Гэй Талес Хитрецы (отрывок)

Гэй Талес

Хитрецы

(отрывок)

Это первая публикация Гэя Талеса в жанре рассказа. Он всегда зачитывался рассказами Ирвина Шоу и Джона О’Хары и подумывал использовать их приемы в нон-фикшн. Обычно он готовил большой черновик, в котором сцена шла за сценой, и смотрел, может ли сказать все, что хочет, через эти сцены, а не обычным описанием событий. Талес почти всегда делал рассказчика — то есть самого репортера — невидимым, как к тому стремились О’Хара и Шоу. Однако до конца 1960-х годов Талес не использовал в полной мере смену точки зрения. Потом, как в этом рассказе, он будет часто использовать и этот сильный прием; но техника его письма замечательна уже здесь.

Т.В.

Нежная душа Джошуа Логана [72]

Огни в театральном зале начали гаснуть, и драгоценности зрителей заблестели, как городские огни, если смотреть с самолета; зазвучала музыка, занавес поднялся, и ряд за рядом галстуки-бабочки, как трепещущие черные мотыльки, уселись на свои места. Начиналась премьера «Мистера президента», и хотя первые рецензии оказались ужасными и для показа на Бродвее никаких улучшений сделано не было, когда занавес опустился в последний раз, публика, тряся мехами и радостно-премьерными лицами, рванула за кулисы, чтобы поприветствовать режиссера, Джошуа Логана, словами: «Да-арагой! Это великолепно!», «Джошуа, наши поздравления!», «Прекрасно, Джошуа, прекрасно!».

Он понимал, что на уме у них совсем другое, да и они знали, что на самом деле думают иначе, но на премьерах за кулисами не принято откровенничать; критики и так разбабахали шоу, а один, Джон Макклейн, из «Джорнал америкен», даже спросил: «Что стало с твоей рукой мастера, мистер Логан?»

Мистер Логан, с его «рукой мастера», не прочь был достойно ответить, ведь во время репетицией помощники оттеснили его на заданий план, но признаться в таком казусе и тем самым уронить себя было никак невозможно. Поэтому осенью 1962 года его непрерывно жалили своими стрелами три шайки критиков (двумя другими были команды популярных мюзиклов «Вся Америка» и «То была маленькая девочка»). И Логан намеревался в лепешку расшибиться, но сделать лучше свое следующее бродвейское шоу, премьера которого должна была состояться через восемь недель. Вокруг все громче поговаривали о том, что директорату «Сарди» [73] изменяет хороший вкус, все их премьеры — сплошная вульгарщина, и многие друзья Логана с нарастающей тревогой замечали, как он накручивает себя в ожидании премьеры шоу «Тигр, тигр, жгучий страх» [74]. Ведь в 1941 и 1953 годах он уже лечился в психиатрических клиниках.

С первых же репетиций «Тигра» в театре «Бут» на Сорок четвертой улице возникли напряжение и неуверенность; там происходили странные вещи, а актеры — все, кроме одного, негры — казалось, не доверяли Логану и ревновали друг к другу, считая, что им дали не те роли. Клаудиа Макнейл [75], звезда «Тигра», монументальная негритянка, каждый день всматривалась в Логана, так и сяк примеривалась, словно выискивая его слабые места, чтобы одолеть режиссера; и Джошуа Логан, сорокачетырехлетний светловолосый и светлоусый широкоплечий здоровяк, хотя и немного мягкосердечный и уступчивый, стоял перед своей командой негров как их мамаша, которая наставляет собственных детей в созданном ею в Луизиане мирке, и эта воображаемая картина постепенно, по мере того как шли репетиции, все больше и больше поглощала Логана: он вспоминал о далеких годах в Мэнсфилде, в Луизиане, о хлопковых плантациях его деда, где в детских мечтах он видел себя сильным мужчиной, который едет по улицам Мэнсфилда верхом на лошади, скрестив на груди руки. В реальной жизни молодой Логан нисколько на такого воображаемого молодца не походил.

Он видел себя доверчивым и затурканным мальчишкой, который после преждевременной смерти отца оказался на плантации деда под почти клаустрофобическим женским присмотром. О нем неусыпно пеклась его сестра, Мэри Ли. О нем заботилась его нянька-негритянка Эмми Лейн. Она часто его ругала и всегда следила за ним через окно кухни и приговаривала: «Мэрри, он ходит ну прям как старый судья Логан». А еще была его мать, Сьюзен, которая донимала сына одеваниями, чтением стихов и вообще очень старалась оградить мальчика от всего грубого и вульгарного. Как-то они смотрели кино на библейскую тему, и когда там в кадре Юдифь отсекала голову Олоферну, Сьюзен Логан, чтобы сын не видел ужасного зрелища, встала перед его стулом и закрыла от мальчика экран, а потом громко прошептала: «Думай о поле с желтыми маргаритками… думай о поле с желтыми маргаритками!»

Сьюзен Логан была элегантной благовоспитанной леди, выросшей в старой семье южан (как и ее первый муж — Джошуа Локвуд Логан), которая осела в Южной Каролине. Первый Джошуа Локвуд прибыл в Америку из графства Кент, Англия, и умер в шестнадцати милях от Чарльстона в середине 1700-х годов. Когда его останки перевозили в Чарльстон, на траурный кортеж напала стая волков, и покойного пришлось похоронить у обочины, в девяти милях от Чарльстона, а шокированная вдова скоренько вернулась обратно в Англию. Но через несколько лет один из ее сыновей, тоже Джошуа, объявился в Чарльстоне, и скоро его семья сблизилась с двумя другими местными семьями, Логанами и Ли. Браки заключались между дальними родственниками, и Сьюзен, урожденная Ли, была не первой женщиной в их роду, вышедшей замуж за Джошуа Локвуда.

К 1830-м годам потомки нескольких ветвей Локвудов, Ли и Логанов перебрались из Южной Каролины в Алабаму, а следующее поколение обосновалось на северо-западе Луизианы. Отец Сьюзен приобрел там хлопковую плантацию, куда она вернулась после смерти мужа со своим трехлетним сыном Джошуа, маленькой дочкой Мэри Ли и упомянутой домоправительницей Эмми Лейн.

Сьюзен презирала Мэнсфилд, это был город первооткрывателей Запада, город дикарей и пьяниц, без традиций старого доброго Юга. В Мэнсфилде жили одни мужланы с грубыми манерами и неприятным акцентом в речи — совсем не Чарльстон ее мечты. И Сьюзен по мере сил следила, чтобы ее Джошуа не заразился окружающей грубостью, и преуспела в этом, хотя однажды, возможно, это случилось: когда в город приехал цирк, в сознании мальчика поселился образ мужчины, стоящего на спине лошади, — отважного красавца, ловко балансирующего на скаку, свободного человека, над которым никто не властен.

Когда Джошуа Локвуд Логан стал превращаться из маленького мальчика в подростка, его дед посетовал, что Сьюзен делает из парня маменькиного сынка. Джошуа обожал деда («Я клал в молоко приправу из острого перца, чтобы доставить ему удовольствие») и скоро стал отличным пловцом, подписался на журнал «Чарльз атлас бодибилдинг» и — в Кулверовской военной академии в Индиане, которую посещал после того, как в 1917 году его мать во второй раз вышла замуж за полковника Говарда Ф. Нобле, офицера этой академии, — занимался боксом. Поощряемый полковником Нобле, которому Джошуа позже посвятил свою пьесу «Глициния», он упорно тренировался на ринге, стал чемпионом взвода, потом роты, потом батальона и, наконец, полка. Но после каждого успеха, когда рефери поднимал его руку в знак победы, он стонал про себя: «О, Боже!» — ведь победа означала, что надо будет драться с кем-то еще, а Джошуа ненавидел бокс.

После Кулвера был Принстон, университет, который выбрала его мать, потому что место было «приятное» и «там, должно быть, меньше пьяниц», а после Принстона, где Джошуа стал президентом знаменитого Треугольного клуба [76], и после путешествия в Москву, где он шесть месяцев учился у Станиславского, Логан осел в Нью-Йорке и начал карьеру театрального режиссера. Когда полковник Нобле умер, мать Джошуа перебралась в Нью-Йорк и поселилась с сыном, а позже, когда он ставил две пьесы одновременно — одну в Нью-Джерси вечером, а другую в Нью-Йорке днем, — мать встречала его каждое утро на вокзале Пенсильвания с пинтой фруктового сока. «Единственным способом освободиться от матери, — говорил о Джошуа один его хороший друг, — было спрятаться в психиатрической больнице, закрытой для посторонних».

После своего первого психического расстройства, в 1941 году, изнуренный работой и впавший в депрессию, он приходил в себя в филадельфийском санатории, а в 1942-м вернулся на Бродвей и успешно поставил шоу «С помощью Юпитера». В 1953 году, когда шли репетиции «Доброго сэра» и разворачивались баталии с агентами и юристами за права на постановку по роману Мичинера «Сайонара», у Логана снова случился срыв; через год он пришел в себя, и появился еще один хит — «Фанни».

Сегодня, спустя девять лет, в ходе ежедневных репетиций шоу «Тигр, тигр, жгучий страх», для которого Питер С. Фейблеман переработал свой роман «Здесь не бывает сумерек», Джошуа Логан обнаружил, что так эмоционально поглощен работой и так сопереживает персонажам — и в то же время запуган актерами, особенно Клаудией Макнейл, которая действует на него как Эмми Лейн, — что словно бы снова перенесся в Мэнсфилд — источник старых ран и мальчишеских комплексов; путешествие, которое приносило ему весьма болезненные ощущения. Режиссер крайне нуждался в успехе этой постановки, у него имелось множество обязательств, как личных, так и финансовых; у него и его жены, Недды, было двое детей, которые посещали частную школу; их дорогая квартира на Ист-Ривер требовала ремонта и ухода; ждали денег помощники режиссера и вся театральная команда, его водитель, повар, психиатр, которому Логан наносил визиты пять раз в неделю; я уж молчу о его коннектикутском особняке с большим участком земли и великолепными, ухоженными садами. Хотя Логан зарабатывал 500 000 долларов в год, этих денег ему едва хватало, и однажды вечером, после напряженной репетиции шоу «Тигр, тигр, жгучий страх», он вышел из театра и устало промолвил: «Я работаю на сады и психиатров».

С актерами он обращался мягко. Терпел, когда они мямлили текст. Демонстрировал преимущества своей «юго-западной» дикции — там произносят «Лу-из-иана», а не «Лу-и-зи-ана» — и всегда снимал напряжение (или хотя бы пытался), рассказывал анекдоты о своих прошлых бродвейских постановках, о Мэри Мартин в «Тихоокеанской истории», о «Мистере Робертсе», говорил с теплом в голосе и признавался, что не вполне понимает, как ставить «Тигра», и предлагал всем актерам в любое время вносить свои предложения. «Я не кукловод, — то и дело повторял Логан. — Я просто редактор, вроде зрителя, и ваш друг, как бы вдохновитель, которого не нужно бояться — или злиться на него».

На второй неделе репетиций дела не заладились. Часть первого действия пришлось переписать, актерам надо было выучить новые тексты и забыть старые, и они распереживались, узнав, что роль главного героя, праздношатающегося юноши, который должен был символизировать тигра, отдали Альвину Айли, известному негритянскому танцору и хореографу. Даже самые преданные друзья Логана, которые каждый день сидели в глубине зала и наблюдали за происходящим, забеспокоились.

— Черт возьми, Джош, этот Альвин двигается совсем не как тигр!

— Конечно, — парировал Логан. — Он как Нижинский.

— На эту роль нужен черный Брандо.

— Да, — соглашался Логан.

— Премьера через три недели.

— Боже! — воскликнул Фейблеман.

— О, не беспокойтесь, — сказал Оливер Смит, сопродюсер.

— Я и сам беспокоюсь, — признался Логан.

На следующий день, после того как Айли отыграл эпизод с покачивающей бедрами милашкой Дианой Сэндс, он вдруг пересек сцену и у самого занавеса вдруг закрыл лицо руками. На секунду воцарилась тишина. Потом по залу медленно пронеслось эхо не то смеха, не то рыданий, которое тут же перешло в неконтролируемые, почти истеричные всхлипывания. Все замерли, никто не двигался — ни на сцене, ни среди музыкантов.

Наконец Питер Фейблеман, который сидел в глубине зала, подошел по проходу к Логану, сидевшему в седьмом ряду.

— Джош, — прошептал Фейблеман, — надо бы что-то сделать.

— А что я могу? — Логан пробежался рукой по своим светлым волосам. — Ему просто надо было это выплеснуть.

— Может, дадите карт-бланш мне? — осведомился Джо Куртис, один из помощников Логана, сидевший в кресле через проход.

— Дело в том, что отвечать за все буду я, — заметил Логан. Потом покачал головой, в то время как Айли продолжал всхлипывать, а Клаудиа Макнейл его утешала, и сказал Куртису: — Испытываю от всего этого какое-то странное удовольствие. Альвин делает все именно так, как я хочу, — лежит пластом и плачет!

Логан, Фейблеман и Оливер Смит все еще думали, что Айли справится. Он хорошо смотрелся в этой роли, соглашались они; у него было более мускулистое тело, чем у Сонни Листора; да и вообще поздновато было уже искать нового тигра. Логан почувствовал, что, если сценарий будет почетче, актерам станет легче, поэтому они с Фейблеманом на три дня закрылись в комнатушке за кулисами и переработали сценарий — убрали кое-какую фейблемановскую литературщину в тех местах, где, как считал Логан, зритель будет ждать действия.

— Куда, черт возьми, подевался Логан? — проухала Клаудиа Макнейл на третий день репетиций под руководством помрежа Дэвида Грея. Клаудиа все еще злилась на Логана за то, что он в начале недели куда-то исчез и не счел нужным поставить ее в известность о своих планах, а теперь, когда Логан где-то работал над сценарием и бросил всех на произвол судьбы, негритянка просто кипела от злости. Она стояла вместе с другими актерами за кулисами, как в семейной сцене самого спектакля, и причитала:

— Логан должен быть здесь! Мы остались без режиссера.

— И наша репутация под угрозой, — добавила Диана Сэндс.

— И его тоже! — рыкнула Клаудиа; — Только он этого не понимает, но если думает, что всю вину свалит на меня, то глубоко ошибается. Я сейчас пойду к телефону и позвоню Салли Хаммонт в «Пост» или этому парню из «Трибюн»… как там его? Он еще женился на той актрисе, Моргенштерн, вот как, — и я все им расскажу, как он заманил нас сюда и как мы до ночи слушали его шуточки об этой Лу-и-зи-ане, а потом он три дня носу на репетиции не кажет!

Все закивали, и она продолжила:

— Все эти переписывания надо делать по ночам! Чем он, черт возьми, занимается ночью? Безобразие! Люди смотрят на меня и думают, что после «Изюма на солнце» я разучилась играть, что мне нечего им предложить; нет, так не честно… Меня все здесь достало. Хватит водить нас за нос, хватит все валить на мою расу, я уже тридцать лет в театре, а этот Логан не желает даже показаться. Нахал!

Через несколько минут двери открылись, и вслед за Питером Фейблеманом вошел Логан. В руке он держал переписанные страницы первого акта. Когда Логан спускался по небольшой лестнице на сцену, Клаудиа наблюдала за ним из прохода в зале. Потом она десять минут дожидалась, когда подвернется удобный случай.

В середине своего монолога Клаудиа краем уха услышала, как Логан что-то шепчет Фейблеману. Словно Эмми Лейн поймала его за руку, когда мальчик потянулся к коробке с печеньем. Вся вспыхнув, Клаудиа закричала Оливеру Смиту, сопродюсеру, который сидел в девятом ряду:

— Мистер Логан разговаривает! Я не могу продолжать!

— Я не разговариваю, — зло возопил Логан со своего места.

— Нет, вы разговариваете, — настаивала Клаудиа. — Я слышала, что вы говорите!

— Я не разговариваю, — стоял на своем он. — Кто-то другой разговаривает. Это был не я!

— Это вы разговариваете! — закричала она, тряся мощными плечами и пожирая его своими огромными глазами. — И вы сбили меня с ритма!

— Слушай! — Логан подошел к месту, где сидел Оливер Смит. — Мне надоели ее выходки.

— Это у вас вечно выходки, а не у меня! — сказала она.

— Это невыносимо!

— Хотите, чтобы я ушла? — с вызовом спросила Клаудиа.

— Слушай, — режиссер сбавил тон, — все здесь стараются как могут. И такие поступки я терпеть не могу. Чего ты хочешь — чтобы мы отказались от постановки?

Клаудиа повернулась, снова затрясла плечами и принялась мерить шагами сцену.

— А теперь, — сказал Логан, стараясь сдвинуть дело с мертвой точки, когда вся труппа застыла в ожидании, — а теперь не будешь ли ты так любезна, чтобы начать все сначала?

— Я не могу начать, — виновато промолвила она. — Вы сбили меня с ритма.

— О-о-х-х-х, Оливер, — простонал Логан, приложив руку ко лбу, — это невыносимо!

— Ну, это ваши проблемы, — вставила Клаудиа свое словечко.

— Ты — моя проблема! — вскричал режиссер.

После этого все в театре беспокойно задвигались. К счастью, Клаудиа ему не ответила, она переступила с ноги на ногу, как борец сумо в ожидании решения судьи. Повисла тишина, и все понемногу начали успокаиваться. Клаудиа дочитала свой монолог, а Дэвид Грей скомандовал «Занавес», и все вздохнули. Перерыв.

Стоя у входа в театр «Бут», засунув руки в карманы и обдуваемый свежим осенним ветерком, раздувающим его длинные светлые волосы, Джошуа Логан сказал:

— Я позволяю Клаудии Макнейл так много потому, что доверяю ей и наслаждаюсь ее талантливой игрой, не хочу связывать по рукам и ногам ее талант, понимаю, что мы с ней как единое целое.

Как сейчас помню, — добавил он, — Эмми Лейн частенько словно сходила с ума, а ее лицо при этом становилось пепельным. Когда Эмми радовалась, ее лицо казалось коричневым, иногда пурпурным, но иногда она пугала меня, когда выходила из себя, а довольная всегда помогала мне, одевала, завязывала шнурки и застегивала пуговицы, и теперь перед мною разворачивается это шоу, и снова некая Эмми Лейн то и дело становится пепельной. Но я хочу помочь ей — должен помочь — разобраться с ее творческими шнурками и пуговицами. Не знаю только, хватит ли мне сил.

Он походил немного взад-вперед, глубоко вдыхая воздух Шуберт-аллеи рядом с театром.

— Забавно, — сказал наконец он, — но почему-то я сейчас все время счастлив. Может, из-за всех моих негров. Иногда мне как бы передается, как они сами ощущают себя в этом мире. Даже не знаю. Но что-то делает меня счастливым. Помню, в детстве мне хотелось стать негром. Помню их свежесть, их бархатные голоса, а больше всего их свободу — они могли сколько угодно бегать босиком, раздетые, им не нужно было то и дело мыться, ходить в церковь три раза в неделю. Выражаясь современным языком, у них не было конформизма. В каком-то смысле, — медленно проговорил он, — они правили нами — держа-. ли нас на нашем месте, они были сильнее силою слабости, только они не были слабыми, они обладали силой служить нам.

Он вернулся в театр, где по залитой огнями сцене в саду среди луизианских лачуг ходили актеры; голос Клаудии Макнейл смягчился, потому что несколькими днями раньше у нее побаливало горло. Но в конце сцены ее голос зазвучал на полную мощь, и Логан весьма благожелательным тоном заметил:

— Не напрягай свой голос, Клаудиа.

Она ничего не ответила, только что-то шепнула другому актеру.

— Не напрягай голос, Клаудиа, — повторил Логан.

Она опять его проигнорировала.

— КЛАУДИА! — крикнул Логан. — Оставь свою актерскую мстительность! Слышишь?

— Да, мистер Логан, — отозвалась она покорно, но не без сарказма.

— На сегодня мне уже достаточно, Клаудиа.

— Да, мистер Логан.

— И перестань повторять без конца: да-мистер-логан.

— Да, мистер Логан.

— Ты отвратительная грубиянка.

— Да, мистер Логан.

— Ты — чудовище.

— Да, мистер Логан.

— Да, мисс чудовище.

— Да, мистер Логан.

— Да, МИСС ЧУДОВИЩЕ.

Неожиданно Клаудиа Макнейл замолчала. До нее дошло, что режиссер именует ее чудовищем; ее лицо сделалось пепельным, взгляд стал ледяным, и она почти официальным голосом сказала:

— Вы… назвали… меня… не… моим… именем!

— О, Боже! — Логан хлопнул себя ладонью по лбу.

— Вы… назвали… меня… не… моим… именем!

Негритянка стояла на сцене как каменная глыба, дожидаясь от него каких-то действий.

— Оливер! — позвал Логан сопродюсера, который всем своим длинным худым телом вжался в кресло, как в окоп на фронте. Ему очень не хотелось говорить что-то ни против своего старого друга Логана, ни против Клаудии Макнейл, которая вот-вот ринется на них по проходу между креслами и, возможно, нанесет непоправимый урон его тщедушному телу.

— Оливер, — продолжил Логан, — я просто не могу понять, что мне с ней делать. Строит из себя королеву или невесть что…

— Это вы у нас королева! — парировала она.

— Хорошо, хорошо, это я королева. — У Логана не осталось сил спорить. — Так что мы будем теперь делать?

— Возьмите другую актрису, — сказала Клаудиа.

— Хорошо, согласен, — произнес Логан. — Хорошо, — повторил он. — Мы можем прекратить репетиции, мы можем… — Теперь он ходил по залу, и казалось, что режиссер вот-вот покинет театр.

— Послушайте, — быстро сказала Клаудиа.

Он остановился.

— Послушайте, — начала она снова, понимая, что если репетиции прекратятся, то из-за нее другие актеры станут безработными. — Я… тоже человек, и меня тоже немного заносит… и я на сцене уже тридцать лет… и никто еще не указывал мне пальцем… не выгонял меня из спектакля… и…

Она продолжала и дальше в том же духе, и Логан понимал, что актриса в его руках, он мог бы еще поиграть с ней, дать ей выплеснуть все наружу, но не стал ждать. Вместо этого он подошел к сцене, взобрался на нее, а потом немедля приблизился к Клаудии и заключил ее в объятия, прижался своими светлыми усами к ее щеке… А затем — спектакль, да и только! — ее черные руки легли на его белую рубашку и обняли Логана.

Они чуть не плакали, обнявшись, эти два больших добрых человека, стоявшие в ярком свете рампы, они словно выбились из сил, а вся труппа собралась вокруг и свистела, улюлюкала, хлопала в ладоши.

Потом Клаудиа мягко отстранилась и, глядя на свой кулак, усмехаясь сказала:

— Когда все закончится, получишь от меня та-а-акой славный удар в челюсть!

— Когда все закончится, — хохотнул он в ответ, — ты меня не поймаешь!

— Поймаю, — пообещала она.

— Придется побегать, потому что я буду уже далеко.

После этого эпизода дела в последние две недели пошли на лад. Никто не надеялся, что это будет хит сезона, но говорили, что хотя бы премьера состоится. Клаудиа подозревала, что следующей ее выходки Логан не потерпит, и притихла. Логан, конечно, тоже не хотел неприятностей. Когда Клаудиа репетировала на сцене, а ему не хватало свежего воздуха, он не решался пройти мимо нее, а выходил через неосвещенную дверь в глубине зала, при этом отпирал четыре засова и открывал замок как можно тише, словно выскальзывал из своего дома в Мэнсфилде, надеясь, что Эмми Лейн не услышит. Возвращался он так же осторожно: Клаудиа была на сцене и ничего не слышала, а значит, опасность ему больше не угрожала.

Вдобавок к потеплению отношений между Логаном и Клаудией сценарий стал намного лучше, и Алвин Айли хорошо играл сложную роль тигра, потому что прекрасно владел своим телом, отчасти благодаря помощи Логана. Ал Фриман [77], исполнявший роль младшего брата героя Айли, отлично сыграл несколько комических сцен, и спектакль усилили два дополнения: Роско Ли Браун сыграл зловещего священника, который шантажирует Айли, а Пол Барри, единственный белый актер в шоу, получил роль бедного луизианского батрака, выиграв конкурс у пяти других актеров, в числе коих был и старый знакомый Джошуа Логана, с которым они вместе делали еще «Мистера Робертса». Логан поначалу тепло принял своего приятеля, но скоро понял, что батрак в его исполнении напоминает военно-морского офицера, и разочарованно покачал головой:

— Спасибо, Боб, но я думаю, с учетом фактуры и возраста, ты не годишься на эту роль. — А потом сказал Фейблеману: — Ты не можешь сделать все на старый лад, Питер?

— Конечно, не могу, ты и сам знаешь, — тихо ответил Фейблеман.

Но если бы сам Логан мог повернуть все на старый лад, несомненно, вернулись бы дни, когда шла работа над «Мистером Робертсом». Ту пору он описывал как «славные, счастливые времена» сотрудничества с молодым талантливым романистом Томасом Хеггеном [78], судьба которого сложилась столь трагически. Они тогда успешно работали над пьесой как соавторы, поскольку, как сказал Логан, у него «была сильная маниакальная депрессия, а у Хеггена — слабая маниакальная депрессия». Устроившись как-то ночью на красно-желто-голубом ковре, который Недда купила в бриджпортской лавке старьевщика, Логан и Хегген в один прием накатали целый второй акт пьесы. Шоу выдержало на Бродвее 1157 представлений.

Это были дни, когда Говард Линдсей объявил Логана гением и когда престарелый Оскар Хаммерштейн II [79] благословил Джошуа на то, чтобы стать великим режиссером, потому что он точно видел сценическую композицию и движение, чутко слышал диалоги и дикцию актеров, ему хватало шарма для объединения компании актеров в счастливое братство, он был наделен талантом анализировать, улучшать и дорабатывать сценарий и прислушиваться к критике. Драматург Пол Осборн тогда сказал, что Логан «идя по улице, не пропустит ни одного мальчишки, который подбирает окурки, чтобы не подозвать его и не попросить подобрать окурок более артистично».

Тогда, в мае 1949-го, Хегген уже не мог сам снова что-то написать. Он трагически погиб, утонув в ванне. Ему было всего двадцать девять лет. Но Логан помнил о тех замечательных днях, когда создавался «Мистер Робертс». Он назвал своего сына Томасом Хеггеном Логаном и хранил на почетном месте в своем коннектикутском доме купленный у старьевщика красно-желто-голубой ковер.

После этого Логана ждал не один триумф — «Тихоокеанская история», «Глициния», «Пикник», — но он продолжал считать «Мистера Робертса» своей высшей точкой и по-прежнему печально и медленно говорил: «Это было лучшее время в моей жизни».

В 1953 году Логан вернулся в Луизиану, чтобы сделать в Нью-Орлеане «Доброго сэра», одновременно сражаясь за права на постановку «Сайонары», а потом, сам не зная, как это произошло, вдруг оказался в Мэнсфилде. Осматривал старую плантацию. Увидел глицинию, которую еще его дед не сумел срубить. Потом, не вполне осознавая, что делает, Джошуа Логан заехал в «Джолли Ден» — игрушечный домик, который его дед давным-давно построил для Джошуа и Мэри Ли. Затем Логан вернулся в Новый Орлеан. И сам лег в больницу «Де Пол».

— Вы спрашиваете, перестану ли я когда-нибудь ходить к психиатрам, — сказал он однажды вечером, за неделю до премьеры шоу «Тигр, тигр, жгучий страх», по дороге к своему дому на Третьей авеню. — Ну, право, не знаю. Вы спрашиваете, что со мной такое происходит, что не дает мне почувствовать себя удовлетворенным и абсолютно счастливым, или умиротворенным, или вполне довольным своей жизнью, и я думаю, корни здесь уходят в детство, когда для меня установили столь высокую планку, что я с тех пор никак не могу ее достичь. Никогда не стану таким хорошим, каким хочу быть, — никогда не проеду по Мэнсфилду, стоя на спине лошади со скрещенными на груди руками.

Это не значит, что мира в душе Логана в последующие годы не было; одним своим достижением он гордился. Он как-то сказал:

— Я наконец перестал быть неуклюжим простофилей. Знаете, кого я имею в виду? Этакого застенчивого увальня. Он такой якобы неловкий, такой весь из себя простачок. — И режиссер сунул руки в карманы, опустил голову и прошелся, шаркая ногами. — Нет, я, конечно, остался застенчивым, — добавил Логан, — хотя матери это и не нравилось, и однажды, когда я напомнил ей о своей Пулитцеровской премии (за «Тихоокеанскую историю»), она сказала, что пьеса написана в соавторстве, — и тем самым дала понять, что видит разницу между человеком, который способен получить такую премию, и человеком, который может скакать на лошади В ОДИНОЧКУ.

В любом случае, — продолжил Логан, — я знаю, что могу сделать. Из-за меня может случиться какое-то происшествие. Могу вдохнуть в людей веру. Могу развеять чьи-то сомнения. Знаю, что каждый артист находится на грани отчаяния, и если позволить этому отчаянию усилиться, все надежды рухнут, поэтому я стараюсь дать людям надежду и взбодрить их. Если безысходность растет, я гоню ее прочь, когда могу — а могу не всегда, — но знаю, что, если в разгар репетиций поднимется паника, вся работа пойдет насмарку. Я руковожу людьми, которыми, как они считают, никто не может руководить, вроде Мэрилин Монро, и я знаю, что им нужны восхищение, уважение, любовь и забота, их я им и даю, и какую бы форму ни приняла паника той или иной звезды, я не дам себя разозлить или вывести из равновесия.

Но, — продолжил он задумчиво, — думаю, если бы у меня была свобода от всего… свобоода… думаю, я бы мог написать… написать больше Марселя Пруста… я писал бы без остановки. Но сейчас меня словно переполняют слова. — Он провел левой рукой по горлу. — И у меня есть теория — всего лишь теория, — что, если бы я начал писать, это бы очень понравилось моей матери. Это стало бы именно тем, чего она хотела. И может быть… может быть, я бы стал походить на своего отца. И умер бы.

После этого Логан до самого дома шел молча. Потом, на четырнадцатом этаже, в шикарной квартире с видом на Ист-Ривер, его поприветствовал лакей. В следующей комнате мужа встретила Недда, стройная, улыбчивая, симпатичная женщина, которая играла главную роль в его первом бродвейском хите, «Тетушка Чарли», и оставалась с ним во времена успехов и неудач. Когда Логан ненадолго отлучился, Недда принялась рассказывать о семнадцати годах своего супружества, начиная с 8 декабря 1945 года, когда состоялась гражданская церемония заключения брака в Гринвиче, штат Коннектикут. Потом они вернулись в Нью-Йорк, чтобы поставить в известность Сьюзен, и свекровь сказала, взглянув на Недду: «Что же, разве это не мило? Давайте пропустим по рюмочке шерри».

Тогда Недда жила в отеле «Ломбардия», в доме 111 на Восточной Пятьдесят шестой улице, а матушка Джошуа в доме 102 на той же улице. А сейчас, сказала Недда, ее адрес — 435-й дом на Восточной Пятьдесят второй улице, а мать Джошуа живет в доме 424 на Восточной Пятьдесят второй улице. «Нас с достопочтенной миссис разделяет то же расстояние, что и прежде», — заметила Недда, улыбаясь так, как это умеют только хорошие актрисы.

Когда Джошуа вернулся в комнату и понял, что разговор идет о его матери, то начал вместе с Неддой рассказывать их любимые истории. Джошуа вспомнил, что однажды получил от Сьюзен письмо с сообщением, что одного из их родственников призвали на воинскую службу и посылают в Форт Брагг,что в штате Северная Каролина. До чего же это прекрасно, писала мать, что его призвали во «время рододендронов», то есть в мае-июне, когда цветут рододендроны.

А Недда вспомнила их совместную поездку несколько лет назад в Чарльстон, когда они решили посетить кладбище, где похоронены многие Локвуды, Ли и Логаны. Видя знакомые имена на могильных камнях, имена людей, которых она боготворила, Сьюзен вдруг стала грациозной, как юная балерина, весело скакала и прыгала; наконец, заметив у Недды фотоаппарат, Сьюзен притянула к себе Джоша и попросила невестку снять их у могилы очень важной особы. «Встань сюда, Джош… вот сюда, — потребовала Сьюзен, потому что сын находился далековато от могилы. — Сюда, к Дороти… она очень была замечательным человеком, благодаря ей мы с твоим отцом и встретились!»

Супруги рассказали мне еще несколько историй о Сьюзен, а Джош заключил:

— О, она бы тебя очаровала!

— Ей семьдесят шесть, — добавила Недда, — но она живее всех нас.

— Вам надо познакомиться, — сказал Логан.

Через несколько дней, а в тот год в Нью-Йорке стояла необычайно теплая осень, Сьюзен Нобле открыла мне дверь своей квартиры. За ее спиной полыхал в камине огонь.

— До-обрый день, — улыбнулась она. — Надеюсь, я живу не слишком далеко?

Она выглядела замечательно, никак не старше пятидесяти лет: серо-голубые глаза, отличная фигура и все еще черные, тронутые сединой волосы, зачесанные назад; лицо доброе, спокойное и живое. В прихожей висел портрет полковника Нобле, подтянутого красавца в парадном военном мундире; на другой стене фотография Уильяма Блейка, а в гостиной стояла мебель с Юга, из родного плантаторского дома; кое-что хранилось в семье уже несколько поколений. Приготовив кофе с печеньем, хозяйка показала по моей просьбе главную свою ценность — семейный альбом; и в ее глазах ни разу не вспыхнули беспокойные искорки, рука мягко двигалась по страницам, пояснения были исполнены драматизма.

— Смотрите, — улыбнулась она фотографии малыша Джошуа, одетого в военную форму, — это розовый атлас. Смотрите! Я сшила пальто… А это маленькая Мэ-эри… А это учительница пения моей матушки… Правда хорошенькая?.. А это… это мой двоюродный дедушка… Посмотрите на этого красавца! О, я его просто обожаю, это один из моих кузенов, Генри Ли!.. А это дедушка Ли, Джон Бэчман Ли, его назвали в честь старого доктора Джона Бэчмана, вы знаете, друга Аудубона [80], он еще открыл стольких птиц, которых назвал Бэчманами… А это, сидит рядом с Джоном Макгенри Найборсом, Нимрод, пес, названный по имени величайшего охотника Библии… — А потом, упомянув своего отца, Сьюзен сделала паузу. — Он думал, что мне будет тяжело, но Джош рос хорошим мальчиком. Мой отец боялся, что я сделаю Джоша маменькиным сынком, но все вышло по-другому. Он был настоящим мужчиной — мужчиной своего времени, еще когда был ребенком. И я как могла старалась сделать из него мужчину. Старалась как могла. Я не умею играть в бейсбол. Но, — сказала она, — думаю, что у мужчины есть право делать то, что ему нравится.

Сьюзен еще раз посмотрела на альбом.

— А это — Каролина Дороти Логан, прапрабабушка Джоша… А здесь, здесь снова Джош!.. А это, кажется, Недда…

В субботу 22 декабря они стояли у входа в театр «Бут», все одетые как на фотографиях в альбоме, — пришли на премьеру шоу «Тигр, тигр, жгучий страх». Сьюзен Нобле приехала первой… за ней Недда в меховой шапке и красном бархатном платье… и помощник Логана, Джо Кур-тис… и Оливер Смит… и Питер Фейблеман с белой гвоздикой, украшавшей его нарядный, сшитый на заказ смокинг… там были Ричард Роджерс и Карсон Маккуллерс, и Джеффри Холдер, и Санта Рама Pay…

— А где Джош? — спросил Недду сопродюсер Роджер Стивенс.

— У него высокая температура, — ответила она.

Джошуа лежал в постели у себя дома, один, если не считать детей; он впервые за все время заболел в день премьеры. Логан был очень бледен и спокоен и говорил о путешествии в Акапулько, которое он, Недда и двое их детей собирались совершить после Рождества. А чем он займется после этого, режиссер не знал. Да, разумеется, были всякие фильмы. Были другие шоу. Но он не знал. Год выдался трудный. Так он продолжал тихо разговаривать со мной до одиннадцати часов, когда зазвонил телефон.

— Дорогой, — сказала Недда под звук бокалов у «Сарди», — дорогой. С тобой хочет поговорить Дик Роджерс.

— Привет, Джош.

— Привет, Дик.

— Слушай, Джош, эта твоя штука, которую мы посмотрели сегодня вечером, все отлично, Джош, просто замечательно!

Логан, казалось, проглотил язык.

— Правда! — продолжал Роджерс. — Думаю, лучшее из того, что ты сделал за много лет, Джош. Блеск! Не могу передать, как мне понравилось!

— О, Дик. — Логан чуть не плакал от счастья. — Спасибо тебе, Дик, спасибо…

Потом трубку снова взяла Недда, потом Фейблеман, потом Оливер Смит и другие — и все говорили, что премьера «Тигра» прошла прекрасно и публика в восторге.

Так как газетчики в Нью-Йорке бастовали, Логан, сидя в постели, посмотрел отзывы по телевизору: Вальтеру Керру из «Геральд трибюн» что-то понравилось, а что-то нет; Говард Таубман из «Таймс» рассыпался в восторгах, дав самый теплый отзыв за год; а вообще мнения разделились, один из телеобозревателей назвал их «в целом уважительными».

На большее Логан и не надеялся. Вежливые похвалы. Он и не ждал оглушительного успеха; их у него и так было достаточно. А того, чего он действительно хотел, ему все равно не достичь. По крайней мере он избавился от провинциализма, а дальше — как знать? Может, скоро появится молодой гений, с новым «Мистером Робертсом». И Логан лег в кровать и стал дожидаться Недды. И через три дня он, Недда и их дети отбыли в Акапулько.

А спектакль выдержал тридцать три представления и был снят с репертуара.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.