ИЗВЕСТНО ЛИ НАМ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ?

ИЗВЕСТНО ЛИ НАМ ХОТЬ ЧТО-НИБУДЬ?

Как же влияет Возможность Матрицы на то, что мы знаем или не знаем? Обратите внимание, что Возможность Матрицы не подразумевает, что я прямо сейчас нахожусь в Матрице. Она подразумевает, что я, возможно, там нахожусь. И все же, если я сейчас нахожусь в Матрице, то большинство моих текущих убеждений неверны. Например, я считаю, что у меня есть Honda Civic, в то время как на самом деле у меня вообще нет машины, поскольку я плаваю в коконе с розовым гелем. Следовательно, Возможность Матрицы ведет к тому, что у меня может быть масса неверных убеждений.

Представим себе на минуту, что Возможность Матрицы существует (она имеет смысл и ненулевую вероятность), поэтому многие мои убеждения могут оказаться ложными. Люди обычно реагируют на то, что масса их убеждений оказывается неверными, двумя способами.

Первый способ такой: «Если есть вероятность, что твое убеждение неверно, значит, ты не можешь сказать, что действительно это знаешь». Например, вы можете верить, что ядро Луны — это не пустая полость, где живут лунные гоблины, но так как на Луне вы ни разу не были, возможно, гоблины действительно там живут, каким бы невероятным это ни казалось. Выходит, вы не можете точно знать, что гоблинов на Луне нет. Я, разумеется, не пытаюсь вас убедить в том, что вы должны отказаться от своих взглядов. В конце концов, должны же вы во что-то верить, так что можете верить в то, что кажется вам наиболее похожим на правду. Но не думайте, что вы действительно это знаете. Это похоже на методологический скептицизм Декарта. Чтобы найти абсолютно верное знание, Декарт использовал метод, согласно которому все, что хотя бы теоретически можно поставить под сомнение, не должно приниматься во внимание. Декарт не смотрел «Матрицу», у него была своя страшная история. В своей истории Декарт играет с возможностью, что «какой-то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести меня в заблуждение».[44] Декарту было достаточно одной возможности, что такой демон может его обманывать, чтобы усомниться в своих знаниях, по крайней мере в тех, которые могут быть следствием обмана демоном.

Второй способ ответа обычно бывает таким: «Если вы задумаетесь над тем, как мы используем слово «знать» в реальном мире, то обнаружите, что во многих ситуациях, когда знания могут оказаться ложными, мы все равно называем их знаниями». В реальном мире (если мы не строим из себя философов) мы почти никогда не требуем от знания тождественной истинности, прежде чем назвать его точным. Например, если на автобусной остановке кто-то спрашивает меня: «Вы не знаете, который час?» — я смотрю на свои часы и отвечаю: «Знаю, сейчас 12:30». Я допускаю возможность того, что мои часы могут остановиться, но когда я не ношу шапочку философа, этот факт не мешает мне сказать, что я знаю, сколько сейчас времени. Разве что-то могло бы оправдать философов, особенно снявших академические шапочки, если бы они внезапно установили такие высокие стандарты знания, которых сами не всегда придерживаются? Если кто-то скажет, что мое убеждение неверно, я резонно отвечу: «Что с того?» Важна не возможность, а вероятность. Поэтому пока вы не назовете мне убедительную причину, по которой мои взгляды не возможно неверны, а вероятно неверны, я не поменяю своих взглядов.

Лично я склоняюсь ко второму ответу. Но, может быть, нам удастся примирить обе точки зрения, показав, что они подразумевают разные толкования слова «знание». Первая имеет дело с неким суперзнанием, так что вы не можете утверждать, что суперзнаете что-то, пока существует вероятность ошибки. Такое знание, применяя методологический скептицизм, искал Декарт, чтобы использовать его как основу всех остальных знаний. Вторая точка зрения подразумевает обыденное знание, когда вы можете говорить о знании чего-то, невзирая на возможность ошибки. В то же время нельзя сказать, что вы обладаете обыденным знанием, если вероятность того, что вы ошибаетесь, велика. Обе стороны согласятся — Возможность Матрицы предполагает, что мы владеем очень небольшим объемом суперзнания (если вообще владеем им), но она не мешает нам владеть обыденными знаниями. Будучи поставлен таким образом, вопрос «Знаем ли мы вообще что-нибудь?», похоже, теряет свою «изюминку». А может, и нет.