Хантер С. Томпсон Дерби в Кентукки упадочно и порочно

Хантер С. Томпсон

Дерби в Кентукки упадочно и порочно

Карьера Хантера Томпсона как гонзожурналиста [115] началась после того, как он написал свою первую книгу, «Ангелы ада», — причудливую и жутковатую сагу. Придя в ярость от того, что «Плейбой» отклонил заказанную ему статью о Жане-Клоде Килли [116] как успешном продавце «шевроле», Томпсон переделал ее для ежемесячника Уоррена Хинкли «Сканланс» [117], вставив в материал фрагмент о конфликте с «Плейбоем». В окончательной версии статьи доминируют эмоции самого журналиста, рассказ ведется от первого лица, с маниакальной, вскипающей от усиленного выброса адреналина страстью. Томпсон, как обычно, умудряется не вызвать раздражения читателя; несмотря на показную свирепость, этот человек сам себя считал страшным пофигистом, не приспособленным к жизни полубезумцем, то есть кем-то вроде Селине [118]. В статье о дерби в Кентукки Томпсон хохмит еще сильнее, чем в материале о Килли, и готовит почву для крупнейшего своего гонзосочинения — книги «Страх и отвращение в Лас-Вегасе». Все три эти произведения — статейка о Килли, книга «Страх и отвращение» и предлагаемый вашему вниманию материал о дерби — начинались с обычной репортерской работы, а в итоге получалось нечто совсем другое. И только дочитав до конца «Дерби в Кентукки упадочно и порочно», понимаешь, как сильно описания скачек у Томпсона походят на фантазии Селине, которые он упоминал в разговоре с художником Ральфом Стедманом.

Т.В.

Добро пожаловать в Дерби-таун

Самолет приземлился около полуночи, и мой прилет остался в здании аэропорта незамеченным. Воздух был горячий и тяжелый, как в ванной комнате, где ванна наполнена горячей водой. В аэропорту стояла суматоха, все пожимали друг другу руки… Повсюду широкие улыбки и восклицания: «Боже! Старый хрыч! Рад видеть тебя, дружище! Вот сюрприз… правда!»

В гостиной, оснащенной кондиционерами, я познакомился с человеком из Хьюстона, он как-то себя назвал, прибавив, чтобы я звал его «просто Джимбо», и объяснил, что сам он сюда недавно приехал:

— Боже, здесь что-нибудь непременно случится. Ну и хорошо. Слушай, давай выпьем? — Я заказал «Маргариту» со льдом, но он слышать об этом не хотел: — Не, не-е… лакать это пойло во время дерби в Кентукки? Ты что, с головкой не дружишь? — Он усмехнулся и подмигнул бармену. — Сейчас мы поучим этого парня. Дай-ка ему хорошего виски…

Мне оставалось только согласно пожать плечами:

— Лады, двойной «Старый Фитц» со льдом.

Джимбо одобрительно кивнул.

— Слушай. — Он шлепнул меня по руке, чтобы убедиться, что я слушаю. — Я знаю эту публику, что приезжает на дерби, каждый год здесь торчу, и хочу тебе кое-что сказать — это не тот город, где можно изображать из себя мажора. Быстренько тебя прижмут к ногтю, да еще по башке настучат и оставят без цента. — Я поблагодарил его и вставил в свой мундштук мальборину. — Слушай, ты, похоже, скачками не первый год занимаешься. Я прав?

— Нет. Я фотограф.

— Да ну? — Он с интересом оглядел мою кожаную сумку. — У тебя там эта… камера? А на кого работаешь?

— На «Плейбой».

Он рассмеялся:

— Чертовски интересно! Ну и что ты будешь снимать — лошадок обнаженных? Ха-ха! Когда начнутся скачки для трехлетних кобыл, тебе работенка найдется. Это дерби не для старых кляч. — Он широко улыбнулся. — Черт возьми! И они все голенькие!

Я качнул головой и ничего не ответил, просто глянул на него, силясь улыбнуться, а потом сказал:

— Тут заваривается кое-какая каша. А мне надо поснимать эту заварушку.

— Какую такую заварушку?

Я помешал лед в стакане, помолчал и наконец сообщил:

— На беговой дорожке. В день открытия. «Черные пантеры». — Я пристально на него посмотрел. — Газеты читаешь?

Улыбка слетела с его лица.

— О чем ты, черт возьми?

— Ну может, и не следовало тебе говорить… — Я пожал плечами. — Но, дьявол, все же об этом знают. Копы и Национальная гвардия уже шесть недель в боевой готовности. В Форт-Ноксе двадцать тысяч человек готовы в любой момент подняться по тревоге. Они нас предупредили — прессу и фотографов, — посоветовали ходить в шлемах и специальных толстых куртках. Сказали, что без стрельбы не обойдется…

— Не может быть! — вскрикнул он и выбросил вперед руки, словно выставляя защитный барьер против моих слов. А потом ударил кулаком по стойке. — Сукины дети! Боже всемогущий! И это на дерби в Кентукки! — Джимбо не переставая тряс головой. — Нет! Господи Иисусе! Слишком плохо, чтобы в это можно было поверить. — Он сидел как на иголках, а когда встал, глаза его заволокло дымкой гнева. — Ну почему? Почему именно здесь? Ничего святого для них нет.

Я снова пожал плечами:

— Дело не только в «Черных пантерах». ФБР говорит, что автобусы будут битком набиты белыми, которые съедутся со всей страны, чтобы смешаться с толпой и атаковать черных со всех сторон. Они будут одеты как все. Сам знаешь — костюмы, галстуки и все такое. Но когда начнется заварушка… вот почему копы так встревожились.

Он на минуту замолчал, как обиженный ребенок, который даже не может понять, что происходит, а потом крикнул:

— О… Боже! Господи, да что такое творится в этой стране? Есть тут хоть одно спокойное местечко?

Я взял сумку.

— Только не здесь. Спасибо за угощение… и — удачи.

Джимбо схватил меня за руку, чтобы удержать, но я сказал, что меня ждут в пресс-центре, и отправился играть свою роль в начинающемся отвратительном спектакле. В киоске аэропорта я купил «Курьер» и пробежался по заголовкам на первой странице: «Никсон послал войска в Камбоджу для ударов по красным»… «В-52 отбомбились, и наши войска продвинулись на 20 миль»… «4000 солдат заняли позиции у Йельского университета в связи с акциями протеста „Черных пантер“». Внизу красовался снимок Дианы Крамп, которой предстояло вскоре стать первой женщиной-жокеем в истории местных дерби. Фотограф запечатлел ее в стойле, когда она «остановилась, чтобы похлопать свою лошадь, Фатому». Весь номер переполняли новости из Вьетнама и сообщения о студенческих волнениях. И ни одного упоминания об акциях протеста в небольшом Кентском университете в Огайо [119].

Я собрался взять напрокат машину, но мордастый молодец за стойкой заявил, что автомобилей сейчас нет.

— Сейчас машину не взять, — сказал он. — За шесть недель до начала дерби все забронировали.

Я объяснил, что мой агент обещал заказать мне белый «крайслер» сегодня к полудню, но парень сокрушенно покачал головой:

— Боюсь, мы ему отказали. Где ты остановился?

Я пожал плечами:

— А где останавливаются техасцы? Хочу пожить рядом со своими земляками.

— Плохи твои дела, дружище, — вздохнул он. — Везде под завязку. Так всегда во время дерби.

Я пододвинулся к нему поплотнее и почти прошептал:

— Слушай, я из «Плейбоя». Нет желания подработать?

Он подскочил на месте:

— Что? Как же не хотеть? А что за работенка?

— Да ничего особенного. Ладно, выбрось из головы.

Я схватил сумку и пошел ловить такси. Сумка у меня была еще та — вся в наклейках. Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Нью-Йорк, Лима, Рим, Бангкок и тому подобное — а самая важная наклейка выглядела вполне официально, в пластиковой обертке: «Журнал „Плейбой“. Фотограф». Я купил ее у одного сутенера в Вейле, штат Колорадо. Он поучал меня:

— Никогда сам не говори о «Плейбое», пока эту наклейку не увидят. А когда поймешь, что ее заметили, можно переходить в наступление. Люди в таких случаях всегда на уши становятся. Действует на всех волшебным образом, говорю тебе. Самое настоящее волшебство.

Что ж… может быть, и так. Я частенько забавлялся таким образом в барах и теперь, мчась в желтом такси к городу, чувствовал себя немного виноватым, что запудрил мозги этому бедолаге. А какого черта? Если скажешь где-то: «Я из Техаса», — того и гляди, что-то с тобой стрясется. Особенно если начнешь выделываться, будто ты сам весь из XIX века, а попал к каким-то обожравшимся уродам, хотя у самого за душой ничего, кроме пресловутых «традиций». В аэропорту Джимбо признался мне, что не пропускал ни одного дерби с 1954 года.

— Моей старушке больше сюда не доехать, — сказал он. — Только зубами скрипела, но дала мне на этот раз свободу. А если я говорю «свободу» — то это и значит свобода! Я сорю десятидолларовыми купюрами, словно у меня денег куры не клюют. Лошади, виски, женщины… черт, в этот городишке есть телки, которые за бабки сделают все, что хочешь.

А почему бы и нет? В наши времена, когда все стоит вверх дном, деньги никому не помешают. Даже Ричард Никсон норовит срубить деньжат. За несколько дней до дерби он признался: «Были бы у меня деньги — поиграл бы на бирже». А на бирже тем временем дела по-прежнему шли ни шатко ни валко.

В ожидании Стедмана

На следующий день мне пришлось несладко. До начала скачек оставалось чуть больше суток, а у меня все еще не было журналистской аккредитации — и, как говорит редактор спортивного отдела газеты «Курьер» из Луисвилля, ноль шансов ее получить. Хуже того, требовались целых две аккредитации — одна для меня и одна для Ральфа Стедмана, английского художника, который должен был вот-вот прилететь из Лондона, чтобы порисовать лошадок. В Штатах он прежде не бывал. И чем больше я размышлял над этим обстоятельством — тем сильнее тревожился. Как парень переживет неизбежный шок, когда после своего Лондона окажется в этой пьяной толпе на дерби в Кентукки? Черт его знает. Прилетел бы хоть на пару дней раньше, чтобы я помог ему акклиматизироваться. Погуляли бы с ним где-нибудь в живописных окрестностях Лексингтона… Я планировал встретить Стедмана в аэропорту на арендованном мною у полковника Квика шикарном «понтиаке» и сразу отвезти куда-нибудь в спокойное местечко, напоминающее его родную Англию.

Полковник Квик привел машину в работоспособное состояние, и я снял (за четырехкратную цену) две комнаты в задрипанном отелишке на окраине города. Оставалось только убедить выпендрял на ипподроме «Черчилль Дауне», что «Сканланс» — популярнейший спортивный журнал и они просто обязаны немедленно выделить нам два билета на лучшие места в ложе для прессы. Но не тут-то было. Первый мой звонок в оргкомитет ни к чему хорошему не привел. Клерк на другом конце провода выразил крайнее недоумение, что его просят об аккредитации за два дня до начала дерби.

— Вы это серьезно? — спросил он. — Прием заявок закончен два месяца назад. Все места в ложе для прессы заняты, больше билетов нет… да и что это за ежемесячник такой — «Сканланс», черт возьми?

Я буквально взвыл:

— Вам что, не звонили из Лондона? Сегодня прилетает английский художник, мистер Стедман. Он, кажется, ирландец. И очень известен у себя на родине. А я сам только что прилетел с Восточного побережья. В Сан-Франциско меня заверили, что все будет в порядке.

После моей тирады голос чиновника немного потеплел, но помочь он все равно ничем не мог. Я уламывал его как мог, и в конце концов он предложил компромисс: выдать нам два пропуска во внутренние помещения клуба.

— Чушь какая, — сказал я. — Никуда не годится. Мы должны иметь доступ всюду. Везде. Церемония открытия, зрители и сами скачки, конечно. Вы что думаете — мы тащились в такую даль, чтобы смотреть все по телевизору? Так или иначе, но мы должны быть на самом ипподроме. Может, нам придется подкупить охрану — или даже прыснем в кого-нибудь из «Мейса». (Я купил в аптеке за 5 долларов 98 центов баллончик со слезоточивым газом «Мейс», и вдруг, прямо посреди телефонного разговора, меня стукнула сумасшедшая идея — поработать им на скачках. Сначала прыснуть в лицо охраннику у входа в vip-аппартаменты клуба, потом, как только начнутся заезды, пустить струю в губернаторскую ложу. Или попрыскать из баллончика на безобидных выпивох в клубном баре — скорее в чувство придут…)

Днем в пятницу у меня все еще не было аккредитации и местоположение Стедмана оставалось мне неизвестным. Я даже подумал, что он вернулся в Лондон. Наконец, отчаявшись найти художника в пресс-клубе или еще где-нибудь поблизости, я решил отправиться прямо на ипподром, без предупреждения явиться там в офис и потребовать себе один пропуск вместо двух, причем говорить прерывистым голосом, как человек, который еле сдерживает переполняющие его эмоции. В вестибюле отеля я остановился у стойки, чтобы обналичить чек. И, безо всякой надежды, осведомился о мистере Стедмане, не появлялся ли он здесь.

Служащая отеля за стойкой — дама лет пятидесяти с экстравагантной внешностью — при упоминании Стедмана кивнула, не поднимая глаз от своих бумаг, и сказала низким голосом:

— Можете быть уверены, приехал. — После этого она одарила меня улыбкой. — Да, правда. Мистер Стедман только что отправился на скачки. Он ваш друг?

Я кивнул:

— Мы должны вместе с ним работать, но я даже не знаю, как он выглядит. Теперь, черт возьми, придется искать его на ипподроме.

Женщина хихикнула:

— Вам не составит труда его найти. Его ни с кем не спутаешь.

— Почему? Что в нем такого? Как он выглядит?

— Ну… — она продолжала улыбаться, — это самый респектабельный человек, которого я видела в последнее время. У него такое… э-э… удлиненное лицо. Да и вся голова такая. — Она кивнула. — Вы узнаете его сразу, как только увидите, не беспокойтесь.

Господи, неисповедимы пути твои, подумал я. Ситуация с аккредитацией осложнилась. Я как наяву увидел помещение для прессы на ипподроме и замотанного делами, нечесаного, опутанного проводами секретаря, который требует показать ему хоть несколько экземпляров «Сканланс». Что ж… и черт с ним. Всегда можно послать всех подальше и просто поболтаться по городу с большими мольбертами, громко смеясь над местными чуваками и прихлебывая мятный коктейль, так что местные копы скоро сочтут нас за ненормальных. Можно даже подзаработать: установить этюдник с большой надписью: «Зарубежный художник напишет ваш портрет. Цена $10. Не опоздайте!»

Большой-пребольшой дурдом

Я поспешил на ипподром, причем ехал быстро, виляя змейкой между разными сараями на колесах. В одной руке я держал банку пива, а в голове у меня была такая каша, что, выворачивая направо, я чуть не врезался в полный монахинь «фольксваген». Шансов поймать этого англичанишку до того, как он получит аккредитацию и отвалит, почти не оставалось.

Но Стедман, когда я вошел, все еще торчал в пресс-центре. Он оказался молодым бородачом в твидовом пиджаке и темных очках фирмы «ХАФ». Обычный англичанин, ничего примечательного. Ни прожилок на лице, ни шевелюры, ни бородавок с торчащими из них волосиками. Мой рассказ о том, как его описали в отеле, Стедмана слегка озадачил.

— Ладно, не беспокойся, — сказал я. — Только помни в ближайшие дни, что ты в Луисвилле, штат Кентукки. А не в Лондоне. И даже не в Нью-Йорке. Тут черт-те что творится. Еще хорошо, что какой-нибудь помешанный детектив в отеле не выхватил пистолет и не продырявил тебя. — Я хохотнул, но англичанину явно было не до смеху. — Представь, что ты попал в сумасшедший дом. А если кто-то начнет буянить — мы их живо успокоим «Мейсом». — Я показал ему баллончик «Билли-химика», подавляя в себе желание прыснуть в сторону крысинолицего журналюги в закутке «Ассошиэйтед пресс», с важным видом печатающего на машинке.

Мы стояли в баре, потягивали дармовое виски и на пару радовались нежданной удаче — что получили две аккредитации. Девушка за стойкой кокетливо улыбалась Стедману. Он объяснил мне:

— Я только назвал ей свое имя, и она сразу вся расцвела.

К полудню у нас все было на мази. Мы заняли места напротив финишного створа, телекамер цветного ТВ и рядом с баром для прессы. Вдобавок отсюда можно было попасть в комнаты жокеев. Не удалось только проникнуть в vip-ложи с табличками «F» и «G», а я чувствовал, что надо бы нам туда попасть, чтобы собственными глазами посмотреть на чудачества местных шишек… Губернатор, судя по всему, сидел в ложе «G». Барри Голдуотер [120] наверняка находился в «G», где он мог расслабиться, потягивать коктейли, наслаждаться зрелищем и неповторимой атмосферой дерби.

В ложах для привилегированных гостей имелись бар и кафе, а бары на ипподроме во время дерби вообще являют собой нечто. Каждый политик, деляга и красавица, каждая шишка на ровном месте, которая живет в радиусе пятисот миль от Луисвилля, считает своим долгом нализаться на скачках, швырять направо и налево баксы и вообще оттянуться по полной. Нет лучшего места, чтобы наблюдать за местной публикой, чем бар на ипподроме. Никого твои взгляды не шокируют, все сюда затем и пришли, чтобы показать себя во всей красе. Некоторые вообще не вылезают из баров, сидят в удобных креслах за деревянными столами и наблюдают за меняющимися циферками на световом табло за окном. Темнокожие официанты в белых костюмах ходят с подносами и предлагают зрителям напитки, спецы размышляют над списками заездов, кто-то делает ставки на счастливые номера или ищет нужные имена жокеев. Люди то и дело подходят к окошкам тотализатора в отделанных деревом коридорчиках. А когда начало скачек приближается, толпа редеет и все занимают свои места.

Все-таки маловато мы в этот день сделали, работы на завтра осталось предостаточно. В vip-ложи нас пустили только на полчаса, очевидно, чтобы газетчики успели сфотографировать и взять короткое интервью, но чтобы мелкота вроде меня и Стедмана не торчала там весь день, смущая почтенную публику, да не сперла между делом сумку-другую. Вроде у нас было достаточно времени в ту пятницу, но из-за скачек везде было ни проехать ни пройти. Если требовалось десять минут, чтобы добраться из помещения для прессы до бара, и столько же, чтобы вернуться обратно, то наблюдать за народом уже было некогда. И, в отличие от других газетчиков, мы не орали дикими голосами, глядя на скаковые дорожки. Перед нами выступали другие чудища, и зрелище разворачивалось поинтереснее скачек.

Ракурс Томпсона

Ближе к вечеру мы вышли на балкон пресс-центра — я хотел запомнить, что происходит сегодня, чтобы сравнить увиденное с картиной завтрашнего дня и все это описать. Я приехал на дерби после десятилетнего перерыва, а раньше, когда жил в Луисвилле, бывал на них каждый год. Теперь, наблюдая за всем из пресс-центра, я увидел травянистый газон, ограниченный скаковыми дорожками.

— Скоро все затопчут, — сказал я, — народу собралось тысяч пятьдесят, и почти все пьяные. Фантастическая картина: тысячи еле стоящих на ногах, кричащих, обнимающихся, лезущих друг на друга и дерущихся разбитыми бутылками из-под виски зрителей. Надо бы отсюда ненадолго выйти, но через это столпотворение не пробраться.

— А там не опасно? Сможем потом вернуться обратно?

— Конечно. Надо только соблюдать осторожность и ни на кого не наступать, а то начнется драка. — Я поежился. — Черт, здесь, на трибунах под нами, скоро будет повеселее, чем на скаковых дорожках. Тысячи пьяным-пьянющих бедолаг, которые все сильнее злятся, теряя все больше и больше денег. К вечеру они будут держать банки с мятным джулепом в обеих руках и блевать на головы другим. Зрители будут стоять плечом к плечу. Никому никуда не выйти. Проходы станут скользкими от блевотины, люди будут скользить, падать и хватать за ноги других, чтобы их не затоптали. Пьяные будут мочиться прямо в очередях к окошкам тотализатора. Начнут ронять деньги и драться, чтобы поднять их первыми.

Стедман посмотрел на меня с таким беспокойством, что я рассмеялся:

— Шучу. Не беспокойся. Как только запахнет жареным, прысну «Мейсом» в первого, кто сунется.

Англичанин сделал несколько хороших набросков, но нужное лицо, которое просилось бы на карандаш, находилось слишком далеко. Раньше я тысячу раз видел на скачках такие лица. У меня перед глазами стояла эта типичная местная шишка — претенциозный пьяница, давно поставивший крест на всех юношеских надеждах, окончательно деградировавшая личность — неизбежный результат межродственных скрещиваний и царящего вокруг бескультурья. Одно из ключевых правил при разведении собак, лошадей или других животных заключается в том, что межродственное скрещивание усиливает отрицательные качества генеалогической ветви так же, как и положительные. Например, при разведении лошадей рискованно спаривать двух резвых, но норовистых скакунов. Их потомство наверняка будет очень быстроногим и бешеным. А хитрость заключается в том, чтобы получить нужные качества и отфильтровать плохие. Но за размножением людей никто так хорошо не присматривает, особенно в замкнутом сообществе Юга, где браки между близкими родственниками не только привычны и приемлемы, но считаются удобными — для родителей, — чтобы их чада не искали себе пары самостоятельно, ведь еще неизвестно, что они там найдут. («Боже, милочка, ты слышала о дочке Смитти? Она совсем с ума сошла. Поехала на прошлой неделе в Бостон и вышла там замуж за негра!»)

Так что лицо, которое я искал в этот уикенд в «Черчилль Дауне», было символом, который сложился у меня в голове, — символом всей этой обреченной атавистической культуры, которая и делает дерби в Кентукки таким, какое оно есть.

В пятницу возвращаясь в отель после скачек, я предупредил Стедмана и о других возможных проблемах. Сами мы никаким изысканным и запрещенным зельем не запаслись, поэтому придется пообщаться с местными выпивохами.

— Имей в виду, — сказал я, — что почти каждый, с кем ты заговоришь, будет пьяным. Вроде приятный человек, но он в любую секунду может на тебя без всякой причины наброситься.

Стедман кивнул, напряженно смотря вперед. Казалось, бедняга совсем пал духом, и чтобы его приободрить, я предложил прихватить моего брата и сходить втроем поужинать.

А при чем тут «Мейс»?

В отеле мы немного поговорили об Америке, о Юге, об Англии и малость передохнули перед ужином. Ни один из нас не знал, что это была наша последняя нормальная беседа. С этого момента уикенд превратился в один дикий, пьяный кошмар. Нас буквально разрывали на части. Главной проблемой стало то, что я раньше жил в Луисвилле — встречи со старыми друзьями, родственниками и тому подобное: многие из них к тому времени перессорились, рехнулись, мужья и жены разводились, люди залезали в страшные долги или оправлялись от несчастных случаев. Как раз посередине бешеных скачек перед нами нарисовался один мой родственник. Это слегка накалило атмосферу, а бедняге Стедману ничего не оставалось, кроме как смиренно принимать следующие одно за другим шокирующие события.

Еще одной проблемой стала его привычка делать наброски всех моих знакомых, к которым я его таскал, и дарить им эти свои работы. Результаты всегда оказывались плачевными. Я несколько раз предупреждал англичанина о последствиях, но он из вредности продолжал все делать по-своему. Наконец почти все, кто видел работы Стедмана или хотя бы слышал о них, стали его побаиваться и избегать. Художник ничего не понимал. «Это же шутка, — говорил он. — В Англии подобное считается вполне нормальным. Люди не возражают. Они понимают, что я всего лишь немного усиливаю кое-какие черты их внешности».

— Пошел ты со своей Англией, — сказал я. — Мы здесь в самом сердце Америки. И то, что ты с ними творишь, люди здесь воспринимают как жестокое оскорбление. Что ты наделал прошлым вечером? Мой брат чуть тебя не убил.

Стедман печально покачал головой:

— Но он мне понравился. Он показался мне очень прямым и порядочным человеком.

— Слушай, Ральф. Хватит дурака валять. Ты же ему подарил ужасный рисунок. Лицо монстра. Это вывело его из себя. — Я пожал плечами. — Как по-твоему — какого черта мы так быстро ушли из ресторана?

— Я думал, это из-за «Мейса».

— А при чем тут «Мейс»?

Он усмехнулся:

— Ну ты же прыснул им в официанта, не помнишь?

— Черт, это ерунда, — замялся я. — Я промахнулся… а мы все равно ушли.

— Но там все были против нас. Зал наполнился газом. Твой брат чихал, а его жена заплакала. У меня два часа была резь в глазах. Даже рисовать не мог, когда мы вернулись в отель.

— Точно. И его жена еще что-то уронила себе на ногу, правда?

— Она была вне себя.

— Да… ладно, о’кей… Будем считать, что на этот раз мы оба виноваты. Но впредь будь осторожнее с моими знакомыми. Не надо их рисовать, а я больше не стану прыскать в них «Мейсом». Будем просто отдыхать под выпивку.

— Хорошо, — согласился он. — Будем как все здесь.

Утро скачек

Утром в субботу, в день Больших скачек, мы позавтракали в летнем кафе под названием «Птомаин Вилледж». Жили мы напротив, через дорогу, в убогом «Пригородном отеле». В отеле имелся буфет, в котором готовили так плохо, что наше терпение наконец лопнуло. У официанток там словно ноги были загипсованы — двигались еле-еле, все время ныли и ругали «черных» на кухне.

Стедману нравился «Птомаин Вилледж», потому что там подавали рыбу и чипсы. Я предпочитал французские тостики — самые настоящие блины, толстые, хорошо прожаренные и затем располосованные каким-то кухонным резаком на мелкие части.

Кроме выпивки и недосыпа в то время нашей единственной настоящей проблемой был доступ в клуб. Наконец мы решили просто пойти и, если будет необходимо, украсть два пропуска, но только не пропустить предстоящее зрелище. В последующие двое суток нам больше не удалось принять хоть одно разумное решение — с момента, когда мы двинули на ипподром, контроль над ситуацией был утерян и оставшееся до конца уикенда время нас носило и бросало по волнам пьяного моря. Мои заметки и воспоминания о самих скачках довольно сумбурны.

Однако сейчас, просматривая записи в большом красном блокноте, я более или менее представляю, что тогда происходило. Сам блокнот сильно помят, некоторые страницы вырваны, другие съежились и покрыты пятнами, видимо от виски, но если взять мои записи в целом, с добавлением вспышек памяти, то получается довольно связная история. Так что читайте.

Расшифровка. Первый день скачек Стедман побаивается пожара

Дождь всю ночь до рассвета. Бессонница. Боже, куда мы попали, сумасшедший дом, вокруг одна грязь… Пьяные в грязи. Блюют, дерутся за место у стойки… Но нет. К полудню выглянуло солнышко, погожий денек, даже без сырости.

Стедман теперь боится пожара. Ему кто-то сказал, что клуб горел два года назад. Не повторится ли? Было бы ужасно. Заперты в пресс-центре. Холокост. Сто тысяч человек рвутся наружу. Пьяные крики среди языков пламени и грязи, носятся обезумевшие лошади. В дыму ничего не видно. Клуб вот-вот обрушится вместе с нами на крыше. Бедняга Ральф близок к помешательству. Лакает виски «Хейг».

В такси по дороге на скачки избегали этих ужасных парковок во дворах перед жилыми домами, по 25 долларов место, у обочины стояли беззубые старики с большими плакатами: «Охраняемая парковка». «Все будет отлично, приятель, не бойся». Взъерошенные волосы на голове, торчат как заросли камыша.

По тротуарам, все в одном направлении, идут к «Черчилль Дауне» люди. Парни тащат сумки-холодильники и одеяла, девушки-хиппи в узких розовых шортах, много темнокожих… черные чуваки в белых фетровых шляпах с полосатыми лентами, копы регулируют движение.

Все забито машинами на несколько кварталов от ипподрома; еле-еле пробираемся сквозь толпу, очень жарко. По пути в пресс-центр, у лифта, уже в клубе, стоит шеренга солдат, все с белыми дубинками. Примерно два взвода, в касках. Мужчина рядом с нами говорит, что ждут губернатора и его компанию. Стедман посматривает на них боязливо: «Зачем им дубинки?»

«Черные пантеры», — говорю я. Потом вспоминаю старого Джимбо в аэропорту и гадаю, о чем он думает в этот момент. Может, тоже мандражирует: вокруг полно копов и солдат. Мы продираемся сквозь толпу, через несколько кордонов, проходим мимо падока, из которого жокеи выводят лошадей и разминаются немного перед каждым заездом, так что с лучших мест их хорошо видно. Ставки сегодня составят 5 миллионов долларов. Много выигравших, много проигравших. Что за черт? Дверь в пресс-центр осаждают люди, которые хотят в него войти, кричат на охранников, машут разными журналистскими беджами: «Чикаго спортинг таймс», «Питсбургская полицейская атлетическая лига»… Они расступаются. «В сторону, приятель, дай дорогу аккредитованным журналистам». Мы проходим через толпу к лифту и быстро поднимаемся в общедоступный бар. А почему нет? Пусть будет как будет. Сегодня очень жарко, самочувствие не ахти, во всем виноват этот мерзкий климат. В пресс-центре прохладно и свежо, хватает места, чтобы пройтись, места на балконе, чтобы смотреть на скачки или на зрителей внизу. Мы берем лист с перечнем ставок и выходим.

Расшифровка. Второй день скачек Клуб/падок-бар

Румяные, по-южному породистые лица, стиль старой Лиги Плюща [121], пиджаки из индийской льняной ткани и застегивающиеся на пуговицы воротнички. «Старички-первоцветики» — фраза Стедмана.

…Рано перегоревшие или, может, нечему там было и гореть. Не много энергии в этих лицах, не много любопытства. Молчаливые страдания, после тридцати в здешних местах некуда податься, остается только ждать непонятно чего да детей баловать. Пусть молодежь наслаждается жизнью, пока может. А почему нет? Старуха с косой здесь приходит рано… ночью привидения на лужайке завывают, предвещая смерть, рядом с тем железным негритенком в костюме жокея. Может, и он подвывает. Неудачный день, и слишком много возгласов досады в бридж-клубе. Проигрыш на бирже. О, Боже, парень разбил новую машину, разбил о тот большой каменный столб в конце дороги. Сломана нога? Выбит глаз? Пошлем его в Йельский универ, там всех лечат.

Йель? Видели сегодняшнюю газету? Нью-Хейвен в осаде. В Йеле толпы «черных пантер»… Уверяю вас, полковник, мир сошел с ума, окончательно. Иначе зачем мне говорят об этой проклятой женщине-жокее, которая будет участвовать в сегодняшних скачках.

Я оставил Стедмана делать наброски в падок-баре, а сам пошел сделать ставки на шесть заездов. Когда я вернулся, он пристально смотрел на группу молодых людей за столом неподалеку.

— Господи, ты только глянь на их лица! — прошептал англичанин. — Искажены от жадности, страха, почти сумасшедшие!

Я посмотрел и быстро повернулся спиной к столу, за которым он рисовал. Человек, портрет которого Стедман писал, был моим старым приятелем и считался звездой школьной футбольной команды в старые добрые времена, когда он ездил на блестящем красном «шевроле» последней модели и, по его словам, очень быстро расстегивал женские лифчики любого размера. Его звали «котярой».

Но сейчас, спустя двенадцать лет, я бы не узнал парня в любом другом месте, кроме падок-бара, где ожидал его встретить… Маслянистые заплывшие глазки и улыбочка сутенера, голубой шелковый костюм и дружки, напоминающие сгорбленных банковских кассиров на попойке…

Стедман хотел увидеть каких-нибудь кентуккийских полковников [122], но не знал, как они выглядят. Я предложил ему пойти в мужской туалет клуба и взглянуть на мужчин в белых парусиновых костюмах, которые блюют в унитазы.

— У них на костюмах спереди обычно темные пятна от виски, — сказал я. — И обрати внимание на туфли, они их выдают. С костюмов блевотину еще вытирают, а про ботинки забывают.

В кабинке неподалеку от нас сидел полковник Анна Фридман Голдман, Председатель и Хранитель Большой Печати Почетного Ордена Кентуккийских Полковников. Не все 76 миллионов или около того кентуккийских полковников изыскали возможность посетить в этом году дерби, но многие, в знак преданности друзьям, за несколько дней до скачек собрались на традиционный ежегодный обед в отеле «Силбач».

Настоящее дерби начиналось ближе к вечеру, и я предложил Стедману до наступления магического часа выйти прогуляться, побыть в кипящем людском море напротив клуба. Он слегка занервничал, но так как пока никаких ужасов, о которых я его предупреждал — столкновений на расовой почве, пожаров или страшных пьяных выходок, — не было, пожал плечами и согласился:

— Ладно, пошли.

Чтобы добраться до цели, нам пришлось миновать несколько кордонов (после каждого статус места снижался), а потом пройти по туннелю под скаковыми дорожками. Зрелище после выхода из туннеля повергло нас в шок, от которого мы не сразу отошли.

— Боже всемогущий! — пробормотал Стедман. — Это же… Господи!

И он решительно пошел вперед, со своей маленькой фотокамерой, переступая через тела, а я последовал за ним, стараясь делать заметки.

Расшифровка. Третий день скачек На трибунах

Всеобщий хаос, заездов не увидеть, даже дорожек… и это никого не волнует. Огромные очереди к окошкам тотализатора, а потом люди стоят и следят за цифрами, мелькающими на большом, как поле для гигантского бинго, табло.

Два старика-негра обсуждают ставки:

— Ставь на нее, я точно знаю. — В одной руке стакан с виски, в другой — пачка банкнот.

Девушка управляет фургончиком, на футболке надпись: «Украдено в тюрьме „Форт Лаудердейл“».Тысячи тинейджеров, группа подростков поет «Let the Sun Shine In». Десять солдат охраняют американский флаг, а пьяный толстяк в голубой футболке (80-го размера) покачивается рядом с кружкой пива в руке.

Никакое спиртное здесь не продается, слишком опасно… Туалетов тоже нет… «Маскл-бич» [123]… Вудсток [124]… множество полицейских с дубинками, но никаких столкновений. Клуб отсюда выглядит как на почтовой открытке с изображением дерби в Кентукки.

Расшифровка. Четвертый день скачек В старом добром Кентукки

Мы вернулись в клуб, чтобы посмотреть на главные заезды. Когда все встали, чтобы увидеть подъем флага и пропеть «В старом добром Кентукки», Стедман повернулся лицом к толпе и лихорадочно рисовал. Откуда-то сверху ему крикнули:

— Повернись, ты, волосатик!

Сам заезд продолжался две минуты, но даже с наших элитных мест и через 12-кратные бинокли невозможно было разглядеть, что на самом деле происходит. Позже, смотря по телевизору в пресс-центре повтор, мы увидели, что лошадь, на которую поставил Ральф, на последнем повороте сбросила жокея. Моя Тихоня долго шла первой, но на финише оказалась только пятой. А победил номер 16-1 — знаменитая скаковая лошадка по кличке Повелительница бурь.

В первые минуты после окончания скачек толпа штурмовала выходы, такси и автобусы. На следующий день «Курьер» рассказал о том, какой кавардак творился на парковке: люди били и пинали друг друга, рвали одежду, теряли детей, в воздухе летали бутылки. Но мы всего этого не увидели, потому что пошли в пресс-центр — пропустить по рюмашке после скачек. К этому времени мы оба наполовину сошли с ума от виски, палящего солнца, шока от увиденного, недосыпа и общего беспорядка. Мы достаточно долго пробыли в пресс-центре, чтобы увидеть, как берут многочисленные интервью у жокея-победителя — щеголеватого человечка по имени Лехманн, который сказал, что только сегодня утром прилетел в Луисвилль из Непала, где он «добыл рекордного тигра». Журналисты что-то восхищенно пробормотали, а официант наполнил стакан Лехманна виски «Чивас Регал». Он только что выиграл $ 127 000 на лошади, которая двумя годами раньше обошлась ему в $ 6500. О своем роде занятий он сказал: «Отошедший от дел подрядчик, — а потом добавил с саркастической усмешкой: — Только что точно отошел от дел».

Остаток дня стал полным безумием. Вечер — тоже. И весь следующий день и вечер. Происходили такие ужасные вещи, что сейчас даже не хочу о них вспоминать и тем более излагать на бумаге. Стедману повезло, что он отбыл из Луисвилля без серьезных травм, а мне повезло, что я вообще оттуда выбрался. Одно из самых ярких воспоминаний — в субботу вечером в бильярдной Пенденнис-клуба на Стедмана наскакивает один из моих старых дружков. Он разорвал рубаху у себя на груди, прежде чем сообразил, что англичанин вовсе не приударяет за его женой. Обошлось без драки, но эмоции перехлестывали через край. Потом, в довершение всего ужаса, Стедман решил поработать карандашом и вознамерился написать портретик девушки, которая обвинила его в том, что он ее толкнул. В итоге нам пришлось убраться из Пенденниса.

Примерно в 10.30 утра я проснулся оттого, что кто-то скребся в мою дверь. Я вытянулся на кровати и отодвинул штору ровно настолько, чтобы увидеть в коридоре Стедмана.

— Какого черта тебе нужно? — крикнул я.

— Как насчет завтрака? — спросил он.

Я встал с кровати и попытался открыть дверь, но она была закрыта на цепочку и щеколду. И я не мог справиться с цепочкой! Она застряла в гнезде, и мне пришлось вырвать ее из крепления в стене. Ральф смотрел на меня не моргая.

— Плохи дела, — сказал он.

Я едва его видел. Мои веки распухли, глаза почти закрылись, и солнечный свет из распахнувшейся двери ослепил меня и сделал беспомощным, как больного крота. Стедман бормотал, как ему плохо и какая стоит жара. Я снова упал на кровать и пытался поймать англичанина в фокус, пока он несколько мгновений, качаясь, двигался по комнате, а потом вдруг сунул руку в коробку из-под пива и достал из него банку «Кольт 45».

— Боже, — сказал я. — Совсем рехнулся.

Художник кивнул, открыл пробку и сделал большой глоток.

— Слушай, а ведь правда дела никудышные, — сказал он наконец. — Надо мне отсюда убираться. — Он сокрушенно покачал головой. — Вылет в половине четвертого, но не представляю, как успею.

Я едва его слышал. Глаза мои наконец открылись достаточно, чтобы посмотреть в зеркало, и увиденное отражение повергло меня в шок. В первое мгновение я решил, что Ральф привел кого-то с собой и я вижу этого бедолагу в зеркале. Боже — опухший, страдающий от похмелья уродец… как мультяшная версия снимка из некогда вызывавшего гордость семейного фотоальбома. Это было лицо, которое я силился узнать, — мое собственное лицо. Ужас, ужас…

— Надо бы мне еще поспать, — сказал я. — Почему бы тебе не пойти в «Птомаин Вилледж» и не поесть этой мерзкой рыбы с чипсами? А ко мне возвращайся после полудня. А сейчас — если выйду на улицу, то сразу сдохну.

Стедман покачал головой:

— Не-е… не-е… Наверное, поднимусь к себе и немного поработаю с теми рисунками… — Он достал из коробки еще две банки пива. — Уже пробовал поработать, но руки трясутся… уж-жасно… уж-жасно.

— Надо тебе с выпивкой заканчивать, — сказал я.

Он кивнул:

— Знаю. Нехорошо, все нехорошо. Но, думаю, по ряду причин мне от этого будет лучше…

— Ненадолго. А вечером у тебя начнется что-то вроде истерики — как раз в то время, когда ты должен будешь выходить из самолета в аэропорту «Кеннеди». На тебя наденут смирительную рубашку и потащат в психушку, а потом будут бить тебе по почкам большими дубинками, пока ты не войдешь в разум.

Он поежился, вышел и закрыл за собой дверь. Я лег в кровать, чтобы вздремнуть часок-другой, а потом — после ежедневного привоза грейпфрутового сока в гипермаркет «Ночная сова» — мы снова пошли в «Птомаин Вилледж» и полакомились жаренными в масле блинчиками с мясом.

К тому времени Ральф не хотел даже кофе, а пил только воду.

— Это единственное, что у них есть для больного организма, — объяснил он.

Чтобы убить время до вылета, мы разложили на столе рисунки Стедмана и некоторое время их рассматривали, удивляясь, как ему удалось схватить суть происходящего… но сами никак не могли прийти в себя. Руки англичанина так тряслись, что он едва мог держать бумагу, а у меня перед глазами все расплывалось, и я едва видел, что он рисует.

— Черт, — сказал я, — мы оба выглядим еще хуже тех, кого ты изобразил.

Стедман улыбнулся:

— Знаешь, я обо всем этом много думал… Мы здесь увидели отвратительные сцены: люди при всех мочились и блевали друг на друга, и все такое… а теперь, знаешь что? Мы и сами такие…

Большой «понтиак» несся в аэропорт, пренебрегая всеми правилами дорожного движения. За рулем сидел журналист, не обращавший никакого внимания на своего пассажира, почти голого после того, как он снял свою одежду и держал ее в руке за окошком, чтобы из ткани ветром выдуло запах «Мейс». Его глаза покраснели, а лицо и грудь были мокрыми от пива, которым бедолага пытался смыть с тела едкие химикалии. Перед его брюк пропитался рвотой, а тело сгибалось от кашля и непроизвольных всхлипываний. «Понтиак» разрезал поток машин и подъехал к зданию аэропорта. Журналист выскочил, открыл дверцу со стороны пассажира и вытащил англичанина, прорычав:

— Вылезай, педрила несчастный! Слышишь, свиноеб? — (Дикий смех.) — Не будь я сам с бодуна — дал бы тебе поджопника, чтобы летел до самого Огайо, ты, минетчик иностранный. «Мейса» на тебя жалко… Мы здесь, в Кентукки, и без тебя со всем справимся.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.