Михаил Попов “ВИШНЁВЫЕ САДЫ ВООБРАЖЕНЬЯ”
Михаил Попов “ВИШНЁВЫЕ САДЫ ВООБРАЖЕНЬЯ”
***
Вот и вышел из меня поэт,
а куда уковылял — загадка.
Вместе провели мы столько лет,
номер шесть была у нас палатка.
Кучечка метафор и пучок
негодящих рифм забыл калека.
И куда поперся дурачок,
и зачем обидел человека!
Я ль ему винца не наливал,
я ли не водил его к девицам!
И о том, что гений, напевал,
отпускал и в бездну подкормиться.
Жить один я буду, поживать,
он как пар рассеется во мраке,
больно будет это сознавать
старому бумажному мараке.
Вот живу, пишу про жизнь с людьми,
но порою так тоска пронзает!
Что я буду делать, черт возьми,
если выйдет из меня прозаик?
Белые стихи
Под весом собственного веса,
почти друг друга не касаясь,
не понимая ни бельмеса,
летят снежинки всем на зависть.
Вся зависть сразу побелела.
Бледнея, мы глядим из окон.
Бело, бело во все пределы.
Береза вяло пудрит локон.
Наш снегопад изящней жеста,
и тише тиши, мягче мысли.
Как будто весь запас блаженства
с небес на землю перечислен.
Белеет даже даль былого,
как бы зачерченная мелом.
Взгляни, Беллоу и Белова
Белинский смешивает с Белым.
Так тихо, будто вор и вата
соединились в снежном слове.
Снег все пакует воровато,
и целый мир в его улове.
Жара. Похмелье
Гроза подумала и ушла,
а ведь казалось — чуть-чуть и хлынет.
Меня как мальчика развела,
теперь и колбасит меня, и клинит.
Нет духу справиться с духотой,
и пусто в клетке грудной, и тесно.
Весь воздух нынче сплошной отстой,
в тени постылой листвы древесной.
О, я охотно бы крикнул: “Пли!”,
когда б ко лбу мне приткнули дуло.
Вот даже эту фигню мели,
но холодочком не потянуло.
В траве валяется натюрморт:
алкаш, стакан и полтрупа рыбы.
А рядом пара сидячих морд,
мечтают матом, как жить могли бы!
То мой народ, из него я вон
вчера умчался к текиле с элем.
Но зла не таит былой гегемон,
в окно мне машет: “Иди, похмелим!”
Нет, лучше останусь в своей тоске.
Пусть будет народ на меня обижен,
спиваться лучше в особняке,
или в квартире, где есть кондишэн.
***
Что ж, с полным правом встает заря,
ночь была худшею в этом веке.
Деревья, мокрой листвой соря,
дрожат и ежатся, как человеки.
По новой взрастая из тьмы ночной,
из тьмы страстей, надо думать, страшных,
они обнаруживают себя в несплошной
толпе подобных себе и влажных.
После полуночной беготни
дрожат одноногих нагие икры,
рассвет обездвижил их, и они
в тоске вспоминают ночные игры.
Стоят по стойке: сойти с ума!
Им так неловко: их стало видно!
За то, что мраком покрыла тьма,
им неудобно, и даже стыдно.
Ночью не важно, кто клен, кто ель,
теперь же за хвойную честь страшатся.
ночная замерла карусель,
на листьях одна лишь мысль — разбежаться!
***
Куда умираем, вот что непонятно,
куда мы толпой торопливою валим?!
Возвращаемся, всего лишь, обратно?
Или туда проникаем, где еще не бывали?
Вообще, мне равно должны быть чужды
и Юпитера покорители, и Зевса холопы.
Но мне говорят: “Не мели-ка чушь ты,
пирог, который в печи, лучше того, что слопан”.
Позади лишь кровь, преступления, горе,
но притом искусства, подвиги, царства.
Впереди лишь новые с годами хвори,
но, надеюсь, и новые к ним лекарства.
В спину взглядом впиваются Вии,
навстречу роботы с улыбкой на роже.
Те мертвые, эти еще не живые,
какое мне дело, чем они там не схожи.
Сзади пропасть, впереди вон бездна,
а я, на травке и солнышке, от обеих в шаге.
Я занят одним лишь, что здесь уместно:
детским лепетом на лужайке.
КрестьЯнин в Венеции
Люди, которым предстоит уйти под землю,
ходят по городу, уходящему под воду.
Слышу шум времени, но ему не внемлю.
Вижу гондолу, думаю про подводу.
Если воду оправить в камень, город станет столицей,
а потом перестанет. О грядущем и вечном
не размышляю, мне б поиграть с землицей
на участке каком-нибудь подвенечном.
Русский здесь, словно рюмка водки
в печени со стабилизированным циррозом.
Хожу, превращаю дворцы в фотки,
консервирую пищу
воспоминаньям и грезам.
Из мрака всех недородов, на площадь Святого Марка
выйду и восторг почувствую, как измену.
Вот стоит наркоман, он пьяней, чем доярка,
не замечает Венеции, предпочитая вену.
Если мир представить в виде, скажем, регаты,
а призом назначить дно, то сразу увидишь:
кого Европа не зови в адвокаты,
обогнал Венецию наш Китеж.
***
Я не поеду больше никуда,
хотя и путешествовал так мало.
Боюсь увидеть, что гниет вода
в глуши венецианского канала.
И тот дворец, где отрывался дож,
сарай из камня, мокрый и неброский.
Там смерти в атмосфере ни на грош,
и там уже не бродит даже Бродский.
Я не поеду также и в Китай,
ни в боинге, ни по железной ветке.
Цвети, о желтый образ, расцветай!
Знать не желаю истинной расцветки,
твоих Шанхаев, их ночных огней...
Китай, ты стал богатой страною,
а я смакую песни прежних дней:
стенанья за Китайскою стеною.
И содрогаюсь, лишь вообразив,
что я в Париж с экскурсией отправлен.
Увижу — и всего-то, — что красив,
и этим буду навсегда отравлен!
Нет, лучше лягу на диван-кровать,
и в дальний путь без всякого движенья!
Я не из тех, кто станет корчевать
вишневые сады воображенья.