Новобранец
Новобранец
Моя работа в «Литературной газете» началась при драматических обстоятельствах. Сразу же после назначения первым заместителем главного редактора и официального представления коллективу редакции я ушел в отпуск. Отдохнул в Сочи и в прекрасном настроении сразу же по приезде в Москву позвонил Александру Борисовичу Чаковскому. Начал почему-то в шутливом тоне: мол, готов приступить и так далее. Он, выслушав меня, долго не отвечал. Потом произнес:
– У меня сегодня погибла дочь.
Нужно ли говорить, как я себя чувствовал со своими дурацкими послекурортными шуточками.
На похороны любимицы отца Кати пришла почти вся «Литгазета». На Александра Борисовича больно было смотреть, хотя его всем известная выдержка проявилась и на этот раз на удивленье многим...
Первые годы после этого не проходило дня, чтобы Чаковский не упомянул в разговоре свою Катьку – он называл ее только так. С годами (а мы проработали вместе 9 лет) говорил о ней реже, но эта боль осталась в нем навсегда. Мне вспоминались тогда слова матери нашего однокурсника Володи Зыслина, прошедшего всю войну и умершего вскоре после окончания университета:
– Что может быть хуже, чем родителям хоронить своих детей.
А четырьмя годами позже, когда я потерял отца, Александр Борисович сказал:
– Не буду вас утешать. Такие раны лечит только время.
Для тех, кто сталкивался с Чаковским, он существовал в образе человека резкого, острого, напористого, не знающего жалости к врагам и оппонентам. Когда он через тогдашнего первого зама Сырокомского впервые пригласил меня в «Литгазету», товарищи стали стращать ужасным характером главного, привычкой орать на подчиненных чуть ли не до истерики. Я отказался, на то были гораздо более веские причины. На вакантное место взяли Удальцова. Обстоятельства нашей встречи в сентябре 1980 года открыли мне его в горе, показали совсем другого Чаковского, каким его почти никто не видел, а я запомнил навсегда.
Не забыть мне и еще одного драматического эпизода, сопутствовавшего приходу в «Литгазету». Хотя, как говорится, совсем из другой оперы.
В конце сентября Чаковский собрался в положенный каждому работающему писателю двухмесячный творческий отпуск — как обычно, на Рижское взморье. Я оторопел. Через две недели работы на новом месте взвалить на плечи всю ответственность за газету с мировой известностью, оглушительной популярностью и влиятельностью, очень сложную, внутренне непредсказуемую, постоянно взрывоопасную? Не зная ни коллектива, ни связей, ни взаимоотношений с сильными мира сего, ни врагов, ни друзей, – вообще ничего...
Но выбора не было.
– Знаете, – ответил Александр Борисович на мои робкие сомнения, – я приглядывался к вам, как купец, взявший нового старшего приказчика. Вижу, что не ошибся в вас. В крайнем случае звоните, но только в крайнем случае.
И отбыл в Дубулты.
А у меня сразу после его отъезда возник тот самый драматический эпизод. В первом же номере, который я должен был подписывать за главного редактора, стоял (на журналистском жаргоне – должен был печататься) один из самых знаменитых судебных очерков Аркадия Ваксберга «Ширма». С тех пор прошло 30 лет, вряд ли кто его и помнит, но мне этот материал не забыть никогда.
В очерке беспощадно разоблачался глава тогдашнего Сочи, погрязший в коррупции и других неблаговидных делах. Автор прямо связывал его с первым секретарем Краснодарского крайкома партии Медуновым. Человеком, вхожим к Брежневу и прокламирующим его покровительство.
Номер идет своим чередом. Курьеры приносят полосы, потом с поправками отделов, корректуры, редактората и секретариата возвращают в наборный цех, режутся хвосты (сокращаются тексты, не поместившиеся в отведенное им место), урегулируются скандалы с недовольными этим авторами, отдел иллюстраций показывает снимки и рисунки. Все это проходит через мой крошечный кабинет. Выпуск идет нормально, я спокоен. Однако же ощущаю, что и Ваксберг, и другие сотрудники из маститых, и в особенности все три зама главного ведут себя как бы в ожидании и предвкушении чего-то экстраординарного. Но в суете и напряжении последних часов перед подписанием номера было не до неясных ощущений. Хотя Аркадий Удальцов, зам., по чьему подведомственному отделу шел очерк, то и дело сообщал: «А цензором полоса Ваксберга не подписана».
Цензором в редакции называли уполномоченного Главлита — Главного управления по охране государственных тайн в печати. Охрана гостайн — дело, конечно, необходимое, особенно для журналистской вольницы. Но работники Главлита несли и другую службу: вылавливали материалы, абзацы, предложения, а порой даже отдельные слова, которые с их точки зрения могли быть превратно поняты читателями, нести антисоветскую окраску или вызвать недовольство начальства.
Чье неудовольствие могло вызвать данное выступление «Литгазеты», было яснее ясного.
Каждая газета имеет график подписания номера, связанный с загрузкой типографии, отправкой тиража, а в то время еще матриц полос в другие города и массой других факторов. Время идет, ставшая камнем преткновения полоса визы Главлита не имеет. А нет визы — типография не имеет права печатать. По шахматной терминологии, мы уже на флажке.
Звонит телефон, не простой – «кремлевка». Впервые узнаю, что в Главлите главный наблюдатель за газетами – Солодин. Ну, Солодин, так Солодин.
Заменяйте полосу со статьей Ваксберга,- говорит он мне.- Мы ее подписывать не будем. Я человек опытный, как-никак 10 лет до этого проработал помощником члена политбюро. Понимаю, что если главлитчик говорит с таким металлом в голосе, у него есть на то прямое указание от кого-то из ЦК, кто сам в это дело лезть не хочет, а поручение дал. Мое недавнее прошлое требует от этого кого-то быть осторожным, не светиться.
– Значит, вы снимаете полосу? – спокойно, не горячась, спрашиваю своего нового знакомого.
– Cнимаем!
– Ну, снимайте, – говорю. – Выйдем с чистой страницей, на которой будет написано, что стоявший на ней материал снят вами.
Долгое молчание.
Ну, я еще посоветуюсь.
Через десять минут в кабинет вбегают все, кто работал над номером, хором крича:
– Подписал, подписал!
На следующее утро газета вышла с очерком «Ширма», а я удостоился от автора таких слов:
– Все думают, что смелыми бывают журналисты. На самом деле смелыми бывают редакторы.
Теперь пора бы рассказать, как я оказался в «Литературной газете».
В 1955 году я окончил факультет журналистики МГУ (похвалюсь – с отличием, а в 2005-м был приглашен на съезд выдающихся выпускников по случаю 250-летия университета). 15 лет проработал в газетах «Ленинская правда» (Петрозаводск), «Московский комсомолец», «Пионерская правда», «Вечерняя Москва» (в трех последних зам. Главного), журнале «Молодой коммунист». Из «Вечерки» был приглашен первым секретарем Московского комитета партии в помощники по идеологии и культуре.
В 1980 году в «Литературной газете» произошла какая-то неблаговидная история с первым замом главного редактора Виталием Александровичем Сырокомским. Образовавшуюся вакансию довольно долго не могли заполнить: кандидат, кроме Чаковского, должен был подходить руководству Союза писателей СССР, отделам культуры и пропаганды ЦК КПСС и не вызывать возражений у других компетентных органов и организаций.
Почему выбор пал на меня – не ведаю. Но случилось именно так. Секретарь ЦК КПСС по идеологии Михаил Васильевич Зимянин пришел к В.В. Гришину и попросил отпустить его помощника в «Литгазету». При всем уважении, каким пользовался в ЦК Виктор Васильевич, случай неординарный.
Этим и объяснил Виктор Васильевич свое согласие, сказав, что расставаться со мной ему не хочется.
– Но когда приходит секретарь ЦК с такой просьбой, как ему откажешь?
Людям моего поколения (я родился в 1932 году) и близким по возрасту нет нужды объяснять, чем была в 70-80-е годы «Литературная газета» для советского общества, какой вес имела за рубежом. Молодым же, пожалуй, не объяснишь, ибо во всей современной прессе ничего подобного нет да и быть не может ввиду явного духовного падения и интеллектуального убожества масс. Подчеркиваю: масс. Ведь «Литгазета» была изданием массовым, ее читали многие-многие миллионы по всей стране.
Такое уникальное явление духовной жизни могло возникнуть только в общественной, политической, культурной и нравственной атмосфере СССР, только в условиях высочайшего в мире образовательного, интеллектуального уровня большой части народа – самого читающего тогда и самого мыслящего. Не берусь определить, что это было за явление, тут потребен ум ученого. Но то, что «Литературная газета» выражала, развивала, двигала вперед общественное самосознание, – несомненно. Ни одна другая газета, при всем к ним уважении, в качестве претендента на такую роль не подходила. «ЛГ» была больше чем газета. Намного больше. Повторюсь: тем, кому посчастливилось ее читать, это как дважды два, а уж кому не довелось – как бином Ньютона для жертв школьной реформы. Мыслимо ли объяснить понятие «духовная жизнь» тем, кто лишен ее с малолетства?
«Литгазету» создавали сотни людей. Прежде всего, конечно, редакционный коллектив, где каждый делал свое дело, видимое всем или незаметное со стороны, но по-своему важное. Удали из самой большой машины самую маленькую деталь - разве она сможет работать? К редакции примыкал мощный пласт авторского актива и друзей газеты, состоявший из лучших умов и талантов разных сфер жизни. Рассказать обо всех, конечно, задача непосильная, но я постараюсь сделать, что смогу. Заранее прошу не обижаться, если кого пропущу. Времени прошло много, а память отнюдь не улучшается.
Начинать надо, разумеется, с Александра Борисовича Чаковского – Чака, как его звали одни, А.Б.Ч., как звали другие и я в том числе.