
Батурина нахмурилась. “У нас уже есть “Москва”, забирайте свои документы!” Ее голос звучал твердо, по-деловому. У Смоленского мелькнула мысль, не будет ли это чем-то вроде антиалкогольной кампании, и он подумал про себя: “Нет, только не это!” Он помолчал и спросил, может ли он назвать кооператив “Москва-2”.
“Нет! — сказала она. — У нас уже есть “Москва-2”.
“Можно назвать его “Москва-з”?” — попросил Смоленский.
“Хорошо, — смягчилась Батурина. — Пусть будет “Москва-з”. Она вписала цифру з рядом с написанным рукой Смоленского словом “Москва”.
“В тот день, — вспоминал позже Смоленский, — коммунизм для меня кончился”.
Кооператив “Москва-з” был частным предприятием, созданным в Первомайском районе, одном из тридцати трех административных районов Москвы, где Смоленский работал в Ремстройтресте. Но он не имел никакого представления о том, что должен делать частный предприниматель. У него было три тысячи рублей личных сбережений, и он не знал, должен ли он вкладывать собственные деньги. Он думал о том, где возьмет строительные материалы и что будет строить. Партия приказала Смоленскому создать кооператив, но выполнение приказа свелось к его личной инициативе. Больше никто не знал, как это сделать.
Виктор Лошак вспоминал, что первые кооперативы собирали вторсырье для перепродажи. Они пытались делать примитивную кухонную мебель из обрезков пиломатериалов и ящики для цветов из старых автопокрышек. Лошак рассказал, что впервые услышал о Смоленском, когда тот занимался сбором строительного мусора. “Он нанимал студентов, и они разбирали дома, назначенные под снос, складывая отдельно дверные коробки и кирпичи. Все это продавалось людям, строившим загородные дома”.
Вскоре Смоленский сам решил заняться строительством гаражей и дач, на которые был большой спрос у москвичей, хотевших хотя бы на время покидать перенаселенный город. Смоленский увидел еще один пробел и восполнил его. Государственные строительные организации не имели возможности строить дачи. Они не справлялись даже со строительством достаточного количества городских квартир площадью по двадцать восемь квадратных метров.
Но проблема, с которой столкнулся Смоленский, была той же, с которой он сталкивался, будучи руководителем государственной строительной организации. В мире хронического дефицита найти строительные материалы было нелегко. Оптовиков, которые могли бы продавать ему гвозди и доски, просто не было. Теоретически материалами распоряжалось государство, но на деле все было иначе. Поиски строительных материалов сопровождались соперничеством с конкурентами, что было еще одной особенностью того огромного неорганизованного базара, который представлял собой советский социализм. Первым частным предпринимателям приходилось полагаться на собственный ум, блат и связи, идти на воровство, взятки и сговор, чтобы получить необходимое оборудование и материалы.
Александр Панин, секретарь городской комиссии, контролировавшей деятельность кооперативов, рассказывал, что кооперативы отчаянно нуждались даже в самом необходимом. “Им были нужны производственные помещения, — вспоминал он. — Им были нужны ткани, если они шили одежду. Если они хотели производить мебель, им нужно было приобрести пиломатериалы, доски и тому подобное. Но проблема заключалась в том, что существовала государственная система распределения. Вы не могли купить стол, лесоматериал или доски, потому что все распределялось”. Комиссия во главе с Лужковым пыталась помочь новым предпринимателям, требуя, чтобы государственные предприятия поставляли кооперативу кирпичи или цемент{21}.
Это было непросто. Смоленский рассказывал, что чиновники в Москве помогали мало. “В то время купить доски и гвозди в Москве было невозможно. Просто невозможно. Ни за какие деньги”. Сами по себе деньги не могли обеспечить приобретение дефицитного товара. Но Смоленский умел просить, договариваться и заключать сделки на социалистическом базаре. Вскоре он уже пилил доски на лесопилке и занимался строительством небольших сооружений — загородных домиков с одной или двумя комнатами, сараев и гаражей.
Однажды Смоленского как представителя нового поколения кооператоров решили представить американской телевизионной съемочной группе, приехавшей накануне визита в Москву президента Рейгана. Съемочная группа подъехала к лесопилке и наблюдала за тем, как люди Смоленского таскают бревна, распиливают их и переносят доски, делая все это вручную. Журналисты спрашивали Смоленского, почему все так примитивно. Они не понимали, что являются свидетелями триумфа Смоленского, который гордился тем, что его кооператив существует.
Когда годы спустя я предположил в разговоре со Смоленским, что его первый успех был предопределен грядущей гибелью советского государства, он перебил меня: “Мы не думали о гибели государства”. Их больше волновала собственная судьба. Если бы Горбачева свергли, их могли арестовать и расстрелять как спекулянтов. Им было не до гибели государства, “мы думали о собственной гибели”.
Через несколько месяцев кооператив Смоленского превратился в процветающее предприятие. Дачи пользовались спросом, и партийное руководство снова обратило на него внимание. Оно потребовало, чтобы Смоленский составил отдельный список партийных боссов, хотевших построить дачи. Смоленский быстро выполнил это требование, ведь они могли повлиять на поставку пиломатериалов. “Они стали заносить свои фамилии в список”, — рассказывал Смоленский о своих новых клиентах из числа партийной элиты. Предпринимательская деятельность Смоленского вызвала их любопытство. Вскоре партия решила провести эксперимент и с частным бизнесом.
Фундамент, на котором создавались кооперативы, был очень непрочным. НЭП в начале 1920-х годов длился всего два года. Будут ли новые советские кооперативы более долговечными? “Те, кто были первыми, работали в условиях очень жестких ограничений, — вспоминал Лошак. — Шаг влево, шаг вправо — расстрел”. Но все-таки некая сила, выпущенная из глубины системы, вырвалась на свободу, сотрясая всю Землю, и, получив от нее колоссальное ускорение, Россия устремилась в капиталистическое будущее. Этой силой были деньги. В обществе, где ощущалась нехватка практически всего, где почти ничего нельзя было купить, где решения о распределении дефицитных товаров принимались произвольно, без учета спроса и предложения, деньги не имели большого значения. Рассерженный молодой человек Смоленский, постоянный клиент лесопильного завода, начал делать деньги. У него скопились кучи рублей, так много, что негде было хранить. Он не доверял государственным банкам и хранил деньги наличными.
В первые годы пребывания у власти Горбачева советская финансовая система по-прежнему управлялась государством. В центре банковской системы было одно гигантское учреждение, Госбанк, который контролировал денежные потоки и кредиты. Смоленский аккумулировал деньги, но знал, что если он положит их в банк, это вызовет неприятные вопросы. Где он заработал многие сотни тысяч рублей? Почему он не платил более высокие налоги? В КГБ только того и ждали, чтобы Смоленский вошел в Госбанк. Второй эшелон из пяти новых советских государственных банков был не намного лучше, но Смоленскому, по-видимому, было предписано партией воспользоваться услугами одного из них, “Промстройбанка”. От него требовалось, чтобы он выполнял в этом банке некоторые операции. Но всякий раз, когда он хотел провести через этот банк даже небольшой платеж, ему приходилось снова и снова объясняться с бюрократами. “Мой главный бухгалтер практически жил там, — рассказывал он. — Это была пожилая женщина, которая ездила туда с сумкой, набитой шоколадом, колбасой и духами. Система была такой: нужно подойти к нескольким окошкам и у каждого поставить печать. В каждом, соответственно, нужно было что-то дать. Такова система, иначе ничего не получалось”.
Более того, жесткая советская финансовая система практически не давала Смоленскому возможности использовать деньги так, как он хотел, — например, заплатить поставщику, не спрашивая разрешения у государства. “Государственный банк был таким влиятельным, что мог уничтожить плоды моего труда одной подписью, — вспоминал Смоленский. — Я не мог вовремя выплатить зарплату, не мог расплатиться за материалы, должен был приносить разные документы, давать взятки, а если не взятки, то “подарки”. Мне это надоело, и я чувствовал, что долго так продолжаться не может”.
В 1988 году Смоленский решил создать собственный банк, как это уже сделали некоторые другие кооператоры. Он прочитал закон о кооперативах, принятый в мае, и обнаружил в нем единственную строку, разрешающую кооперативам открывать собственные банки. По его словам, он пошел и оформил документы, “чтобы положить конец диктату со стороны государственного банка”. Смоленский снова оказался в авангарде происходящих перемен. К концу года Госбанк зарегистрировал 41 новый коммерческий банк, а к концу следующего года их количество увеличилось до 225{22}. Банк “Столичный”, которому в следующем десятилетии предстояло стать ядром предпринимательской деятельности Смоленского, был зарегистрирован 14 февраля 1989 года, за восемь месяцев до падения Берлинской стены.
Как и в случае с кооперативом, Смоленский начал карьеру банкира, не имея о ней никакого представления. “Я сидел за большим письменным столом, который на несколько месяцев превратился в объект постоянных шуток моих друзей. С одного края стола я был председателем кооператива “Москва-з”, а с другого — директором банка”.
В 1989 году прогрессивная газета “Московские новости” впервые провела “круглый стол” с руководителями зарождающихся коммерческих банков. Большая часть населения ничего не знала о них и относилась к ним с большим недоверием. Основным участником был Владимир Виноградов, обходительный и хорошо одетый директор одного из первых коммерческих банков. В то время ходили слухи, что Виноградов заработал так много денег в столь короткие сроки, что складывал их в холодильник. Рядом с опытным Виноградовым Смоленский выглядел прорабом со стройки и не производил впечатления очень богатого человека. У него были грубые манеры. Он требовал, чтобы власти оставили банкиров в покое. Вряд ли кто-то таким представляет себе современного банкира.
Александр Беккер, работавший в то время журналистом в “Московских новостях”, вспоминал, как Смоленский сказал ему, что банк “Столичный” был зарегистрирован в списке коммерческих банков под номером шестьдесят четыре. “Я работаю на номер шестьдесят четыре, а он когда-нибудь поработает на меня, — хвалился Смоленский. — У меня будет кредитная история и репутация”{23}.
“Не думаю, что у него в то время имелась ясная стратегия, — вспоминал Беккер. — Никто не знал, каким должен быть коммерческий банк”. Старый друг Смоленского по армии, Краснянский, считал, что важнее всего было держаться подальше от государства. “Важно было иметь возможность свободно распоряжаться своими деньгами, направлять их туда, куда он хотел, без объяснений, — сказал Краснянский. — Клиенты появились позже, и он понял, что банк может принести намного больше денег, чем строительный кооператив”.
Расцвет банковского дела в последние годы существования советского социализма стал возможен в значительной степени благодаря поддержке самого государства в виде дешевых кредитов. Многие новые банки создавались непосредственно на базе государственных министерств, отраслей промышленности и производственных объединений. Министерство автомобильной промышленности создало “Автобанк”, Министерство нефтехимической промышленности — свой собственный “Нефтехимбанк”, государственная авиакомпания — “Аэрофлотбанк”. Эти и дюжина других банков были созданы, чтобы обслуживать стоящие за ними государственные отрасли промышленности, и те всегда могли рассчитывать на предоставление субсидий. Крупные отрасли промышленности, региональные правительства, коммунистическая партия со своими многочисленными отделениями были движущей силой стремительного развития нового банковского сектора, а из-за их политического влияния и денег более независимые новые кооперативы казались карликами.
Смоленский оставался таким же изгоем, как и несколько лет назад, когда у него не было ничего более ценного, чем грузовик-мусоровозка. За спиной его банка не стояло никакого министерства. По сравнению с другими банками, имевшими влиятельных покровителей, кооперативные банки были слишком малы. В 1990 году банк Смоленского не входил в число двадцати крупнейших коммерческих банков Советского Союза{24}. Главный принцип Смоленского заключался в том, чтобы не иметь общих дел с государством. Ему нужна была лишь возможность действовать так, как он считал нужным. Он настаивал на том, чтобы ни один из его сотрудников не был выходцем из государственного банка. Он брал на работу молодых людей, не имевших опыта работы в Госплане или Госбанке.
Смоленский выходил на новый уровень ведения бизнеса. Он не хотел больше пилить бревна. Он закрыл свой кооператив “Москва-з”. Так родился новый банкир.
После окончания гражданской войны в США британские капиталы потоком хлынули в Соединенные Штаты, главным образом в виде ссуд железнодорожным компаниям. Англия, родина индустриальной революции, давшая миру Адама Смита, стала мировым финансовым центром, и следовало найти применение образовавшемуся здесь избытку капитала. Как пишет Рон Чернов, биограф великого банкира Дж. П. Моргана, английских инвесторов отпугивало хаотичное развитие американских железных дорог. Они боялись жуликов и мошенников, управлявших ими. Морган стал трансатлантическим посредником между теми, кто давал деньги в Лондоне, и теми, кто нуждался в них в Соединенных Штатах. Лондонские инвесторы оказывались, как правило, совершенно беспомощными и целиком зависели от информации о железных дорогах, которой располагал Морган. В Соединенных Штатах железные дороги зачастую находились в расстроенном состоянии и могли надеяться привлечь капитал только с помощью Моргана. Как заметил тогда один из журналистов, огромное влияние Моргана было основано не на миллионах долларов, которые он имел, а на миллиардах, которыми он распоряжался. Он был одним из величайших посредников в истории Америки. Американские магнаты часто изображаются как достигшие успеха на ниве управления железными дорогами и создания сталелитейных концернов; но ключевым фактором их богатств стало то, что их потребность в капитале утолялась Англией, где благодаря успешной торговле, расширившейся в ходе индустриальной революции, образовались его избытки{25}.
Представьте себе картину, открывавшуюся глазам Александра Смоленского в 1988 году. Отсутствие колбасы в государственных магазинах и суровая реальность кризиса, который переживала система. И никаких иностранных банкиров, жаждущих вложить свои капиталы. Смоленский видел раненых динозавров советской промышленности, примитивных и немощных, и знал, что сотни лет авторитарной власти ослабили пассивное и сонное население России, которое трудно будет пробудить.
В 1990 году Горбачев рассматривал план создания в стране рыночной экономики за пятьсот дней, но отказался от него. Его экономическая политика была непоследовательной и неубедительной. Шансы на значительные вливания частных капиталов из-за границы были невелики. Когда один из авторов плана “Пятьсот дней”, Григорий Явлинский, поехал в Соединенные Штаты за помощью, президент Джордж Буш охладил его пыл. Запад был не готов идти на риск, вкладывая деньги в Советский Союз. Крупнейшим и фактически единственным реальным источником капитала было само государство. В собственности государства находились разбросанные по всей стране нефтяные месторождения, шахты, заводы и нефтепроводы. Через Госбанк государство контролировало денежную массу и кредиты, а также всю внешнюю торговлю. Если и можно было сделать деньги, то прийти они должны были от государства — прямо, в виде собственности и субсидий, или косвенно, путем использования государственного контроля над ценами и торговлей.
В последние годы советского периода торговые компании молодых предпринимателей и располагавших связями бюрократов быстро сколотили таким способом целые состояния. Они покупали нефть по низкой цене внутри страны, за взятки вывозили ее за границу, продавали за твердую валюту по цене мирового рынка, покупали за границей персональные компьютеры, за взятки ввозили их в страну, продавали их и вкладывали полученные фантастические прибыли в следующую партию нефти. Государство создавало условия для подобных операций, сохраняя низкие цены на нефть, не удовлетворяя спрос на компьютеры и мирясь со взяточничеством.
Для Смоленского, инстинктивно не доверявшего государству, поиски первоначального капитала были сопряжены с трудностями и риском. У него не было надежды стать посредником между заемщиками и кредиторами в англо-американских традициях. Советский Союз, а позже Россию от условий, способствовавших появлению первых американских магнатов, отделяли световые годы. Не став Морганом или Карнеги, Смоленский воспользовался тем, что было, — диким, необузданным и уродливым российским протокапитализмом тех дней.
“В России первоначальный капитал для создания банка можно было получить только двумя способами, — говорил мне Александр Беккер, имевший тогда общие дела со Смоленским. — Один заключался в том, чтобы обслуживать подозрительные счета и следовать принципу “мне все равно, какие деньги лежат в моем банке. Я не обязан проверять паспорт каждого вкладчика”. Другим путем было тесное сотрудничество с властями и государственными чиновниками и получение бюджетных счетов и выгодных контрактов”. Но Смоленский, по его словам, “не имел никаких политических связей”.