Барьер или шлюз?

Барьер или шлюз?

Что бы ни понималось под интеграцией мигрантов в принимающее общество, ее цель всегда заключается в том, чтобы нейтрализовать напряжение, вытекающее из соприкосновения местного населения с другими людьми, носителями других систем ценностей. В случае классических диаспор это достигалось благодаря разграничению местного и пришлого сообществ на групповом уровне, просто за счет минимизации контактов между сообществами, их взаимной изоляции. Предельный случай – средневековые гетто. Однако современная жизнь не оставляет места для такой изоляции. Общество атомизируется, люди перемешиваются, автономизируются от группы, каждый сам становится носителем своей системы ценностей, и теперь людям – и местным жителям, и мигрантам – приходится налаживать взаимодействие между собой на индивидуальном уровне. А это предполагает частичный, а то и полный отказ от своей ценностной инаковости во имя достижения мирного общежития, при котором люди перестают быть взаимно другими.

В российском антимиграционном дискурсе настойчиво проводится мысль, что иммигранты, особенно некоторые, – другие навсегда, «проникнуть в их коллективное сознание нереально – мигрантские группы абсолютно закрыты»[295], культурные границы, разделяющие местное население и мигрантов, непреодолимы, смена мигрантом и даже его потомками своей культурной идентичности невозможна. При этом в качестве главных меток идентичности обычно рассмат ривается этническая или религиозная принадлежность, и наличие этих меток служит основанием для проявления нетерпимости. Это выражается, например, в достаточно популярном сегодня лозунге «Россия для русских», который широко используется противниками приема Россией большого количества мигрантов.

Но кого считать русским? По какому критерию? Можно ли стать русским или им можно только родиться? Даже царский генерал Куропаткин, активный поборник идеи «Россия для русских», который требовал, чтобы «русское племя в России пользовалось б?льшими правами, чем инородцы и иноземцы»[296], все же утверждал, что «инородцы, которые сознательно выберут своим языком русский язык, своею родиною Россию, – своею службою и деятельностью только усилят русское племя»[297].

Поскольку предпосылка этничности как основы культурной идентификации давно и многократно опровергнута всем опытом – и мировым, и отечественным, например, широчайшим распространением русскоязычия среди всех народов современной России, а ранее – СССР или огромным вкладом в русскую культуру, науку, государственную, политическую, военную деятельность обрусевших украинцев, татар, немцев, евреев, грузин, – этот список можно продолжать бесконечно, и такой же список можно выстроить и в отношении религиозных конфессий, – то сторонникам незыблемой идентичности приходится сдвигаться в сторону биологических меток, проще говоря, в сторону расизма. В. Шнирельман называет это «расиализацией, в основании которой лежит не столько биология, сколько культура… Для такой ситуации вполне уместен термин “культурный расизм”, а создающая для него основы наука уже давно получила название “научного расизма”»[298]. Но едва ли можно сомневаться, что от «культурного» расизма недалеко и до биологического. Сползание же к расизму – хоть культурному, хоть биологическому – делает невозможным формирование единой российской гражданской идентичности и губительно для России как многонационального государства даже независимо от проблемы иммиграции. Но, конечно, оно никак не способствует и ее решению.

Плечом к плечу с теми, кто отрицает саму возможность смены мигрантами их культурной идентичности, становятся те, кто утверждают, что мигранты не хотят этого делать. Постоянно раздаются упреки в том, что мигранты расселяются анклавами, «возникают национальные общины мигрантов, которые не ассимилируются»[299], не хотят учить русский язык, намеренно игнорируют принятые в России нормы поведения и т. п. «Вопреки догмам либералов об ассимиляции мигрантов, они не только не хотят ассимилироваться, но намерены установить в чужих странах, особенно Запада и России, свои порядки»[300].

Надо сказать, что доказательная база этого тезиса очень слабая, и не очень ясно, к кому он относится. Если речь идет о гастарбайтерах, заведомо приехавших на заработки на короткое время, то от них смена культурной идентичности, вероятно, и не требуется. Она важна – и для самих мигрантов, и для принимающей страны – только в том случае, если они намерены связать с ней свою судьбу навсегда или, по крайней мере, надолго. Но тогда в чем может быть смысл их нежелания интегрироваться? Сделав первый шаг в направлении миграции, человек неизбежно становится на путь смены своей культурной идентичности. Этого требует укоренение мигранта в новую для него социальную среду не только когда он едет в другую страну, но даже когда просто переезжает из деревни в город собственной страны. Поскольку решения о таких переездах принимаются в основном добровольно, мигранты внутренне готовы к переменам, хотя могут и не осознавать их сложности, глубины и т. п. Этот тезис можно сформулировать и иначе: мигрируют только те, кто внутренне готов вживаться в новую среду. Этим, кстати, определяется хорошо известный селективный характер миграции: в ней участвуют наиболее энергичные, предприимчивые и готовые к переменам жители мест выхода.

Судить о готовности долговременных мигрантов интегрироваться в российский социум позволяют исследования поведения и намерений детей мигрантов, обучающихся в российских школах. В ответах детей на вопросы исследователей отражается, по-видимому, и позиция их родителей, и в какой-то мере намечающаяся их собственная стратегия, что тоже очень важно.

Насколько можно судить по этим исследованиям, если в поведении детей мигрантов и встречаются элементы изоляционизма, то не по их вине. «В литературе, затрагивающей проблему изоляции и обособления мигрантов, часто путаются причины и следствия такого рода явлений. Социальная изоляция мигрантов в детских и подростковых коллективах чаще всего вызывается антимигрантскими настроениями в обществе… Возникает своего рода порочный круг, когда негативные установки по отношению к “чужим” в школе ведут к замыканию детей мигрантов в себе и своей группе, что лишь усугубляет интолерантность со стороны соучеников, а иногда и учителей»[301].

При этом никаких признаков отторжения школы как основного института социализации в этом возрасте у детей мигрантов не наблюдается. Напротив, по данным исследования в Санкт-Петербурге, «антишкольная культура (неприятие учителей, стремление прогуливать, невыполнение домашних заданий) у детей мигрантов ниже, чем у их одноклассников, а увлеченность учебой выше»[302]. Отмечается «высокая мотивационная заинтересованность в изучении русского языка. Более 80 % детей, в семьях которых русский не является основным языком общения, подчеркивали важность его изучения»[303]. Эти и другие данные противоречат постоянно повторяющемуся утверждению о противодействии мигрантов интеграционным процессам, равно, впрочем, как и элементарная логика поведения людей, заинтересованных в нормальном существовании в среде, в которой они живут.

Отмечая эти и подобные факты, которые сильно противоречат поспешным и поверхностным оценкам безответственных политиков и журналистов, не хотелось бы и упрощать ситуацию, недооценивать серьезные риски, сопряженные с иммиграцией и ее дезинтеграционным потенциалом, который, при определенных условиях, может свести на нет все усилия по интеграции мигрантов.

Всем известное словечко «понаехали» появилось не сегодня и не вчера, оно очень хорошо отражает обычную реакцию местного населения на появление пришлого элемента во все времена и во всех странах. Нетерпимое отношение к приезжим – не новость и в России. В конце XIX в. приток мигрантов-отходников из русской деревни в русские города вызывал примерно такое же отношение и такие же оценки, какие можно видеть сейчас в отношении отходников из Таджикистана или Узбекистана, да и их положение в обществе было примерно таким же. В. Ленин приводил несколько иллюстраций тогдашней ситуации. «Все деревенские жители называются серыми и, что странно, нисколько не обижаются на это название, и сами называют себя таковыми». Современники смотрели на мигрантов свысока, жаловались на то, что жизнь отходников в столицах прививает им «многие культурные привычки низшего разбора и наклонность к роскоши и щегольству»[304]. «Г. Герценштейн прямо вопит о “показной цивилизации”, “широком разгуле”, “бесшабашном кутеже”, “диком пьянстве и дешевом разврате” и пр.», – добавляет Ленин[305]. В свою очередь, «сельские мигранты в городе и крестьяне сопротивлялись проникновению светской, буржуазной культуры в свою среду… Благодаря институту землячества, тесным связям отходников с родной деревней, крестьянству, занимавшемуся отходничеством, удавалось в значительной мере сохранять традиционный крестьянский менталитет не только в деревне, но и в условиях города. В обществе земляков, в котором новичок, прибывший в город, и на работе, и на досуге постоянно находился среди своих, и в городском окружении сохранялись привычные крестьянину социальные нормы поведения»[306]. Историк цитирует свидетельство современника (конец XIX в.): «Разрыв между городом и деревней был не только экономический, но и психологический и даже языковой. Культурный городской слой плохо понимал язык деревни и даже отвергал его, а деревня совсем перестала понимать городской культурный язык. Они плохо понимали друг друга и расходились, не договорившись ни до чего. Так образовались две культуры: городская и крестьянская, два разных мира»[307].

Существование этих двух разных миров сыграло не лучшую роль в последующей истории России, и можно было бы извлечь из этого опыта кое-какие уроки. Но, похоже, что этот опыт забыт, и сегодня потомки «серых» отходников, несмотря на всю их «серость», ставшие коренными современными горожанами, свысока смотрят на мигрантов уже не из русской, а из мировой деревни и обвиняют их в том же, в чем обвиняли их дедов и прадедов.

Речь идет, разумеется, не о специфическом российском феномене. Сходная реакция на появление большого количества мигрантов характерна не только для российского общества, она свойственна значительной части населения европейских стран, становится все более заметной и в США – классической стране иммиграции[308]. Никакая власть не может игнорировать эти общественные настроения и сама оказывается перед серьезным выбором. Это относится и к российской власти. Либо она сможет найти серьезные аргументы и переубедить массовый электорат, сделать понятной для него объективно неизбежную роль миграции в XXI столетии (но для этого она сама должна ее понять), либо она не сможет этого сделать и солидаризуется с массовыми настроениями, в той или иной форме одобрит и поддержит проявления нетерпимости по отношению к мигрантам и, в конечном счете, сделает невозможным пополнение населения России за счет миграции, связанное с изменением его этнического состава.

С точки зрения долговременных интересов России, ее конкурентоспособности в мире, ее будущего, несомненно, предпочтительнее первый вариант. Но, во-первых, нельзя призывать власть игнорировать политическую конъюнктуру сегодняшнего дня, с этим тоже связаны немалые риски. А во-вторых, нельзя перекладывать на власть те задачи, которые должно выполнить само общество. Россия нуждается в переосмыслении проблем миграции и в изменении отношения к ней, решение этой задачи возможно, если к нему будут привлечены силы на всех общественных уровнях – органов власти, политических партий и движений, средств массовой информации, науки, образования и т. д.

Смена идентичности никогда не бывает простой и быстрой, это всегда – мучительный и не всегда успешный процесс преодоления разного рода препятствий. Объект политики – именно эти препятствия, она может воздействовать как в сторону их увеличения, так и в сторону уменьшения, и понятно, что направленность политики зависит от ее целей.

Если субъект политики – государство – считает нужным ограничить миграцию из-за рубежа, то, естественно, его усилия должны быть направлены на увеличение препятствий, введение всякого рода ограничений – вплоть до полного запрета, как это было, например, в СССР. Один из способов ограничить иммиграцию – сделать страну миграционно непривлекательной, выстроив систему барьеров, затрудняющих интеграцию пришлого населения, окружающих его стеной нетерпимости, противодействующих смене культурной идентичности иммигрантов.

В той же мере, в какой государство признаёт иммиграцию желательной или неизбежной, оно должно направить свои усилия на устранение препятствий для интеграции иммигрантов, в том числе и путем облегчения для них добровольной смены культурной идентичности. А это, в свою очередь, предполагает доброжелательное, терпимое отношение к иммигрантам в пределах общей границы толерантности, исключающей недопустимые по законам принимающей страны формы и нормы социального поведения.

Обеспечение такого отношения – задача государственной власти и ее политики. Забота о толерантности в отношении мигрантов – не блажь, а необходимость, это единственный путь принять достаточно большое количество мигрантов (а мы видели, что по ряду причин России этого не избежать) и в то же время не допустить нарастания недовольства со стороны как местного, так и пришлого населения, эскалации конфликтов, чреватых, в конечном счете, расколом общества.

В поисках оптимальных решений России, как и всем другим странам, придется балансировать в поисках своей интеграционной модели между мультикультурализмом и «плавильным котлом». Приехавший в Москву житель таджикской глубинки, прекрасно справляясь с земляными работами на московских стройках или с вождением «маршрутки» на московских улицах, не может в одночасье заговорить на чистом русском языке, усвоить все нормы московской жизни, у него будет много трудностей на бытовом уровне. Пытаясь справиться с ними, он будет льнуть к таджикской диаспоре, искать ее поддержки, а это, в свою очередь, будет способствовать консервированию его таджикской идентичности. То же будет происходить и с мигрантами из Узбекистана, Киргизии и т. д. Это не может не привести к некоторому сдвигу в сторону мультикультурализма, что предполагает принятие, может быть, даже и непривычного культурного многообразия, не просто терпимое, но дружелюбное отношение к особенностям культуры и бытового поведения приезжих, если оно не приводит к нарушению российских законов, и т. д. Но допустимая доля мультикультурализма не должна вести к геттоизации мигрантских диаспор, к отгораживанию всех таджиков или всех узбеков непроницаемой стеной от российского общества. Это будет уже не мультикультурализм, а то, что Амартия Сен назвал «множественным монокультурализмом». «Сосуществование двух образов жизни или двух традиций, которые никогда не пересекаются, следует, по сути, рассматривать как выражение “множественного монокультурализма”». Защита мультикультурализма, о которой постоянно приходится слышать в наши дни, очень часто как раз и есть не что иное, как защита множественного монокультурализма»[309].

Обществу, принимающему мигрантов и живущему с дальней перспективой, нужна открытость диаспор. Они должны выполнять роль шлюза, который позволяет иммигранту избежать «кессонной болезни» при погружении в новую для него социальную среду, освоиться в ней и свободно выбрать свою новую множественную идентичность, чтобы он смог, если того пожелает, одновременно оставаться и таджиком, и мусульманином, и россиянином, и москвичом, и европейцем – этот список не имеет конца. Постепенно у него, а тем более у его детей, выстроится и новая иерархия этих идентичностей, и это, может быть, самое важное, о чем должны думать политики.

Эта иерархия во многом зависит от того, какой прием встретит мигрант на вновь обретаемой родине. Если «шлюзование» пройдет гладко, если личный опыт мигранта покажет ему, что страна прибытия открывает перед ним, а особенно перед его детьми, возможности, достоверно большие, чем те, какие были доступны на его родине, его новая идентичность как равноправного гражданина принимающей страны выйдет для него на первый план, оттеснив на более низкие места его расовую, этническую, конфессиональную или классовую идентичности, от которых он тоже не отказывается. Если же с первых шагов он столкнется с ксенофобией и мигрантофобией, если пройдет через унижения и оскорбления и даже во втором поколении не почувствует себя полноправным гражданином своей новой родины, то и иерархия его идентичностей выстроится по-иному, и он будет искать приоритетов в идентификации себя с исламом, Третьим миром, международным революционаризмом или терроризмом, продолжая при этом считать себя французом, немцем, американцем или россиянином.

Впрочем, препятствия к обретению мигрантом новой идентичности могут исходить не только от принимающей стороны, но и от диаспоры, активно транслирующей ценности его прежней родины. Обычная форма давления на мигрантов – обвинение их в отступничестве от своей страны, этнической группы, традиции, религии, раздающиеся, как правило, из традиционалистских, консервативных кругов, нередко политизированных, трактующих человека как принадлежность выделенной по тому или иному критерию общности. «Недавно прибывших иммигрантов могут побуждать к тому, чтобы они сохраняли свой традиционный образ жизни, и прямо или косвенно препятствовать тому, чтобы они изменяли свое поведение. Следует ли из этого, что во имя культурного разнообразия мы должны поощрять культурный консерватизм и требовать от людей оставаться привязанными к их культурной среде и не пытаться принять другой образ жизни, даже если у них есть веские причины это сделать?»[310].

Говоря о неизбежной эволюции культурной идентичности иммигрантов, нельзя не поставить вопроса о влиянии иммиграции на идентичность местного населения. Предполагает ли умеренный, «шлюзовой» мультикультурализм постепенное движение только в одном направлении – в сторону ассимиляции приезжих местным населением, или речь идет и о встречном движении, когда местный культурный фон впитывает, вбирает в себя элементы культур мигрантов и вырабатывается обогащенный культурный сплав, отличающийся от этого первоначального фона?

Сейчас в России в воздухе носится идея ассимиляции, газетные заголовки говорят сами за себя: «Нужны ли мы нам? Как ассимилировать мигрантов»; «Путин призвал иммигрантов активнее ассимилироваться»[311]; название обзора СМИ: «Российские СМИ: мигрантов либо нужно выгнать из Москвы, либо тотально ассимилировать»[312]. Ассимиляция – это полное восприятие мигрантами и их потомками черт и правил поведения принимающего населения, тогда как для него самого действует принцип «ни шагу назад!». Но ведь сами эти черты и правила непрерывно меняются. Возрадуются ли британцы, если иммигранты вдруг обнаружат склонность воспринимать черты и правила викторианской Англии, от которых сами они давно отошли? С какими чертами и правилами поведения должны идентифицировать себя иммигранты в современной России? С советскими? досоветскими? постсоветскими? с теми, которые пока еще находятся в стадии становления? Эти вопросы россияне нередко ставят даже применительно к самим себе.

Любая национальная культура живет в потоке перемен, в том числе нередко и под влиянием заимствования у иммигрантов, и это затрагивает все ее пласты – от кухни, манеры одеваться или стиля отношений между мужчиной и женщиной до высокой литературы и музыки. Встречное движение неизбежно. Белые американцы еще презирали негров, но уже обожали джаз. Но все же и здесь существуют пределы, может быть и не совсем ясные, связанные с разными иерархическими уровнями идентичности. Допустимы ли, например, подвижки навстречу иммигрантам в области политической культуры, скажем, согласие на действие в европейских странах законов шариата? По-видимому, и здесь критерием должны служить «границы толерантности», о которых говорилось выше. Область мультикультурализма, а значит и область благоприятствования всем формам культурного многообразия, не должна выходить за эти границы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.