Внутренняя конфликтность — залог прогресса?

Внутренняя конфликтность — залог прогресса?

Если еще поближе познакомиться с тем, как и но каким причинам делались открытия и изобретения, то выявится следующее: их судьба не столько зависела от объективных причин, сколько от индивидуальности исследователей, особого стиля их жизни, традиций, обычаев и причуд, которые отличали того же Гудьир а.

Взять, к примеру, теорию химического строения, разработанную нашим замечательным соотечественником А. М. Бутлеровым и рьяно оспариваемую немецким химиком-органиком Адольфом Кольбе. Ну что за противоречивость характеров? Для чего Кольбе "воевал" с Бутлеровым, когда его личные открытия о существовании вторичных и третичных органических спиртов напрямую вытекали из бутлеровской теории, согласно которой свойства химических веществ определяются порядком связей атомов в молекулах? Однажды, в который раз уже стараясь публично опровергнуть теорию Бутлерова и не единожды попадая при этом впросак, Кольбе начертал на доске шестнадцать вариантов строения молекулы одного органического соединения, чем, как ему казалось, доказывалась абсурдность высказанных Бутлеровым теоретических предположений Однако, через несколько лет один за другим были открыты не только все шестнадцать веществ, "предсказанных" рассерженным химиком, но и выведены еще три формулы, которые в спешке Кольбе не удостоил внимания.

А как Адольф Кольбе измывался над молодым Якобом Вант-Гоффом! Не успел 22-летний голландский химик обнародовать разработанную им теорию пространственного расположения атомов в молекулах органических веществ, как колкие издевательства и грозные обвинения посыпались на него, как горох. "Недостаток общеобразовательного уровня и соответствующих знаний по химии у ряда ученых служит единственной причиной упадка химических исследований в Германии… Тот, кому мои опасения кажутся преувеличенными, пусть обратит внимание на мемуары Вант-Гоффа "О расположении атомов в пространстве" — работу, переполненную до краев мальчишеской фантазией, — язвительно писал Кольбе. — Этот Вант-Гофф, служащий Ветеринарной школы в Утрехте, очевидно, не имеет вкуса к точным химическим исследованиям. Он находит, что можно забраться на своего Пегаса (скорее всего взятого из конюшен Ветеринарной школы) и объявить, как он воочию видел распределение атомов в пространстве во время отважного парения на горе Парнас".

Уколы Кольбе не прошли бесследно: с его помощью учение Вант-Гоффа дружно отнесли к числу лженаучных. Почти все химики в один голос скандировали о недопустимости проникновения в их ряды шарлатана, стремящегося из химической науки сделать посмешище. "Химия — наука экспериментальная, связанная с накоплением опытных фактов, — возмущались они, — а какой-то молокосос хочет из нее сделать химию спекулятивную только при помощи графиков на бумаге!.. Не дозволим! Не допустим!"

Важный вклад в развитие стереохимических представлений в самом конце прошлого века сделал Пауль Вальден. Он совершил крупное открытие, определив пространственное обращение стереоизомеров и показав, как одно и то же органическое соединение может порождать оптические антиподы. Это явление назвали "вальденовское обращение". Такое обращение было свойственно в реальной жизни и самому Вальдену, который, подстраиваясь под ту или иную ситуацию, "разворачивался" на целых 180 градусов и высказывал диаметрально противоположные взгляды. Его способность менять принципы и позиции, как перчатки, и необыкновенная противоречивость натуры поражала всех, кто с ним когда-либо общался или соприкасался.

Показателен такой пример. Прожив в России 56 лет и написав в ней почти все свои основные научные труды, немец по происхождению Вальден сначала отзывается об исследованиях русских химиков самым лестным образом. В 1917 году он даже выпускает книгу "Очерк истории химии в России", где не только обозревает работы русских ученых с точки зрения их несомненной пользы для развития науки, но даже немного преувеличивает роль отдельных личностей. Через два года он эмигрирует в Германию, оставляя высокие посты директора Рижского политехнического института и руководителя химической лаборатории Петербургской Академии наук, а вместе с ними и свое прежнее мнение о тех, с кем бок о бок работал раньше, торопясь умалить их заслуги перед обществом. Проходит еще несколько лет, и ученый начинает совершать обратный "вальденовский оборот", готовя к публикации серию материалов по истории химии, где он снова весьма восторженно говорит о достижениях советской химии и ее "семимильных" шагах. Такой "политической акцией" перевертыш-Вальден отвечает на свое избрание почетным членом Академии наук СССР.

Мы уже в курсе, какое важное открытие сделал американский биохимик Эрвин Чаргафф, положив начало одной из новых научных дисциплин — молекулярной биологии. Знаменитое "правило Чаргаффа" значительно усмирило ее многочисленных противников, предварив "золотой век" этой науки. Теперь все уверены, что за молекулярной биологией будущее. Но в 50 — 60-х годах так не думали. Сам же Чаргафф вслед за своим революционным открытием разражается книгой "Амфисбена", где в противовес разуму ниспровергает основные положения находящихся в стадии становления молекулярной биологии и генетики. И потом он никак не хочет примириться с рядом блестящих открытий, особенно с теми, где дезоксирибонуклеиновая кислота (ДНК) рассматривается как основной генетический "кирпичик". "Механизм синтеза ДНК in vivo все еще мне неясен", — заявляет первопроходец.

Великий Эйнштейн, поднявший переполох в научных кругах своими взглядами на пространство и время, в глубине сознания остается типичным физиком-классиком, принадлежащим к старой научной гвардии. С одной стороны, он рассматривал теплоемкость твердых тел и протекание отдельных физических процессов наподобие явления фотоэффекта с квантовомеханической точки зрения (за что, кстати, был удостоен Нобелевской премии, а вовсе не за теорию относительности, как многие ошибочно считают), ввел в научный обиход понятие о фотоне — кванте света, которому по существу свет и обязан излучением, а с другой — противился представлениям квантовой механики всеми фибрами души, постоянно конфликтуя с Бором и другими физиками-теоретиками.

Чем объяснить такую двойственность в сознании ученых? Только ли их мучительными сомнениями и интеллектуальной перегрузкой? Или же здесь дают о себе знать индивидуальные особенности, уровень морали мыслителя и личная этика?

Демонстративным было и поведение Эйнштейна, которого то и дело кидало из одной крайности в другую. Видный американский науковед Дж. Холтон, рисуя психологический портрет Эйнштейна, утверждал, что гениальный ученый явно подвержен влиянию самых несостыкуемых научных концепций. "Поэтому гений служит зеркалом, которое отражает узловые противоречия научного развития", — делал Холтон заключение из своих наблюдений. Но причем здесь гениальность? Почти каждый ученый в повседневной жизни проявляет себя так же, как и в научной деятельности. Механизмы работы сознания, обеспечивающие творческие взлеты и падения, неизменно затрагивают и психологию личности, проявляясь в "странных" отношениях такого человека с его научным окружением и близкими людьми.

Чаргафф, будучи членом многих влиятельных академий наук и автором многих новаторских идей, всеми силами стремился к "чистоте" в науке, творческому осмыслению ее задач и вообще казался окружающим скромным и порядочным человеком, который "кожей" чувствует моральную ответственность перед обществом за каждый свой шаг. Блестящий оратор и полемист, он часто выступал в роли "примирителя" враждующих сторон, умел легко погасить разгоревшиеся страсти. Однако у Чаргаффа было и другое лицо: махрового консерватора и честолюбца. Когда на него "накатывало", он изводил коллег бурчанием, выказывая недовольство их "безумными" идеями, и мрачно реагировал на любое не ему принадлежащее значительное научное достижение. Нередко, заведясь, Чаргафф сам лез на конфликт. На словах вроде бы порицая тягу других к саморекламе, этот неординарный человек не упускал ни одной возможности полюбоваться собой или отрекламировать свои научные воззрения.

Характерно, что от этой внутренней противоречивости Чаргафф никаких неудобств не испытывал, напротив, пребывал в состоянии душевного комфорта.

Элементы внутренней рассогласованности и двойственности характера, в принципе, присущи любому из лиц, причастных к научному или художественному творчеству. Проблема эта весьма деликатная, но обходить ее стороной вряд ли было бы правильным. Это не столько болезнь, сколько норма. По мнению швейцарского психолога Карла Юнга, творец в отличие от других людей и должен быть неуравновешен, "взрывчат", что собственно и помогает ему в конечном итоге обеспечивать поступательное развитие науки, которая сама является весьма непостоянной и капризной дамой. Причем, чем масштабнее захватившая исследователя проблема, тем у него больше шансов оказаться в эпицентре самых бурных событий и тем больше эти события будут отражаться на его характере. Отсюда напрашивается, на наш взгляд, важный вывод, что чем сложнее научная проблема, чем выше интеллектуальный и творческий потенциал занятого ею человека, тем непредсказуемее его поступки. Можно в шутку сказать, что сколько ученых в ученом кругу, столько в нем и острых углов.

Процесс научного поиска похож на путь эквилибриста и требует огромного напряжения. Драгоценные "крупинки" мысли, сопровождающие каждый шаг исследователя на пути к истине, достаются ему так же нелегко, как канатоходцу сантиметры цирковой проволоки. Стоит ли удивляться тогда появлению в этом непредсказуемом процессе всяких нестандартных ситуаций и положений, порождающих собой как приоритет духа, так и моральные издержки? Какой смысл искажать суть творчества, обходить молчанием ошибки и заблуждения, скрывать "компрометирующие" ученых обстоятельства и действия? Имеют ли историки и биографы на это нравственное право?

Однако в биографической и научно-популярной литературе почему-то сложилась именно такая тенденция — представлять на суд читателей своих "героев", лишенными каких-либо моральных изъянов. Облик мыслителя обычно "лепили" так, чтобы это был сугубо положительный образ, предназначенный исключительно для подражания.

На самом деле людям науки были свойственны и эгоизм, и брюзгливость, и деспотичность, и зависть. В их жизни находилось место элементарной трусости, подобострастию, а порой они доходили до полной моральной опустошенности и даже делали друг другу маленькие пакости. По уши хватало злобы и подхалимства. Некоторые ученые во имя желанной славы прибегали к фальсификации и подтасовкам научных данных, не гнушались откровенного плагиата. Особенно сильно эти негативные чувства заявляли о себе, когда между чрезмерно честолюбивыми замыслами и реальными достижениями образовывалась пропасть. На этой почве происходили мощные столкновения между разными талантами, стремящимися любой ценой "вытеснить" друг друга из сфер их научного влияния.

По оценкам ряда специалистов, занимающихся проблемами психологии научного творчества, истоками особо крупных конфликтов служили неуживчивые характеры ученых, их ревностное отношение к чужим разработкам, высокомерие и надменность, пренебрежение к труду коллег, особенно молодых и еще не окрепших в научной борьбе. Но чаще в "космические" войны на научном поприще творческие личности втягивались по сугубо благородным мотивам. Это стремление оградить науку от шелухи ложных предположений и суждений, сохранить ее девственную чистоту и нравственные принципы. Поэтому в число рьяных спорщиков нередко попадали и таланты "высшей пробы" с незаурядным мышлением, способные к качественным творческим взлетам, которых не понимала и резко отталкивала консервативная ученая среда. Отдельные исследователи отмечали интересную особенность: чем легче вовлекается человек в перерастающую в конфликт полемику, тем выше его научный рейтинг. Анализ самых разных биографий показывает, что наиболее одаренные умы чуть ли не с самого начала исследовательской работы угождают в конфликтные ситуации. Слишком велики их научная страсть и желание овладеть истиной. Но так ли уж это плохо?

Представьте на минуту, что в науке работали бы одни бесконфликтные и беспринципные люди, да и сама наука сделалась бы бесконфликтной, беспроблемной и бесспорной. Двигалась ли бы она тогда к прогрессу? Навряд ли. В этом убеждаешься на примере гибели отдельных научных направлений. При попытках создать бесконфликтную науку в советский период существования России, когда одним росчерком пера уничтожались морально и физически все инакомыслящие, были сметены и целые научные дисциплины. Не станем развивать эту больную для нас тему, поскольку репрессия науки требует слишком обстоятельного разговора, скажем только, что все известные порывы по искоренению мнений, противоположных государственной политике и лозунгу "Полемики не допускать!", давали совершенно обратные задуманным результаты. Несмотря на широкомасштабные наступления сил невежества и мракобесия на науку, она, оправившись от потрясений, через некоторое время начинала развиваться еще интенсивнее, чем прежде. А самый яркий драматический конфликт приводил, как правило, к победной развязке в разрешении особо значимых научных проблем. Такие конфликты гражданского толка лишь стимулировали научный поиск и побуждали ученых к новым открытиям.

Конечно, спор спору рознь. Конфликты, возникающие из-за разногласий в научных концепциях, ничего не имеют общего с конфликтами, продиктованными личными амбициями, которые выливаются в мелочные склоки, личные оскорбления и беспочвенные упреки. Последние — это позорные страницы в жизнеописаниях крупнейших мыслителей, да и в истории науки тоже. Но проходить мимо них никак нельзя.