III

III

Много ли проку от дома, если нет для него сносной планеты?

Генри Торо

Сеньор Альмиранте,

Хотелось бы передать Вам привет из Палоса. Палос-де-ла-Фронтера…

Он ведь сыграл большую роль в Вашей судьбе, этот пограничный и портовый городок под медово-желтым солнцем Андалусии. В нем Вы нашли прибежище после той ночи, когда бежали из Португалии, держа в одной руке Ваши книги и тайные карты, в другой — руку Вашего сына Диего. Там Вы обретали отдохновение с той, что стала матерью Фернандо. Там, в этом Лиссабоне в миниатюре, кабаки и набережные которого упивались рассказами о морях и дальних странах, Вы познакомились с закаленными в плаваниях братьями Пинсон, посвятили их в свои планы и сделали своими спутниками. И там же Вы нашли прозорливого настоятеля монастыря, коему ведомы были пути к ушам королевы. Из Палоса вышли Вы курсом в неведомое, и в Палое вернулись под гром бомбард, возвестивших о Вашем торжестве.

Палоса, который знали Вы, нет более. На месте шумных набережных с колониальными лавками и кабаками простирается болото. Вдоль бывшей береговой линии — заиленная суша. Это Рио-Тинто, Красная река, принесла сюда часть краснозема Испании. Вынесла то, что люди и их овцы соскребли с горных склонов внутри страны.

Из жесткой травы торчат одинокие скелеты судов. Точно кто-то потерпел кораблекрушение на суше.

Судьба Палоса может служить символом развития, в ходе которого целые культуры сели на мель и сама природа во многом была погублена.

Плавая в молодости в Средиземном море, Вы, наверно, видели, как разрушался ландшафт больших частей греческого архипелага, как лишались плодородия лигурийские горы за городом Вашего детства — Генуей, как начиналось хозяйствование, со временем превратившее обширные области Испании в лунный ландшафт.

Бездумно пользуемые, истощенные поля как раз и стали одним из главных импульсов, толкавших европейцев в те страны, куда Вы указали путь.

И ведь земли, которыми Вы манили переселенцев, были поистине прекрасны. Полные неподдельного восхищения строки Вашего дневника повествуют не только о здешних людях. С таким же восторгом говорите Вы о птицах, деревьях, зелени полей. Говорите, как Вас поразила «красота, превосходящая все, подобно тому как день превосходит ночь». И краше всех представлялся Вам остров Вашего последнего кораблекрушения, Ямайка, — такой зеленый, такой приветливый, такой плодородный…

Исчез не только известный Вам Палос. Весь тот мир, куда Вы указали путь, во многом перестал существовать. Его природу постигла та же участь, что людей. Завоеватели были настроены не на взаимодействие с природой, а на ее эксплуатацию. Если в Старом Свете недоставало сочувствия земле-кормилице, то здесь бездушие проявилось вдвойне. Выжать из новых стран возможно больше возможно быстрей — вот как стоял вопрос. Сама земля подверглась насилию.

Правда, кое-где и коренные жители уже успели покуситься на природу. Майя в Мексике рубили лес на горных склонах, чтобы обжигать известь для нескончаемого строительства своих храмов; быть может, именно в чрезмерной эксплуатации лесов и земель кроется ответ на загадку быстрого крушения майяской культуры^{29}. На севере охотничьи племена сводили огнем лесные массивы, чтобы увеличить площадь прерий и стада бизонов; но при этом был фактически создан новый экологический баланс. В империи инков прилежно использовали землю — фундамент общественного здания. Но при этом земля почиталась священной, и правилом для всего народа было: живи так, словно ты умрешь завтра, но землей пользуйся так, словно тебе предстоит жить вечно.

Вмешательство исконных жителей в природный баланс заметно сказалось только в области нескольких высокоразвитых культур. В основном же индейские общины были функционирующими элементами самой природы, настроенными не покорять, а взаимодействовать.

Рачительно относясь к созидательным силам природы, индеец не понимал пришельцев, когда те валили лес, доводили животный мир до грани полного исчезновения или своими плантациями высасывали соки из земли, чтобы, бросив затем истощенные почвы, пулями прокладывать себе дальнейший путь. Индейцу представлялось, что пришелец ненавидит все в природе: живые леса с их птицами и четвероногими обитателями, полные света и жизни прерии, чистые струи текучих вод, землю и даже сам воздух над ней.

Уничтожение природы означало для индейца уничтожение его собственной расы.

Сегодня, меньше чем через полтысячелетия после Вашего прибытия, некогда обетованные земли истощены, источены эрозией. И повинна в этом главным образом горстка людей, которые возомнили себя призванными развивать ресурсы других материков, желательно, силами подгоняемых плеткой рабов и каторжников.

За это же время возросло население планеты, возросло в масштабах, превосходящих все, что могли представить себе Ваши современники. Сегодня нас в десять раз больше, чем в Ваши времена, через полтора-два десятка лет будет в двадцать раз больше. На землю ложится все большая нагрузка. Число людей растет, основные ресурсы убывают.

Люди — всегда в движении. Через леса, через степи, через моря. Обогнули всю планету — начинается кочевье другого рода.

«Открытия» «новых» земель, последовавший затем процесс индустриализации, истощение почв и бурный рост народонаселения — все это предопределило разрыв со средой, тысячелетиями определявшей наше бытие. Все больше людей сбиваются в кучу во все более крупных городах, идет урбанизация, которая, пожалуй, влечет за собой самое значительное социальное преображение в истории человечества.

Как описать города моей современности? Столь непохожие на известные Вам города!

Ваши города, обнесенные стенами, однако стенами, которые не только защищали, но и объединяли, ведь города органически вырастали из окружающего ландшафта. Редко размеры их не позволяли видеть из башен и с парапетов поля, виноградники, оливковые рощи, откуда мулы и волы неторопливо шагали к городским воротам, везя потребные горожанам продукты. Центры торговли, управления и духовной активности — и все же не более чем уплотнения сельской среды. Люди видели мир в основном глазами селянина.

Тесные города, с гомонящими улицами в обрамлении открытых взору прохожих заведений пекаря и мясника, ремесленника и купца. Не слишком гигиеничные — сточные канавы принимали помои и человеческие выделения. Легкая добыча пожаров и эпидемий. Но в то же время общины со своей душой и с устоявшимся балансом, способным держаться века. Города со своим лицом, неповторимой индивидуальностью. Достаточно было произнести: Палос, Генуя или Венеция, — и тотчас представлялась четкая картина, ощущалась особая атмосфера, казалось даже, что слышны присущие только им звуки и запахи.

О столице Катая во времена династии, называвшей себя Сун, рассказывается, что на каждой улице журчала вода и благоухали цветы. Так же было и в Теночтитлане в долине Мехико у подножия курящегося конуса Попокатепетля, в городе, очаровавшем Кортеса и обращенном им в развалины.

То были города, которые люди могли любить и с которыми они могли себя отождествлять.

Разумеется, и теперь есть такие города. Сверх того, в сердцевине некоторых городов можно видеть охраняемые государством следы былых культурных эпох, архитектурные черепки истории. И все же, говоря о городах сегодня, мы, как правило, представляем себе нечто совсем другое.

После того как материки были связаны между собой и европейская технология открыла шлюзы для массового производства, стала закладываться основа индустриального города. Он — детище Европы, почитавшей себя призванной владеть всем миром. Его дома сосредоточиваются там, где добывают уголь, где обрабатывают металл или прядут хлопковую нить. Его фабрики притягивают все больше сырья из других частей света. И он же притягивает людей, вырванных из привычного уклада натурального хозяйства.

Во имя прогресса люди нового индустриального города подчас вынуждены трудиться от зари до зари. Труд более длительный, монотонный и, как правило, более грязный, чем тот, которым они занимались прежде. Весь жизненный ритм изменяется: в крестьянской и ремесленной общине человек сам его определял, теперь надо подлаживаться под машину. Во многих случаях жизнь первых индустриальных рабочих мало чем отличается от жизни рабов в колониях.

Сообразно с этим формируется и город, служащий им обителью. Промышленный город, детище XVIII и XIX веков, обычно уродлив, нередко жесток. Все подчинено извлечению прибыли. Красоте пути в город закрыты.

Те же силы действуют в колониях. Только здесь на первом месте стоит не фабричное производство. Странам, где обильнее всего растет хлопчатник, запрещается самим производить текстиль. На берегах, осененных тенью кокосовых пальм, не дозволяется использовать копру для изготовления мыла и растительного масла. Ибо задача колоний — поставлять Европе сырье и открывать рынки для готовых продуктов европейской промышленности. Пожалуй, некоторые города Вашего вице-королевства будут отвечать тому, что Вы рисовали себе, основывая первый из них и мечтая о новых городах по кастильскому образцу, где испанцы могли бы жить на испанский лад. Большинство городов в колониях станут другими.

Они будут ориентированы на Европу, связаны через Океан с ее индустриальными центрами. Раньше бронзовокожий человек, подобно чернокожему, жил в ладу со своими реками и морскими берегами. Торговля вокруг его селений не замахивалась далеко. По мере того как коренное население искореняется непонятными ему силами, меняется также роль рек и берегов.

Колониальные города располагаются в устьях рек и на берегах, чтобы служить заморской торговле. Сами реки обращаются лицом к Европе, становясь транспортными путями к грузовым причалам, пока эту функцию не возьмут на себя железный конь и самоходная колесница. Все нацелено на то, чтобы снабжать Европу пряностями и металлами, хлопком и кофе, сахаром и южными фруктами. Возникают портовые города, которые не гармонируют с морем, не дают берегам и морю оставаться частью единого ландшафта, а загромождают береговую линию пакгаузами, сараями и мусором, принуждая жилища отвернуться от реки, от морского побережья. Облик городов определяется их ролью форпостов растущей индустриальной Европы.

Этот облик предрешен, когда колониальные страны освобождаются от зависимости и на западной стороне Атлантики вырастает новая, еще более беспокойная и могущественная Европа.

Притяжение развивающихся промышленных и торговых центров совпадает с отторжением людей из деревни. Во всякой стране с растущим населением наступает пора, когда землю уже нельзя делить на большее число пользователей. Отсюда быстро увеличивающаяся масса безземельных, для которых в деревне нет места.

Армия безземельных неудержимо ширится по мере того, как почвы все больше истощаются и появляются машины, которые заменяют многих работников, меж тем как кривая численности населения устремляется вверх. Мотивы, вынуждающие покидать деревню, становятся даже сильнее притяжения городов. Поскольку свободных земель для распашки почти не осталось и нет больше незавоеванных континентов, растущий поток лишних людей направляется в город. Торговые и индустриальные города отчасти меняют свой характер, превращаясь в место сбора людей, которым больше некуда деться.

Так начинается величайшее в истории переселение народов, превосходящее любые прежние миграции через степи и океаны и, пожалуй, более радикальное по своим последствиям для рода человеческого, чем какие-либо прошлые события.

Города были и в древности, однако урбанистическая цивилизация обрушилась на человека уже в нашем столетии. Население планеты теперь удваивается за тридцать пять лет, городское население — за одиннадцать. Крупнейшие центры растут вдвое быстрее небольших городов. Впервые мы достигли такой стадии, когда большинство граждан мира рождаются горожанами. При нынешних темпах к началу следующего тысячелетия из прогнозируемой общей численности мирового населения в семь миллиардов пять с половиной будут жить в городах. Идет формирование сплошного урбанистического мира.

О современном большом городе уже не говорят — метрополис. Подобно тому как с некоторых пор мы измеряем подвластные нам разрушительные силы не тоннами, а мегатоннами, так и новый супергород именуем — мегаполис.

В устье одной из рек на севере Света, к которому Вы прикоснулись, один голландец за несколько рыболовных крючков и стеклянных бусин покупает у индейцев остров Манхатте. Закладывается город, его имена меняются по мере того, как чередуются голландские и английские владельцы: Ниев-Амстердам, Нью-Йорк, Ниев-Оранж и снова Нью-Йорк. Когда центр тяжести экономического могущества, такой же кочевник, как и люди, перемещается из Северо-Западной Европы через Атлантику, этот город на время становится экономическим центром всего мира, разбухает и ныне включается в полосу сплошной восьмисоткилометровой городской застройки от столицы у реки Потомак на юге до Бостона у места высадки «отцов-пилигримов» на севере.

Предполагается, что названный именем апостола город Сан-Паулу в южной части Американского континента, в недавнем прошлом стихийно выросший поселок старателей и кофейных плантаторов, за три десятка лет увеличит свое население с трехсот тысяч до двадцати миллионов. Лондон, единственный большой город, хоть как-то пытающийся тормозить собственный рост, вот-вот поглотит всю юго-восточную Англию. В стране Вашей мечты Сипанго население взявшего в кольцо всю Токийскую бухту города Токио приближается к тридцати миллионам. Калькутта в искомой Вами Индии, первоначально британский торговый пост, насчитывала в начале этого века восемьсот пятьдесят тысяч жителей, теперь в год прибавляется до трехсот тысяч, и к концу столетия население города предположительно достигнет тридцати пяти, а то и шестидесяти миллионов. (Даже в моей маленькой Швеции усердные планировщики исходят из доморощенной аксиомы, по которой наша столица обязана соревноваться с большими городами континента; уже и малютки заражаются гигантоманией.)

Кое-кто предрекает, что в будущем такого рода жилищные конгломераты займут обширные площади материков, в первую очередь — приморье, всю береговую линию. Другими словами, мы на пути к глобальному городу как логическому продукту дальнейшего развития мирового рынка. Уже найдено и название для этого кошмара; ойкуменополис, всесветный город, — урбанизация, доведенная до чудовищного совершенства.

Согласно картине, рисуемой некоторыми прорицателями, нерушимо верующими в прогресс, этот ойкуменополис будет включать деловые комплексы, центры управления глобальной активностью, связанные между собой интересами и коммуникациями теснее, чем со своими собственными предместьями, а расположенная где-то на заднем плане сельская местность все больше станет превращаться в промышленного производителя стандартизованных продуктов питания.

Мы рубили леса, освобождая место для полей. Мы жертвуем полями ради места для городов. Мир, все более одетый в цемент, — вот что ждет представителей рода, чьи ноги миллионы лет ступали по пружинистой лесной почве.

После того как распахнулись ворота Океана, ни один отдельно взятый фактор не играл такой роли для урбанистического развития, как самоходная колесница — автомобиль. Он в корне изменил наш образ жизни и нашу среду. Все больше различных видов деятельности сосредоточивается во все более крупных городах. Он создал технологическую предпосылку для великого переселения из деревни в город.

Перемещение товаров и людей составляет самую суть функции города. Сегодня это перемещение обеспечивается неумолчно тарахтящими двигателями внутреннего сгорания.

Города теперь планируют и строят в первую очередь не для людей, а для их автомобилей. Раньше плотность населения измеряли количеством людей на единицу площади. Ныне следует измерять числом автомобилей. В сегодняшнем городе свыше половины площади отнимает все более сложная система уличного движения и технического обслуживания.

Жизненное пространство человека приносится в жертву автомобилизму. Старая, во многих случаях хорошо функционирующая городская среда разрушается, архитектурные ценности идут на слом, освобождая пространство растущему числу автомашин. Жилые дома и учреждения уступают место неуклюжим гаражам. Автомобильные стоянки считаются важнее скверов. Новые города и городские районы уже при рождении рассекаются размашистыми магистралями.

Расстояния достигают таких размеров, что подчас преодолеть их только и можно при помощи тарахтящего двигателя внутреннего сгорания. Автомобиль сам по себе и как символ создал совсем новый тип человека, который почти перестал быть пешеходом. Часть наиболее прогрессивных городов сделали надлежащий вывод и начинают обходиться без тротуаров, все равно ведь человек нового типа обитает в своей жестяной скорлупе, точно улитка в раковине.

Перенаселенность всегда ведет к скученности. Переурбанизация делает скученность абсолютной. Конечно, на улицах Вашей Генуи, Вашего Лиссабона, Вашего Палоса бывало тесно. Но эту тесноту, живую толчею создавали люди, общающиеся друг с другом. Когда же все больше людей жмутся на все меньшем пространстве во все более крупных городах — это скученность анонимной толпы.

И прежде всего это скученность людей, закупоренных в жестяной скорлупе. Право, сеньор Альмиранте, Вы не поверили бы своим глазам, увидев нескончаемые вереницы автомашин, в которых житель большого города проводит немалую часть жизни. Вереницы, то ползущие вперед, то застывающие на месте, меж тем как составляющие их автомашины наполняют воздух выхлопными газами. Только южная часть бывшего индейского острова Манхатте в обычный рабочий день пропускает через себя три с половиной миллиона человек; как если бы вся Ваша Испания в один день вознамерилась посетить Гранаду.

Автомобиль стал чудовищным пожирателем земель. Он поглощает их прямо, требуя все больше автомагистралей, на которых ежегодно погибает четверть миллиона людей и куда больше калечатся, главным образом в странах с наиболее высокой плотностью автомашин. Он поглощает земли косвенно, стимулируя взрывной рост предместий вокруг городского ядра, — рост, который в свою очередь больше любых других факторов увеличил приток транспортных средств в города с той поры, как был изобретен двигатель внутреннего сгорания.

Все больше людей вынуждены ежедневно совершать все более дальние поездки. Когда автомашин было мало, они дарили комфорт немногим. Когда их стало много, образовались всеобщие трущобы на колесах. Автотранспорт грозит задушить движение.

Бетон и автомашины способствуют созданию особого городского климата, не такого, как в сельской местности. Пока что это локальный климат, но бурное развитие урбанизации может изменить масштабы.

Нередко летом в большом городе царит гнетущий зной. Солнечные лучи не улавливаются зеленью, которая умеет извлекать из них живительную энергию: зелени нет. Отражаясь от вертикальных и горизонтальных плоскостей камня, бетона, асфальта, они с удвоенной силой поражают людей. Ночь не приносит прохлады: каменные громады источают жар, накопленный за день.

Жарче всего в центре города. Карта температур напоминает топографическую карту острова, поднимающегося из моря; недаром говорят о «тепловых островах», столь непохожих на острова, обнаруженные Вами. Чем больше город, тем обширнее «тепловой остров» и тем выше его «горы». До десяти делений на измерительном приборе, названном по фамилии шведского астронома Цельсия, отличают деловое ядро города от окружающей сельской местности.

Характер ветров меняется, когда они не скользят над волнами или мягкой листвой, а упираются в неровные массивы домов. Ритм воздушных потоков нарушается, дробясь на беспорядочные злые порывы в провалах улиц.

В детстве меня учили, что воздух невидим. Когда я вырос, пришлось переучиваться. В уличных тоннелях современного города воздух часто очень даже видим; в разгар дня он сгущается в желтую мглу, полную частиц, извергаемых прежде всего автомашинами. И чем виднее воздух, тем хуже видно небо.

В большом городе говорят уже не о чистом воздухе, а о незагрязненном, ибо речь идет об исключениях. Самый скверный воздух в наиболее промышленно развитых странах.

Такой воздух усугубляет парниковый зной в летнем городе. К тому же многие частицы притягивают влагу, образуя характерный городской туман, который мы именуем смогом. Дожди становятся прямо-таки ядовитыми, промывая загрязненный городской воздух. Вода, текущая днем по асфальту после хорошего ливня, токсичностью не уступает мышьяку.

Но самый докучливый род загрязнения — шум, утренний подарок человеку от современной технологии. Тот, чей слух привычен к переменной мелодии ветров, вряд ли сумеет представить себе неустанный гул моторов, преследующий горожанина на улице, на рабочем месте, в собственной квартире, терзающий слуховые нервы и вызывающий чувство, близкое к удушью.

Города, прежде полные жизни и веры в будущее, заболевают, их поражает недуг чрезмерного роста. Недуг этот проявляется в невиданном прежде размахе трущоб и распространяется не только в индустриальных странах, поглощавших богатства планеты, но и в бывших колониях, откуда эти богатства выкачивались. Правда, течение болезни и тут неодинаково.

В крупных городах индустриальных стран само ядро подвергается коррозии. Сколько-нибудь преуспевающие семьи покидают гнетущую среду, плод скученности, транспортного хаоса, шумов и загрязнения воздуха. Пустующие дома приходят в негодность. Возникает мобильность нового рода: два потока людей встречают друг друга, сталкиваются между собой. Если «имущие» перебираются в быстро растущие предместья, то «неимущие» заселяют брошенные кварталы делового центра. Образуется социальная брешь между предместьями и городскими трущобами, которая по закону всеобщего взаимодействия стимулирует двойную миграцию. Так обстоит дело в Нью-Йорке. В Париже. В Риме. В Токио.

В Супер-Европе, именующей себя Соединенными Штатами Америки, оставленные белыми городские кварталы занимают прежде всего потомки тех, кто некогда был оторван от африканского крааля. В североамериканских больших городах сплошь и рядом негритянское гетто простирается в тени небоскребов банков и фирм. Отсюда новые коллизии между расами.

Другая сторона проблемы ожидает покидающих центр. Те, кто надеялся на более покойную среду и близость природы, скоро обнаруживают, что предместья подталкивают друг друга и зеленый горизонт отодвигается все дальше. Тем не менее иногда предместье приобретает характер приветливого дачно-садового поселка. Но чаще всего это стандартный город — без традиций, без самобытности, без органических функций, с крайне однообразными и весьма уродливыми жилищами типа «используй-брось», где никто не чувствует себя по-настоящему дома, не называет город родным, а потому и не чувствует какой-либо ответственности за него.

Что до городов в бывших колониях, то здесь предместья образуют все более широкую полосу трущоб вокруг городского ядра. Поскольку эти города вначале ограничивались ролью торговых центров, ускоренный процесс урбанизации — в отличие от старых индустриальных стран — опередил в них индустриализацию. К тому же, когда освободившиеся колониальные страны вступили в индустриальный век, технологическое развитие уже сократило потребность предприятий в неквалифицированной рабочей силе. Города не могут переварить приток людей, ставших лишними в деревне. И городские окраины становятся местом сбора тех, кого развитие оттеснило в излишек.

Остров, с которого я Вам пишу, может служить миниатюрной иллюстрацией того, что сейчас происходит в Латинской Америке, Африке и Азии. Со всех сторон ограниченный морем, он удобен для сравнения. Девяносто пять процентов его двухмиллионного населения составляют потомки тех, кого невольничьи суда привезли на плантации сахарного тростника. С тех пор как лет десять назад был спущен британский флаг и его место занял черно-зелено-золотистый символ независимости, островитянам в их новом океаническом отечестве приходится распутывать проблемы, унаследованные от колониальной поры.

Прирост населения велик. Сырья мало, промышленных предприятий и того меньше. Земля способна прокормить лишь меньшинство. Часть уроженцев Ямайки ищет спасения от нищеты, уезжая в Англию, где вместе с азиатами, покидающими родину по сходным причинам, они сталкиваются с типичной для «содружества» реальностью, имя которой — британский расизм.

Большинство остается на своем острове. Они устремляются в столицу, сегодня насчитывающую восемьсот пятьдесят тысяч жителей; из них полмиллиона пришли в город за последние десять лет. Оседают они в трущобах на окраине, где наскоро сколачивают лачуги из горбыля, автомобильной жести, картона — кто что добудет. Эти трущобы образуют горький контраст с красотой, которую остров сумел сохранить в большей мере, чем многие другие территории, где беспардонно хозяйничали колонизаторы.

Энергичное правительство стремится решить насущные проблемы при помощи широкой программы освоения новых земель; премьер-министр показывает пример, вооружаясь лопатой и экскаватором. Зная, что каждый четвертый островитянин — безработный и что плотность населения в пригодных для земледелия районах, несмотря на меры по ограничению рождаемости, за двадцать лет обещает возрасти на сорок процентов, можно представить себе, какую сизифову задачу взвалило на себя правительство.

Такие вот проблемы в куда более широких масштабах возникают во всех странах, которые мы называем развивающимися. В Латинской Америке третья часть населения обитает в трущобах — люди без корней, люди без всякой надежды на достойную жизнь, лишь бы кое-как выжить, любыми способами, в землянках, под жестяным навесом, за ширмами из мешковины. В растущих, подобно раковой опухоли, трущобах городов несколько сот тысяч человек лишены даже простейшей кровли. Люди рождаются, едят, спят, испражняются, умирают на улице.

Иные футурологи убежденно, словно речь идет о законе природы, рисуют ойкуменополис будущего, хотя на самом деле мы, похоже, приближаемся к границам роста, если только уже не переступили рубеж. Многие большие города сегодня функционируют так скверно, что явно стоят на грани краха. Они уже издержали свое будущее.

Города, построенные людьми, стали врагами людей.

Больные города — больные люди! Сам ядовитый воздух, коим горожанин наполняет свои легкие, разъедает плоть, отравляет жидкости организма. Это потаенное зло убивает людей неприметно, исподволь.

Огромное скопление представителей одного биологического рода — рода человеческого, — особенно в трущобах без элементарнейших условий гигиены, способствует развитию эпидемий, убивающих более наглядно. Эпидемии возникали и будут возникать. При новой глобальной подвижности они могут быстро распространяться по земному шару. Кое-кто полагает, что именно повальные болезни приведут к тому ограничению численности рода, которого люди не в силах достичь по собственной воле.

Уже с десяток лет назад Всемирная организация здравоохранения предупреждала, что после угрозы новой мировой войны самой серьезной проблемой для человечества к концу нашего столетия может стать колоссальный рост городского населения.

Есть, однако, угрозы посерьезнее чисто физических. Речь идет о том, что угрожает нашему душевному здоровью, стало быть, о том, что составляет самую суть человечества как биологического рода.

Опыты с разными животными показали, что отрицательные факторы, отличающие быт большого города, порождают неврозы и агрессию. В природе громкие звуки — сигналы тревоги, они приводят организм в состояние повышенной готовности. Скученность вызывает психический дискомфорт, и так же действует изоляция.

Перед нами парадокс урбанизации: с одной стороны — скученное общество, которое порождает ощущение неволи, так как пренебрегает потребностью в дистанции и обособлении, свойственной человеку и всем прочим живым созданиям. С другой стороны — изоляция индивида, вызывающая томительное ощущение пустоты и одиночества, столь характерное для ситуации человека в сотворенном им городе.

Города всегда служили местом людских встреч. Сегодняшний город превосходит любую прежнюю человеческую общину количеством и разнородностью контактов каждого индивида. Но с ростом числа контактов убывает их сердечность. В современном городе преобладают контакты обезличенные, мимолетные, тривиальные. Они не пробивают брешей в стенах эго.

Мы редко знаем своих соседей в сотнях клетушек жилого дома или в учрежденческом небоскребе с его тысячами рабочих мест, где часто сидим, по уши занятые ничем. Проходим по улицам, не видя друг друга, целеустремленно направляя взгляд в ничто.

Постоянно видя перед собой чужаков, житель большого города часто обречен на одиночество, какого не испытывал бы и в дебрях. Многие одиноки в прямом физическом смысле. Еще больше таких, что погружены в огромную внутреннюю пустоту.

Чувство покинутости нередко усугубляется небрежением градостроителей к человеческим меркам. Изначально человек все измерял, пользуясь собственными биологическими размерами. Мерил пальцами, длиной ступни, шагами. Мерил обхватами, локтями. Часть этих мер сохранилась в век гигантизма, хотя и в абстрагированном виде. И они что-то говорят нам о шкале человеческих величин.

Есть, однако, мера, от которой человек не волен абстрагироваться и которая играет определяющую роль в его восприятии окружающего. Речь идет о пространстве, обозримом глазом по горизонтали и по вертикали. В уличной шахте индивид ощущает подавленность, так как он не в силах охватить взглядом окружающее. Чем больше город и его дома, тем ничтожнее чувствует себя человек, приниженный огромными масштабами.

Мы формируем наши города. Но они формируют нас. Уродство чрезмерно большого, угнетающее действие всего, что выходит за пределы человеческих мер, шумы и загрязнения, вопиющий контраст между роскошью и трущобой, скученность и одиночество — все это давит на психику, терзает ее, разъедает, сеет разлад в душе человека.

Некоторые социологи полагают, что жизнь в современном большом городе вплотную приблизилась к грани безумия. Некоторые врачи предсказывают, что половине человечества не избежать неврастении.

Множатся признаки радикального неблагополучия. Сюда относится все более распространенная инертность, желание забыться, уйти от действительности при помощи разного рода наркотиков. И постоянно растущая преступность.

Недавнее исследование в Соединенных Штатах выявило, что за последние двенадцать месяцев в наиболее густонаселенных городских районах каждый третий человек был жертвой нападения, ограбления, взлома или иной формы кражи. Каждый третий — не за всю жизнь, а за один год! В предместьях пострадал каждый пятый. Согласно другому докладу, дельцы в Чикаго, наиболее типичном из американских и вообще индустриальных городов, стремятся перевести свои предприятия в другие места, потому что неврозы, наркомания и преступность создают людей, неспособных по-настоящему трудиться.

И это в той самой части света, сеньор Альмиранте, где Вы приветствовали честность, равной которой никогда не наблюдали в Кастилии.

Причину неблагополучия, пожалуй, не так уж и трудно узреть.

Всю свою долгую предысторию человек был подчинен взаимообусловленности природных явлений. Суточные, лунные, сезонные ритмы настраивали его душу и тело. Они продолжают жить в пульсе и в подсознании человека даже после того, как он окружил себя безритменной технической средой.

Племенные и крестьянские общины прошлого были действующим элементом природных процессов. Даже в доиндустриальном городе ощущалась близость природы с ее многообразием, плавными переходами, богатой шкалой впечатлений.

Районам современного большого города слишком часто присущи жесткое единообразие, массовая унификация. И так по всему свету. В отличие от медленно и органично развивавшихся городов былого они не способны что-либо дать искателю новых впечатлений.

До природы так далеко, что ее и не видно. Она существует где-то как само собой разумеющийся, хотя и удаленный производитель продуктов питания, часто доходящих до потребителя в упаковках и фабрикатах, маскирующих первоисточник. Она не составляет больше неотъемлемую часть повседневных восприятий.

Благие попытки создать иллюзию контакта с природой размещением клочков зелени между жилыми корпусами далеки от сути дела. Взаимоотношения человека с родившей его средой отнюдь не сводились к контакту с такой-то площадью зелени. То были взаимоотношения с биомассой в целом, с жизненным комплексом, в котором живые организмы на разных уровнях сплетались в единую ткань многосторонней зависимости.

Сотворенный человеком город развивался стихийно и бесконтрольно, без учета основных человеческих ценностей и потребностей. В окружающей человека среде развязаны силы, с какими он прежде никогда не сталкивался.

Вот и влачат сегодня миллионы людей куда более жалкое существование, нежели «дикари», коих белая раса считала себя призванной облагодетельствовать своей цивилизацией.

Когда открытие океанских путей дало толчок развитию технологии Запада, пышным цветом расцвела вера в будущее. Современный большой город — памятник, который технология воздвигла сама себе, — плохо отвечает оптимистическим мечтам о прогрессе.

Сегодня в наших попытках заглянуть в будущее больше страха, чем светлых предвкушений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.