Жертва и хищник — в одном лице
Жертва и хищник — в одном лице
В общем-то человечество постоянно стремится к тому, чтобы процесс научного познания набирал как можно больше оборотов, поскольку с каждым новым открытием в науке и появлением совершенной техники увеличиваются его возможности улучшать собственную жизнь и совершенствовать мир. Быстрое и удачное решение проблем в различных областях знаний способствует освобождению человека от многих пут: тяжелого физического труда, обременительных бытовых обязанностей, капризов погоды, конфликтов с окружающей средой, стихийных бедствий, неизлечимых болезней, в общем, всего того, что мешает ему радоваться собственному существованию.
И в этом поступательном движении человеческой мысли, казалось бы, особенно должны быть заинтересованы сами исследователи, ее продуктирующие. Но, как ни странно, именно они нередко сдерживают научно-технический прогресс, начиная вдруг цепляться за достижения, которые морально устарели, или идеи, которые уже ничего прогрессивного не несут. Причем шатания вверх-вниз, вправо-влево сопровождают творчество многих видных ученых и изобретателей, достигая в отдельных случаях таких колоссальных амплитуд, что результат бывает просто непредсказуем. Хорошо, когда коллективному разуму удается одолеть их консервативные настроения. Тогда прогрессу, можно сказать, крупно "везет". Но если изжившая себя идея в лице этих авторитетов все-таки "стреножит" очередной шаг к научной истине, его темпы неизбежно падают, а наука, несмотря на риск и самопожертвование новаторов, покрывается трясиной, если вообще не поворачивает вспять.
Как показывает история, избежать подобного застоя можно лишь при условии объективного отношения исследователей к своим открытиям и к научному прорыву других. Конечно, оценить работу революционного толка с некой "сумасшедшинкой" и идеями, граничащими с "мистикой", по достоинству, освободив ее от лженаучных выводов и воды, не выплеснув при этом "ребенка", — задача чрезвычайно сложная. Решить ее способен ученый, действительно обладающий гениальным провидением и внутренней свободой. Только такой человек сможет отличить большое открытие от несуразицы, не испугаться того, что кажется в новой теории заумным и экстранеординарным и зажечь тем самым для нее на перекрестке науки "зеленый" свет.
Однако на протяжении всей истории цивилизации приходится наблюдать сугубо противоположную картину, когда в ученой среде процветает научная близорукость, а большинство мыслителей обнаруживают поразительную слепоту. Невозможно подсчитать, сколько блестящих идей было загублено из-за общей инертности мышления и недостаточной гибкости ума отдельных творцов, неспособных разобраться в сложившийся конкретной ситуации и найти выход из лабиринта взаимоисключающих идей и учений. Чему больше всего обязан задыхающийся время от времени научно-технический прогресс, так это опутывающему его, как спрут, консерватизму и стойкому нежеланию служителей науки открыто признавать свои невольные заблуждения или полную некомпетентность в отдельных научных дисциплинах, что служит проявлением интеллектуального чванства. Причем это чванство постоянно передается "по эстафете", распространяясь вширь и вглубь. Каковы же его истоки? Почему жертва и хищник то совмещаются в одном лице, то поочередно меняются местами?
Вспомним великого Галилея, который подвергся преследованиям и даже изощренным пыткам из-за того, что высказал в молодости "еретическую" идею о вращении Земли. Отчего же, состарившись, он с тем же воинствующим настроем встречает прогрессивные выводы Кеплера относительно движения планет?
А основоположник астрономии Тихо Браге? Что произошло с ним? Почти четверть века наблюдавший за планетами, кометами и звездами этот ученый, с наивысшей для его времени точностью определивший расположение светил, был вынужден когда-то покинуть родную Данию из-за угроз и гонений. И именно он, испивший, казалось бы, всю чашу горечи изгнанника и мученика науки, в числе первых "ощетинивается" против передового учения Николая Коперника о строении Солнечной системы! Более того, Тихо Браге, якобы ради смягчения всеобщего гнева, к удовольствию церковных схоластов предлагает свою "компромиссную" модель мироздания. Согласно этой модели он оставляет Землю в сопровождении вращающейся Луны его центром, допуская в соответствии с теорией Коперника обращение всех остальных планет вокруг Солнца! Эта абсурдная концепция вопреки всяческому разуму немедленно находит поддержку ученой общественности. Подумайте, какой урон наносит науке заискивание перед власть имущими великого астронома! Наука откатывается назад до той поры, пока его ученик и "наследник" Иоганн Кеплер не доказывает на основании наблюдений самого Браге всю вздорность этой "угоднической" модели.
Проблема "отцов" и "детей" в науке, особой психологии учителей и учеников хорошо просматривается и на другом примере. Коша Майкла Фарадея в 1824 году собирались избрать членом Лондонского Королевского общества, против был лишь один ученый — его учитель Гемфри Дэви, на тот момент являвшийся еще и президентом этой авторитетной научной организации. Он и прежде, где только ни пытался "забаллотировать" Фарадея, чтобы закрыть ему доступ к блестящей карьере! Последнюю попытку Дэви предпринял непосредственно перед голосованием действительных членов общества, публично заявив: "Как может человек, не имеющий хотя бы общеобразовательной подготовки, не говоря уже о профессиональной, и не способный сделать хоть какие-то теоретические выкладки, претендовать на академические права, равные правам здесь присутствующих?!"
Говоря так, Дэви явно "перегибал палку". Фарадею, несмотря на то, что его самые замечательные, потрясшие мир открытия были впереди, и тогда вполне уже хватало научного багажа, чтобы факт официального включения молодого физика в состав общества ни у кого не вызвал сомнений. Так почему Дэви неоправданно ополчился против своего же воспитанника? По-видимому, здесь сыграла роль обычная зависть. Ведь за короткий срок Фарадей сумел превратиться из неоперившегося птенца в компетентного исследователя, в некоторых вопросах даже лучше осведомленного, чем сам Дэви. Она-то и подтолкнула Дэви к мелочной мстительности, обернувшейся в конце концов для него крайним цинизмом. Пользуясь своим высоким положением среди английских ученых, он строил Фарадею всяческие козни, плел против него коварные интриги. Хотя на публике он старался показать другое лицо, прикидываясь этаким невинным ягненком, на которого "волком" набрасывался его неблагодарный и непутевый ученик. Он громогласно утверждал, что "хороший исследователь выделяется не столько количеством научной продукции, сколько числом быстро растущих учеников, которые имеют право на свое место в святом деле объяснения законов природы и поэтому к ним нельзя питать какие-либо дурные чувства". Надо ли уточнять, что под "хорошим" исследователем Дэви, демонстрируя подобную архинеискренность, имел в виду самого себя?!
Несправедлив был Дэви не только к одному Фарадею, а вообще ко всем, кто высказывал оригинальные взгляды на природу вещей и явлений. Особенно ему претили работы его знаменитого соотечественника Джона Дальтона. Он всячески перекрывал дороги теории атомного строения материи, выдвинутой Дальтоном, но по иронии судьбы через пару лет пострадал таким же образом сам: многие ученые не захотели понять и принять разработанную Дэви теорию химического сродства.
Почему так происходило? Только ли одни личные амбиции и трепет перед сильными мира побуждали крупных ученых и признанных специалистов выступать против прогрессивных идей, забывая о том, что сами они были когда-то людьми, самостоятельно и оригинально мыслящими? Может быть, они все-таки яснее других видели недочеты новых научных концепций и были озабочены тем, чтобы поскорее отделить зерна от плевел? Или на то толкал свойственный человеческой натуре страх перед неизвестностью? Когда неведомую тропу вначале с опаской "прощупывают", а уж потом смело идут по ней вперед, огибая "гиблые места"? По мнению академика И.В. Петрянова-Соколова, научный суд вообще не может обходиться одними новаторами и защитниками. Дескать, скептики и обвинители помогают вправлять "вывихи" новорожденных учений, указывая на имеющиеся в них погрешности. Коли так, то тогда в консерватизме нет никакой беды, и он, напротив, служит своеобразным ситом, не допускающим вторжения в науку неочищенных от шелухи идей, скороспелых научных теорий, несбыточных или ложных научных программ и технических проектов. Такая "прополка" позволяет освободить от вредных "сорняков" плодородное поле знаний. Что ж из того, что при этом иногда выбрасываются на свалку истории блестящие идеи, чья состоятельность становится очевидной год или десятилетие спустя, когда выдернутые побеги сами по себе заново пустят корни или пойдут в рост, благодаря пересадившим их заботливым рукам! И так ли уж велика беда, если при проложении магистральных направлений в науке стирается с пути немало промежуточных научных построений?
Критика необходима науке в той же степени, что и романтическая восторженность. Впрочем, самокритика тоже. Гонимый Чарльз Дарвин писал: "Я не могу вспомнить ни единой первоначально составленной мною гипотезы, которая не была бы через некоторое время отвергнута или изменена мною… Порядочная доля скептицизма полезна представителям науки, так как позволяет избежать большой потери времени". Поэтому опыт научного познания состоит не из одних "прекрасных мгновений". Он включает в себя и опыт неудач, складывающийся из отрицательных результатов и заблуждений ученых, шаг за шагом прокладывающих путь к истине.
Рассматривая консерватизм в науке с этих позиций, мы, пожалуй, должны будем в какой-то степени поприветствовать "старомодно" мыслящих исследователей, которые хранят верность незыблемым канонам и тем самым стимулируют научную борьбу. Поиск новых берегов схож с поиском новой веры, и вполне понятно, что в науке, как и в религии, без раскола не обойтись. Стоит появиться открытию, ниспровергающему "храмовые" законы, как это побуждает "староверцев" вставать на их защиту мощной стеной, оставляя лишь узкую брешь, через которую прорывают оборону новая идея и новая вера. С каждым очередным витком времени эти расколы повторяются, как только утвердившиеся научные понятия превращаются в догму и на свое законное место в науке начинает претендовать идея порядком выше.
Понятно, что подобное многократное перерастание прогрессивного в регрессивное и обратно, особенно если оно совершалось на глазах исследователя, неминуемо затрагивало и его личность, скатывающуюся с революционных позиций на консервативные. Точно так меняют свой образ и кожу политики, когда с уличных баррикад перебираются в отвоеванные у предшествующей ъл^иа кабинеты. От их оппозиционных взглядов не остается и следа, но всегда имеется сила для подавления новоявленных оппозиционеров. Стоит ли спорить с тем, что именно этим противостоянием и обеспечивается дальнейшее развитие общества? Когда в угоду политическим экспериментам от данной "схемы" пытались уйти, стремясь задержать закономерный ход истории "сильной рукой" или поставив у ее кормила марионеточное правительство, сразу же наступал период застоя, в итоге все равно завершавшийся новой революционной ситуацией или новым государственным переворотом.
А что происходит, когда подобными экспериментами начинают увлекаться деятели науки? Испытывая давление, наука тоже перестает "работать", пагубно отражаясь на ходе научно-технического прогресса, и подобных застойных периодов в ее истории хоть "пруд пруди".
Разработанное Готфридом Лейбницем дифференциальное и интегральное исчисление было в свое время проигнорировано скептиками, вызвав застой в математике. Однако тот же Лейбниц, не признавший ньютоновский закон всемирного тяготения и своим влиянием отложивший его распространение в научной среде, в какой-то степени породил застойный период в физике, отрешившись от своего творческого "Я".
Не избежал измены своим былым принципам и видный немецкий профессор математики Леопольд Кронекер, который вел упорную и долгую борьбу со своими коллегами из Берлинского университета — Карлом Вейерштрассом и Георгом Кантором. Вначале он подверг острейшей критике исследования в области теории функций комплексного и действительного переменного, проведенных школой Вейерштрасса, в которой, кстати говоря, получила крещение знаменитая Софья Ковалевская. Затем с тем же рвением обрушился на разработанные Кантором основы теории множеств. При этом Кронекер еще и отчаянно интриговал, завербовав в свои единомышленники многих математиков, в том числе таких известных, как Г.А. Шварц. Дело дошло до того, что в какой-то момент Кантор уже сам готов был засомневаться в своих выводах — так настойчиво твердили все вокруг о нелепости его математических предположений, а упрямый Кронекер вообще добился закрытия работ по этой тематике в университете. Но, преодолев эту минутную слабость, преследуемый Кронекером Кантор снова стал защищаться. Однако не выдержав душевного напряжения, он отошел от научной деятельности и, пережив сильный психологический стресс, оказался в конце концов в психиатрической больнице, где и скончался, так и не получив прижизненного признания. Вот так нередко вера в свою идею заканчивается Голгофой, после которой светлое Воскресение наступает, увы, не через три дня. Так что на крутых переправах крайние в шеренге ученых выявляются быстро и с ними расправляются авторитеты крайне круто. Загнанных "лошадей" науки пристреливают. Не так ли?
А что же Кронекер? Так и вышел "сухим из воды"? Нет, ему тоже пришлось пройти через ряд потрясений, хлебнув из той же чаши, когда его оригинальный метод доказательства теоремы сходимости бесконечного ряда не был, в свою очередь, понят и привел в недоумение многих математиков. Но его "потери" не шли ни в какое сравнение с трагической сугубой Кантора! Ярко высветил характер Кронекера Анри Пуанкаре. Он Заметил, что Кронекер заслужил имя крупного математика лишь потому, что зачастую предавал забвению собственное философское учение. Так что измена измене рознь.
Формулу Дарвина о неизбежном проявлении безразличия или агрессивности в преклонном "творческом" возрасте хорошо иллюстрирует поведение в науке Германа Гельмгольца. Этот великий мыслитель, всегда выступавший на стороне передовых идей и достаточно потерпевший в свое время за работу о скорости распространения нервного возбуждения (ни один научный журнал не решился опубликовать якобы сомнительные результаты его исследований), незадолго до смерти с халатной пренебрежительностью отнесся к перспективным трудам Макса Планка в области термодинамики.
Откровенно говоря, Планку вообще напрочь не везло почти со всеми его открытиями, каждое из которых встречалось сокрушительными ударами признанных авторитетов. Дорогого стоила этому ученому принятая за безрассудную его гипотеза квантов, вызвавшая девятибалльный шторм во время, казалось бы, полного штиля в море приутихших научных страстей. Видимо, понимая всю бесполезность попыток защитить свои гениальные открытия, Планк с горечью констатировал: "Ценная научная идея побеждает не в том смысле, что ее противники убеждаются в своей неправоте… В действительности это происходит потому, что оппоненты постепенно вымирают, а растущее поколение с самого начала усваивает новую идею как истину".
Неуверенность в своих творческих возможностях, противоречивость характера не всегда обусловливаются заложенным генетическим "кодом". Эти черты привносятся, скорее, средой, начинают проявляться в людях науки под мощным давлением их ближайшего окружения, в особенности под гипнозом непосредственных руководителей по научной работе, косо поглядывающих почти на каждую неожиданную идею. И Кантор, и Планк, оглашая свои новые представления на мир и его физические законы, навряд ли испытывали синдром бессилия. Напротив, подстегиваемые честолюбием, они пытались всячески добиться признания их оригинальных научных взглядов. Однако, оказавшись в водовороте поднятой ими же гигантской критической волны, исследователи-революционеры не то, чтобы отступали, а выбрасывались этим водоворотом на острова, гае им ничего не оставалось, как возвратиться к "первобытному" состоянию. Парадоксально? Может быть. Но чего только не происходит в процессе научного познания!