ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Недавняя встреча с Президентом Артуром Игнатовичем Лампадниковым, когда тот невнятно, полунамеками, завел речь о «монархическом проекте», о чудесном избавлении цесаревича Алексея, о существующем где-то в Тобольске живом престолонаследнике, — эта встреча повергла Виртуоза в смятение. Причиной смятения служило несколько обстоятельств. Во-первых, ему было прямо, без обиняков, предложено сделать выбор в разгоравшейся, выходящей на поверхность борьбе между Ромулом и Ремом, — той борьбе, которую всячески умягчал и сдерживал Виртуоз, видя в ней источник небывалой опасности для государства. Создавая двухкупольный храм власти, конструируя равновесную систему властных полюсов, Виртуоз сознавал всю ненадежность такой архитектуры, ее произвольный, декадентский характер. Замечал деформацию храма, едва заметные, расползавшиеся трещины. Всячески их замазывал, пристраивал к храму контрфорсы, укреплял кровлю тягами, охватывал стены обручами. Однако тектонические толчки и трясения смещали в храме оси симметрии, купола кренились, все больше удаляясь один от другого. Становилось очевидным, что рано или поздно храм рухнет, одна из глав провалится, и возникнет новый, одноглавый собор, отвечающий классическим нормам, способный выдержать тяжесть кровли и стен, противостоять тектоническим сдвигам. Не было сомнений, что рухнет Ромул, а уцелеет Рем, которому предстоит управлять Россией и который столь остро нуждается в его, Виртуоза, талантах.

Однако выбор давался непросто. Предполагал предательство человека, с которым Виртуоза связывали годы великих опасностей, ослепительных побед, невероятных открытий. Карьерным, творческим взлетом, вознесшим его на вершину влияния, Виртуоз был обязан Виктору Викторовичу Долголетову в пору его президентства. Изменить ему, переметнуться на сторону конкурента значило для Виртуоза потерять духовную стройность, ту незыблемую координату, вокруг которой клокотали вихри неустойчивого мира, взрывы вселенского хаоса, бесконечность случайных, не охваченных закономерностями форм.

Вместе с Ромулом они проживали кромешные годы, когда бушевала на Кавказе война и страну сотрясали теракты, города бурлили протестами и Америка через свою агентуру в парламенте, правительстве, бизнесе угнетала Россию, управляя ее политикой, экономикой и культурой. В эти смутные, казавшиеся безнадежными годы, среди техногенных катастроф и природных бедствий, вселенского мора и народного стона, они с Ромулом, как два провидца, разрабатывали идеологию Государства Российского. Сформулировали понятие «суверенная держава», которым отторгали назойливый протекторат Америки, ее претензии на внешнее управление Россией. Ввели в политический лексикон формулу «русская цивилизация», утверждая неповторимый характер русского исторического пути. Недвусмысленно заявили о «русской альтернативе», которую выберет Россия, не желающая встраиваться в погибающий мировой порядок. С помощью церкви, устами ее иерархов, возгласили о Русском Чуде, как о загадочном факторе русской истории, который всякий раз, в период распада и смерти, подъемлет Россию из бездны. Заявили о модернизации страны, о Русском Развитии как о грандиозном проекте, призванном вновь, вслед за Петром и Сталиным, сделать Россию великой.

Теперь же от всего этого приходилось отказаться. Ромул, повинуясь своим капризам, охваченный суеверьем, поверил пророчеству старца и покинул власть, добровольно уступив ее Рему, мнимому другу. Ромул был обречен, и был ли смысл Виртуозу обрекать себя вместе с Ромулом? Служение Государству Российскому было выше служения отдельному человеку. Все побуждало Виртуоза порвать с Ромулом, переметнуться на сторону Рема. Но оставались сомнения, оставались угрызения совести, что являлось роскошью для политика большого масштаба.

Другое, смущавшее его обстоятельство, было еще мучительней. Проект «Лжецаревич», что поручил ему Рем, предполагал создание мифа, написание апокрифа, который вбирал в себя множество людей и страстей, становился частью живой истории. Выхватывался из далекого прошлого и встраивался в настоящее. Отрезок минувшего вживлялся в сегодняшние дни, ломая весь ход исторического процесса. Так в длинную молекулу ДНК встраивается малый ген, меняющий всю формулу жизни. Так в древесный ствол вживляется малая почка, из которой вырастает новый, с измененными признаками побег. Предполагалась операция на историю с непредсказуемым историческим результатом. Прививка на дерево, от которого произрастет либо дивный, исполненный сладости плод, либо отвратительный ядовитый гибрид.

Виртуоз мучился, его одолевали сомнения. Ему предназначалась роль селекционера, который выращивал новый исторический вид. Он становился генетиком, менявшим генетический код времен. Клонировал потомка царской династии и встраивал его в реальность, где не было места династическим притязаниям, царствовал Интернет, торжествовал глобализм, правил новый мировой порядок, змеились интриги спецслужб, возвышался жестокий интернационал, перемалывающий государства и нации. Дело, которое ему предлагалось, могло привести к ужасающим последствиям, как искусственно выведенный вирус мог породить чудовищную эпидемию. Он, Виртуоз, одержимый творческой страстью, лишенный этических ограничений, мог стать источником мировой катастрофы непредсказуемого масштаба.

События последнего царствования свидетельствовали о болезненном завершении огромной исторической эры. Были трупными пятнами, проступавшими изнутри русской жизни. Эти следы гангрены ему предстояло привнести в неокрепшую, ранимую плоть нового Государства Российского. Многолюдные и красочные рок-фестивали на Васильевском спуске соединялись с кромешной давкой Ходынки. В отношения с дружественной Германией Шредера и Меркель вонзался Брусиловский прорыв с разгромом немецких и австрийских полков. На рудниках Потанина и нефтяных полях Алекперова повторялся Ленский расстрел. «Марши несогласных», экзотические и эфемерные, превращались в «кровавое воскресенье». Инспекционные поездки по Мойне предприимчивого мэра Лужкова перетекали в баррикады Красной Пресни, в бои рабочих дружин. Переговоры с Японией о судьбе Курильских островов озарялись кошмарным пожаром Цусимы, выстрелами крейсера «Варяг». Чествование Духовного Лидера России Долголетова становились похожими на празднование трехсотлетия Дома Романовых. Подписание договора между Украиной и Газпромом напоминало отречение царя на станции Дно. Каждое деяние, привнесенное из прошлого в современность, взрывало эту современность, порождало события-монстры, обрушивало историю, в которой начинал дымить, клокотать русский хаос. Вихрями вылетал на просторы России. Начинал бушевать на громадных просторах Европы и Азии. Похожие на бред предчувствия ужасали Виртуоза, мешали взяться за исполнение замысла.

Изнуренный, не принимая решения, избегая встреч, он нуждался в совете и помощи. Отправился на окраину Москвы, на Старо-Марковское кладбище, где была погребена его мать. Кладбище было небольшое, безлюдное, с прозрачной пустотой редкого елового бора, в котором голосисто и печально пела одинокая птица. Асфальтовые дорожки, могильные ограды и памятники, бумажные венки. Отовсюду безмолвно взывали надписи, смотрели оттиснутые на камне лица. Виртуоз читал даты рождения и смерти, остро ощущал окаменевшее время, ограниченную этими датами человеческую жизнь, которая билась в отпущенных ей пределах, не в силах вырваться в бесконечность. Он шагал по дорожке, чувствуя с каждым шагом свое приближение к матери. Ее присутствие чудилось в чистоте и прозрачности студеного душистого ноздуха, в высоких переливах птичьего свиста, в нежности, умилении и слезной печали, которыми наполнялась его душа.

Могила матери притаилась в чудесном месте, на краю небольшого обрыва, под которым протекал весенний ручей. Две высокие, с прямыми стволами ели качали темные косматые ветви. Вода в ручье была черной, сверкающей, как на одной из маминых акварелей, будто она в своих странствиях с этюдником набрела когда-то на это место, нарисовала его, выбрала его на будущее. Он отворил оградку, вошел, приблизился к розовому граниту, из которого возвышался простой дубовый крест. Прочитал на камне материнское имя, и его шепчущие губы ощутили чудесную сладость и неизъяснимую грусть, а глаза, полные тумана и влаги, вдруг увидели на могиле пробившийся из черной земли цветок. Розово-белая бегония трепетала на хрупком стебельке, и это был несомненный знак, посланный ему матерью. Она ждала его появления, благодарила, преподносила цветок.

Он был умилен, восхищен. Его связь с матерью не прерывалась, они были по-прежнему вместе, окружали друг друга нежностью и любовью, и мама из своей потусторонней обители прислала ему на землю этот чудный дар.

«Мама, я пришел, — произнес он беззвучно, хотя она знала о его появлении, издалека улавливала его шаги, тихо ликовала, пока он приближался. — Прости, что так редко. Все какие-то дела неотложные».

Он обращался к матери — к той, чьи легкие кости среди истлевшего с шелковой вышивкой платья покоились в глубине под его стопами. И к той, усталой, бессильно лежащей на высоких подушках, в линялой косынке, из-под которой выбивались седые волосы и глядели серо-зеленые, потускневшие в болезни глаза. И к той, молодой, с очаровательным лицом, волной золотых волос, — кидался в прихожую, услышав долгий перелив звонка, ее енотовый воротник был в снегу, благоухал холодом, духами, щеки пламенели, и взгляд жадно, счастливо устремлялся к встречавшему ее сыну. Все эти образы, и множество других, из разных периодов их жизни, сливались в струящийся, неуловимый, обожаемый и любимый образ, в котором было много бесплотного, неизреченного, витавшего среди елей, мерцавшего в бегущем ручье. Мама была рядом, вокруг него, над его головой, в его сердце.

«Знаешь, мама, мне очень трудно. Не могу ни на что решиться. Не знаю, как быть, — он жаловался, искал ее помощи, — не совета, не вразумления, а простого участия, когда в минуты своих невзгод он бывал с ней рядом, и она своей сберегающей силой отводила напасти, помогала избежать роковых ошибок. Теперь, когда мама была мертва, ее присутствие оставалось. Оно окружало его среди могильной оградки, розового камня с крестом, просторных кладбищенских елей. — Очень трудный выбор, мама. Может быть, роковой».

Он прислушивался, ожидая услышать ответ, уловить тайный знак, угадать ее пожелания. Был ответ — свист высокой невидимой птицы. Был тайный знак— блестящие искры в темном ручейке. Было пожелание — дуновение студеного чистого ветра. Но все это уводило из мучительной реальности, где ему предстояло действовать. Помещало в иной, сокровенный мир, куда удалилась мама и куда звала за собой.

В детстве, когда он болел и у него начинался жар — прелюдии близкого бреда, — он пользовался привилегией. Ему разрешалось перебраться с крохотной детской тахты на мамину широкую, с гнутыми спинками кровать. С этой кровати открывался иной вид комнаты, по-новому, увлекательно выглядели стены с мамиными акварелями, книжный шкаф с корешками старинных романов, декадентский, набранный из разноцветных стекол све– тильник. Разноцветные, помещенные в свинцовые оправы стекла фонаря складывались в незнакомые узоры — в изображения рыцарей, животных, светящихся дворцов. И среди них отчетливо просматривался медведь, вставший на задние лапы. Чувствуя, как разгорается жар, он смотрел на медведя, принимавшего фанатические очертания. Млечно-белая голова, рубиново-красное туловище, нежно-зеленые лапы причудливо перетекали в разноцветный, ужасающий бред, куда проваливалась его беспомощная душа и из которого он возвращался, когда чувствовал на лбу мамину прохладную руку, видел близкое, сострадающее лицо.

Она старалась увлечь его историей, читала вслух Ключевского — этюды об Иване Грозном, Алексее Михайловиче, Петре Великом. Водила по музеям — Кусково, Архангельское, Останкино, красно-белые развалины Царицына. Морозный янтарный день, они в пустынном, прохладном зале Третьяковки, на иконе — растресканное золото, алая киноварь, край лазурного плаща, — все в пятне вечернего солнца. Рябые от дождя, темные пруды Суханова и бело-желтый ампирный дворец, который она рисовала, заслоняя этюдник от начинавшегося ливня. Она перелистывала рассыпающиеся от времени страницы Грабаря, стараясь увлечь его рассказами о монастырях Ярославля, деревянных шатрах Заонежья, барочных дворцах Петербурга. Она мечтала, чтобы он стал историком, повторяя профессию безвременно ушедшего отца. Он следовал ее советам, готовился на исторический факультет, но в последний момент, повинуясь странному, почти бессознательному побуждению, выбрал социологию. Что это было за побуждение, что за властный импульс, он не понимал до сих пор. Но именно этот странный порыв изменил его судьбу, переместил интересы из прошлого в будущее. Вместо археологических раскопов, библиотек и древлехранилищ он выбрал жизнь банков, газет, политических форумов, сделавших его тем, кого впоследствие нарекли Виртуозом.

Мама звала его к себе, но не в смерть, а в иную жизнь, от которой он отказался, которую отсек от себя вместе с увлечениями, милыми друзьями, невестой. Быть может, кто-то невидимый произвел с его судьбой операцию, пересадив в нее крохотный фрагмент чужой судьбы, изменил генетический код его предназначения, сотворил из него другого, не предусмотренного творцом человека. Мама звала обратно, в изначальную жизнь, словно предлагала вернуться к тому давнему перепутью, выбрать иной путь, не требующий сверхчеловеческих поступков, каббалистических знаний, сокрушительных и жестоких решений. Выбрать жизнь, в которой они были вместе, так нежно любили друг друга.

«Не теперь, — обещал он ей. — Когда-нибудь после, мама. Когда пройду этот путь до конца».

Он не нашел успокоения у могилы матери. Не услышал ее вещего слова. Наклонился, поцеловал цветок, почувствовав его нежное благоухание. Поцелуй ушел в глубину, достиг материнского живого лица, ее чудесных волос, нарядного, пахнущего духами платья.

Он отправился в оккультно-политологический центр, к услугам которого прибегал, разрабатывая рискованные, с непредсказуемым финалом, комбинации. Центром руководил блестящий знаток политических и оккультных технологий Леонид Олеарий, искусство которого не сводилось к обычным методикам, позволявшим обрабатывать лавину информации. Осваивая информационные потоки, помимо логических и рациональных приемов, Олеарий использовал иррациональные методы, мистические практики, искусство медитации и гипноза. В итоге выводы, которых он добивался, были неожиданны и экстравагантны, реальность из черно-белой и плоской превращалась в разноцветный стомерный объем, улавливающий истину. Ошибка выводов была минимальной, победа достигалась не за счет очевидного знания, а с помощью интуиции и прозрения.

Сегодня в своем лабораторно-гностическом центре Олеарий давал спектакль. Гости, пригашенные на этот закрытый сеанс, погружались в атмосферу радений и волшебных мистерий, дионисийских игрищ и элевсинских таинств. Их способности постигать и чувствовать увеличивались стократ, им открывались тайные смыслы, возрастали их творческие возможности. Они вовлекались в действо, своими эмоциями усиливая творческое напряжение, сами становились актерами, жрецами тайного культа. Виртуоз хотел поместить себя в эту магическую реторту, достичь тех уровней познания, где ему откроется незамутненная истина и сомнения рассеются.

Центр помещался в особняке в районе Чистых прудов. Перед зданием скопились дорогие автомобили. У входа гостей встречами служители в средневековых облачениях и карнавальных масках — тюрбаны бедуинов, колпаки звездочетов, капюшоны монахов. Вестибюль был ярко освещен, именитые гости снимали с подносов бокалы шампанского, чокались, обменивались приветствиями.

Виртуоз со светской непринужденностью раскланялся с известным кутюрье Любашкиным, чьи коллекции моды отличались болезненной красотой и тлетворной изысканностью, столь ценимыми в декадентских кругах Европы. Пользуясь расположением Президента Лампадникова, он получил заказ от Министерства обороны на создание новой армейской формы. После просмотри газетные острословы шутили, что теперь геи перестанут добиваться проведения в Москве гей-парадов. Ибо в новой форме генералы и офицеры, марширующие по Красной площади, напоминают геев своими рюшками и кружавчиками, надувной грудью и декольте.

— Теперь, когда из жизни ушли Версаче и Сен-Лоран, у вас почти не осталось конкурентов в сфере высокой моды. — Виртуоз с нежным звоном ударил бокалом в бокал модельера.

— Только сам Господь Бог есть непревзойденный творец форм, — с легким пафосом ответил женственный модельер, играя бриллиантовой брошью. Виртуоз знал, что Любашкина пригласили в Америку, в Хьюстон, где ему предстоит демонстрировать коллекцию с мотивами космической эстетики — «Бал пришельцев». Любашкин явился в магический салон Олеария, надеясь раскрепостить творческое воображение.

К ним подошел молодой архитектор Кнорре, выигравший конкурс на проект небоскреба в Дубае. Стеклянный кактус вырастал из песков, распуская в раскаленных небесах фантастический цветок.

— Не сомневаюсь, очень скоро мы увидим ваши шедевры в Москве, — польстил ему Виртуоз. — Консервативный московский мэр, ориентированный на грузинскую чеканку и буржуазные башенки, уступит место свежему человеку, который пригласит вас к сотрудничеству.

— Мечтаю построить в районе Сити не унылые стоэтажные стекляшки, напоминающие моржовые фаллосы, а ослепительный образ Русского Рая. Мне чудится современный Василий Блаженный, распускающий над Москвой свои соцветья, бутоны, плоды.

— Сегодняшний спектакль будет способствовать вашим прозрениям, — поощрил его Виртуоз.

Среди гостей он раскланялся с известным банкиром Козодоевым — тот готовил слияние своего банка с крупным французским партнером, обдумывал риски, нуждался в дополнительных мотивациях, которые надеялся получить во время магического сеанса.

Тут был губернатор быстро развивающегося региона Лангустов — в его епархии предполагалось построить громадный игорный центр, русский Лас-Вегас. Губернатор встречался с инвесторами, членами кабинета, специалистами по игорному и гостиничному бизнесу. Не мог до конца осмыслить грандиозный проект, превращавший его край в «мировую рулетку». Чуть в стороне, окруженная почтительными собеседниками, стояла надменная женщина, посол Израиля. Некрасивая, резкая, с умным, властным лицом, она посещала семинары Олеария, на которых тот пророчил скорую гибель Израиля, рекомендовал неотложные меры, способные сохранить еврейское государство в океане арабской ненависти.

Через вестибюль спешил Олеарий. Быстроглазый, с розовым нежным лицом нестареющего мудреца, безупречно одетый, еще до начала спектакля он управлял нематериальным миром. Молниеносным взором останавливал слугу с серебряным подносом. Заставлял бледнеть даму из центра Карнеги. Создавал завихрения среди толпящихся гостей. Ударом зрачков выбивал бокал из рук именитого старичка. Сошлись с Виртуозом и обнялись. Касаясь щекой горячей, гладко выбритой щеки Олеария, Виртуоз ощутил легкий треск электричества и слабый ожог.

— Чем ты сегодня нас поразишь? — они были с Олеарием на «ты», сроднившись во время множества осуществленных совместно проектов, где магическим воздействиям подвергалось «коллективное бессознательное», общественное мнение, психика и воля политиков. Они нуждались друг в друге, как власть нуждается в жрецах, а жрецы — в покровительстве власти. — На что нам сегодня рассчитывать?

— Ты действительно будешь поражен. Сегодня в спектакле мы сыграем квантовую механику, изобразим театральными средствами общую теорию поля, найдем драматургическое выражение формулы Е = тс2 . На сцене будут не герои, а стихии и Эйдесы, эманации и духовные субстанции.

— Думаю, не все воспримут спектакль.

— Разумеется, не все знакомы с каббалой и неоплатонизмом, гностиками и практиками Шаолиня. Но и без такого знания они будут подвержены вибрациям, которые соединят их с высокими смыслами. В этом спектакле я управляю стихиями Космоса. А ведь каждый зритель несет в себе частицу Космоса, не так ли?

— На каком языке играется спектакль?

— На арамейском, хеттском, диалекте суахили и урду. Кроме того, я ввожу в некоторых сценах праязык, состоящий из одних гласных звуков.

— А что на этот раз с музыкой?

— Мой композитор воспроизвел звуки яйцеклетки и сперматозоида в момент их слияния. То есть в момент, когда в оплодотворенную клетку залетает душа. Кроме того, прозвучат звуки каменных скал, когда в них на рассвете вторгаются лучи солнца. Еще будет звучать расщепленная на отдельные составляющие молния.

— Если не секрет, на решение каких проблем ты направишь разбуженные во время спектакля энергии?

— От тебя у меня нет секретов. Группа визионеров, задействованных в спектакле, будет определять местонахождение Бен Ладена. Еще нам хочется уточнить ряд конспирологических аспектов в событиях 11 сентября. И конечно, что очень актуально, мы исследуем разрастающийся конфликт в системе спецслужб, порожденный разногласиями между бывшим Президентом Долголетовым и нынешним Президентом Лампадниковым.

— Ты познакомишь меня с результатами исследований?

— Повторяю, у меня нет от тебя секретов.

Прозвучал звонок. Растворились двери в зал, и гости потянулись в зияющую пустоту, из которой повеяло странным, сладковатым удушьем.

Зал был черный, с бесцветными, едва различимыми креслами. Сцена без занавеса — огромный темный провал, какой возникает в иллюминаторе космического корабля, летящего в беспредельности. Тьма сцены давила на зал. Входящая публика, подсвечивая дорогу фонариками, была подавлена. Погружалась в кресла, замирала, словно пристегивалась невидимыми ремнями, готовясь к перегрузкам космического старта.

Затихли последние стуки и шарканья. Погасли последние фонарики. Воцарилась тишина, в которой изредка раздавался тревожный кашель. Зал был полон, но люди не видели друг друга. Было ощущение, что на сцене собралось множество незримых существ. Они неслышно перемещались в зал и усаживались рядом со зрителями. Каждый ощущал соседство с обступившими его бестелесными сущностями. Тишина длилась, гася последние звуки, словно из помещения высасывался воздух, исчезала среда, в которой распространялся звук. Каждый слышал только себя — звон крови в висках, внутренние стуки сердца, импульсы собственной жизни, которая пугалась космического одиночества.

Раздался звук, ноющий, дрожащий, как вибрирующая пластина. Вибрации травмировали, царапали перепонки. Казалось, в темноте трепещет огромное металлическое насекомое, дрожит чешуйками, ударяет хитиновым скребком. Звук жалобно ниспадал, превращаясь в бессильный шелест. Опять была тишина, напряженная, безвоздушная, но всякий, присутствующий в зале, нес под черепом прозвучавший скрежет. Мозг был ранен, болезненно резонировал.

Резко, мучительно зазвенела мембрана, теперь в другом конце сцены, словно там помещалось второе насекомое. Растопырило стальные чешуйки, вело хитиновым смычком. Этот пилящий звук был невыносим, причинял боль. Умолк, породив множество мельчайших сотрясений мозга. Тишина длилась несколько минут, насыщенных тревогой, предчувствием чего-то загадочного и ужасного.

Внезапно оба насекомых ожили, оглашая сцену скрежетом металлических столкновений. Казалось, в темноте стрекочут два огромных кузнечика, обмениваются ударами, уколами, режущими касаниями.

Виртуоз чувствовал, как над его головой движется зубчатая пила, погружается в кость. С него снимают верхнюю часть черепа, его оголенный, лишенный защиты мозг пульсирует в страхе, боясь прикосновений отточенного железа. Это напоминало трепанацию черепа. Он чувствовал свою беззащитность, зависимость от невидимого хирурга. Не мог сопротивляться. Зрители оцепенели в креслах. У всех были срезаны черепные коробки. Из них выступал, поблескивая, обнаженный мозг.

В темноте, под потолком на мгновение вспыхнул свет, синий, тяжелый, какой бывает в больничных ночных коридорах. Тупая вспышка ударила по обнаженному мозгу, погрузилась в мякоть, породив болезненное световое эхо, которое блуждало по закоулкам сознания, высвечивая потаенные глухие углы. Виртуоз разглядел на сцене шевелящиеся, закутанные в лохмотья комки, бледные голые руки, распущенные волосы. Это были разбуженные воспоминанья из другой жизни, перенесенные в настоящее по волноводу генетической памяти. Души умерших предков, неразличимых, с синеватыми, как у утопленников, руками и лицами.

Вспышки под потолком продолжались. Тяжелые синие камни падали в мозг, погружались в вязкую глубину. Пробивая слои памяти, будили уснувшие архетипы, которые порождали сказочных существ, чудовищных духов, волшебных персонажей детских сказок. Время двигалось вспять, пространство казалось резиновым. В таинственных нишах обнаруживались странные моллюски, зы6кие, огромного размера икринки, птичьи и змеиные яйца, в которых пульсировали зародыши. Это оживала прапамять, выносившая на поверхность реликтовые формы. Действовала обратная волна эволюции. Виртуоз чувствовал, как непомерно увеличивается объем его памяти, как в нее вторгаются образы, едва промелькнувшие в младенчестве, переживания, доставшиеся по наследству, знания, которые никогда не приобретал. Сцена при вспышках синего света шевелилась, на ней взбухали бугры и комья, будто в темном подполье начинали расти сырые грибы, пучки бесцветной плесени. Заметил, как в соседнем ряду, словно синяя маска, возникло и кануло лицо модельера Любашкина. В нем была мука пациента, пробуждавшегося после наркоза.

Внезапно он ощутил запах гари. Так пахнут тлеющие свалки, разграбленные и преданные огню города,— зловонье ветоши, обугленные трупы, испепеленные кости. Гарь сменилась сернистым духом горячей окалины, словно где-то рядом работала кузня, пламенел уголь, раскалялся добела металл. Но это могло быть близкое жерло вулкана, источавшее удушливые газы преисподней, слезоточивые испарения ада, где мучилась и терзалась изъедаемая кислотами плоть. Повеял прохладный дивный ветер, напоенный благоуханием сладких цветов, медовых плодов и соцветий, — запах райского сада, где над белой чашей цветка трепещет крохотная перламутровая птица, высасывая чутким клювом капли нектара, а на фаянсовом блюде, отекая соком, лежат виноградные кисти, круглятся груши и яблоки, пламенеет мякотью надкусанная ягода клубники. Его опьянил удушающий запах жаркого женского тела, горячих подмышек, влажных грудей, которые целовали его безумные губы, сжимали жадные пальцы. Обморочно полыхнул, заставил задохнуться терпкий запах раскаленного белка — извержение боли и сладости. Запахи менялись, рождая галлюцинации, погружали в миры, о которых он едва догадывался. Простор золотистой африканской саванны с гривами трав, в которых скользят невесомые стада антилоп. Сумрачный музейный подвал с отсырелыми камзолами, бальными платьями, линялыми камергерскими лентами. Азиатская харчевня посреди многоцветного рынка с синим дымом жаровен, румяной горой лепешек.

На сцене в тусклых отсветах носились тени, взлетали руки, развевались волосы. Это было порождения хаоса, которого не коснулась творящая воля, не выстроила созидающая сила. Напоминало тучи, летящие на осеннюю луну, и в их бессмысленных вихрях была тоска неодухотворенного мира.

Виртуоз оглянулся в зал — лицо архитектора Кнорре было исполнено страдания, словно замысел его распадался, уносимый разрушительными вихрями хаоса.

Воцарилась тишина и недвижность. Из гулкой пустоты, с перекатами, переливами, раздался голос. Зазвучали слова, бурливые, страстные, с клокочущим хрипом, пылкими воздыханиями. Казалось, тот, кто говорил, торопился поведать внезапно открывшуюся истину, поделиться увиденным чудом, предостеречь, спасти. Ему не хватало слов, перехватывало дыхание. В зарницах возникла одинокая, стоящая на возвышении фигура и распростертые, лежащие ниц тела. Это был пророк, проповедник. В него вселился Дух. Похожий на песнопение голос воспроизводил вибрации горнего мира. Слова на древнем языке выражали незыблемую, во все времена неизменную суть. Виртуоз ощущал величие слов, чувствовал тончайшую мембрану, отделявшую его от сути, старался пробиться в ту область, откуда излетали слова и смыслы. Бурливый голос умолк, и ему на смену из другой части сцены понеслась звонкая, как трепещущая тетива, молвь. Взлетала и падала синусоида, состоящая из крылатых звуков, каждый из которых напоминал выпущенную стрелу или ласточку с серповидными крыльями. Язык был неведом Виртуозу, но вещал все о той же божественной сути, которая врывалась в мир посредством пернатых слов. Зарница освещала одинокую фигуру и множество других, павших ниц. Третий пророк, окруженный внимавшим людом, озарялся таинственным блеском. Его сочные слова напоминали букеты экзотических цветов, которые он рвал на райских лугах и рассыпал перед собой тяжелыми влажными ворохами. Язык был непонятен, но проповедь была все о том же, заповеди были все те же.

Виртуоз, исполненный молитвенного благоговения, старался проникнуть туда, где росли волшебные цветы, рождались бессмертные слова, чтобы ему открылся божественный замысел, и решения, которые предстояло принять, не противоречили волеизъявлению Бога. Чтобы он не прогневил Творца, не навлек на Миссию неисчислимые беды.

Все, кто наполнял зрительный зал, находились под воздействием магических слов. Губернатор Лангустов, замышлявший построить игорный центр, подался вперед, навстречу бурным потокам, напоминая статую на носу корабля. Банкир Козодоев, обдумывающий слияние банков, сложил молитвенно руки, словно угадывал весть — то ли о небывалом обогащении, то ли о жестоком разорении. У дамы, посла Израиля, в глазах зажегся древний огонь, и она ловила пророчества о разорении Храма, о сокрушении стен, о прегрешениях жестоковыйного народа. В углублении сцены чуть виднелись визионеры в сенсорных шлемах. Мерцали голубоватые экраны компьютеров, электронные карты горных районов Афганистана.

Пространство сцены прочертили лучи. Пронзали черноту под разными углами. Рассекали мрак, словно в мир хаоса вторгались порывы воли. Будили тьму, вносили в бесформенный хаос осмысленную геометрию, упрямый замысел, резкий чертеж. Тусклые комья, похожие на груды тряпья, колыхнулись, задвигались. Превратились в человеческие фигуры с белизной обнаженных рук и ног. В них вонзались молнии, по ним хлестали огненные бичи, гнали, вписывали в мерцающую геометрию. Они торопились вверх, по вертикали, похожие на упорных скалолазов. Спускались обратно вниз, словно на высоте, куда их загоняли бичи, не находили желаемого. Маршировали по сцене, образуя «змейки», концентрические круги. Вспрыгивали друг другу на плечи, как ловкие гимнасты, создавая затейливые пирамиды, объемные живые фигуры.

Олеарий в первом ряду мерцал глазами. Устремлял властный взор в скрещение лучей, в скопленье гимнастов, которые повиновались ему, лишенные собственной воли, безличные, превращенные в орудие грозного замысла.

Виртуоз испытывал мучительную сладость, сладострастное вожделение. Приближался к слепящей вспышке, всепоглощающему обмороку, в котором ему откроются тайные намерения Рема, — вторжение в геном русской истории, создание лжецаревича, операция на русском историческом времени, из которого мог произрасти чудесный побег или уродливая ветвь с ядовитыми цветами и ягодами.

Олеарий управлял стихиями, распространяя бушующий на сцене конфликт на все мироздание. Гибли галактики, умирали звезды, разверзались «черные дыры», стремилось воцариться абсолютное зло. Но творящий разум вторгался в «черные дыры», возрождая цветущие миры, жемчужные планеты и луны, бриллиантовые галактики.

Виртуоз был близок к обмороку. Его дух исчерпал все возможности пребывания в теле, рвался из плоти, сбрасывал бренные оболочки. На него надвигалось слепящее пятно, в котором терялись все очертания, стихали все звуки, прекращалось бытие, и открывалось безвременье, которое и было Богом. Он устремился в эту безымянную бездну, испытывая наслаждение смерти.

Внезапно в зале сверкнула жуткая молния, как раскаленная жила. Ее звук был расщеплен на бесчисленные мелодии, в которых угадывались Вагнер и Бах, Скарлатти и Скрябин. Сумрак сцены сменился сияющим светом. Был луг живых цветов, над которыми летали бабочки и стрекозы, и в цветах, обнаженные, золотисто-телесные, словно с картины Луки Кранакха, стояли Адам и Ева, целомудренные и прекрасные. Было видно, как у Евы дышит круглый живот, а на плече Адама сидит голубая бабочка.

Зал, потрясенный, молчал. Зрители только что присутствовал при сотворении мира. Перед ними была разыграна формула Е=mc2 . Виртуоз, обессиленный, откинулся в кресле. Он так и не вырвался из бренного тела, не достиг абсолюта, не снискал благодатного прозрения.

К нему подошел служитель в шелковом камзоле и маске венецианского дожа:

— Илларион Васильевич, вас просят пройти в гримерную.

Он прошел за кулисы, где актеры в трико, с изможденными потными лицами, были похожи на космонавтов, испытавших чудовищные перегрузки. Запаленно пили воду, отирались полотенцами, бессильно сидели прямо на полу. Виртуоз проследовал по темному коридору в дальнюю часть здания, остановился перед знакомой дверью. Опустошенно стоял, чувствуя слабость и разочарование. Толкнул дверь и вошел. На мгновение сочно сверкнуло трюмо и погасло, как только дверь затворилась. В гримерной было темно, ни искры света. Пахло парфюмерией, туалетной водой, и он чувствовал присутствие близкой, горячей жизни, нетерпеливой женственности, устремленных на него из темноты глаз.

— Ты где? — спросил он, стараясь уловить волны тепла и нежных духов, которые она источала. Она подошла сзади, обняла, и он слабо целовал ее голые руки, хрупкие пальцы, чувствуя спной ее грудь, угадывая горячую голую шею, запах волос, теплый, пернатый, как у лесной птицы.

— Ты всю неделю был недоступен. Не откликался на мои звонки. Не отвечал на мои послания. Я тебя подстерегала, как подстерегают добычу. Была в гольф-клубе, но ты не появился. Была на приеме во Французском посольстве, где тебя ожидали, мо ты не приехал. Заглянула на форум молодых гениев из правящей партии, которых ты опекаешь, но и там тебя не было. Только по телевизору тебя и видела. Ты выглядел усталым и напряженным. Ты здоров?

— Да, но слишком много работы. В Кремле, в «Доме Виардо», в резиденции «Барвиха-2». Оба Президента нервничают, постоянно ко мне обращаются, требуют моего внимания, — он говорил вяло, утомленно. Спектакль опустошил его. Коварный Олеарий, словно вампир, выпил его витальные силы. Талантливые, наполнившие зал зрители были использованы кудесником для создания сверхмощного эмоционального поля, которым питались визионеры в сенсорных шлемах. Быть может, в горах Афганистана они обнаружили пещеру Бен Ладена. Координаты пещеры уже переданы в штаб американских ВВС, с аэродрома Баграм поднялось звено штурмовиков, делает над ущельем боевой разворот, — Президенты, новый и прежний, как два капризных цветка, требуют, чтобы их постоянно поливали.

— Ты, мой милый, — не садовник. Ты и есть настоящий Президент России, — она страстно к нему прильнула, чувствуя его немощь, потерянность. Словно старалась воскресить его остывшую душу, отдавала накопившуюся нежность и женственность, восполняя понесенные траты. — Мне горько, что ты расходуешь столько драгоценных сил на этих людей. Они слабее тебя, паразитируют на твоем уме, трудолюбии, поэтическом даре. Они без тебя — ничто. Ты сделал им имя, слепил из них государственников и правителей. Заставил поверить в это народ, который, казалось, больше ни во что не верит. Ты единственный в Кремле, кто думает о стране, о судьбе России, чувствует ее величие и ее трагедию. Среди этих кремлевских кабанов, напыщенных фазанов, пустопорожних кукушек ты единственный, кто несет на себе бремя власти. Бедный, как ты можешь существовать в этом зверинце?

Ее обожание волновало его. Она знала, как его оживить, вдохновить, вернуть утраченную веру и свежесть. Ее быстрое дыхание согревало его. Сильные, жаркие удары сердца были быстрее и громче, чем его собственные. Он подчинялся ее волнению, нетерпению, проникавшим в него живительным токам.

— В Кремле у всех своя роль. У меня — своя. И в последнее время я, кажется, с ней неважно справляюсь.

— Ты не можешь с ней неважно справляться. Все, к чему ты прикасаешься, начинает сверкать. Твои стихи могут украсить любую антологию. Твои рисунки, которые ты делаешь на листочках во время скучных заседаний, сродни рисункам Пушкина на полях его рукописей. Ты оратор, мудрец, восхитительный интриган. Самые ужасные вещи ты умудряешься делать с веселостью и легкомыслием. Такими были люди Возрождения. Донателло, Брунеллески, Сирано де Бержерак. Я восхищаюсь тобой, мой политик, дуэлянт, возвышенный мистик.

— Ты очаровываешь меня, околдовываешь. Пользуешься женскими чарами, — он был ей благодарен. Она использовала испытанные ухищрения, которыми возвращала ему веру в себя, восполняла ужасные траты. — Еще минуту назад я был уныл, противен себе самому, а теперь я в плюмаже, гарцую на белом коне.

— Просто я люблю тебя. Тебя так никто не любил. Твои многочисленные женщины, о которых, поверь мне, я догадываюсь, любят в тебе твой кремлевский статус, блистательное общество, куда ты им открываешь дорогу, роскошную жизнь, которая им мерещится. Я же люблю твою душу, твой ум, твое творчество. Всю неделю ты не находил минутки, чтобы на меня посмотреть. А я, ты не поверишь, чувствовала тебя в этом громадном городе — как ты перемещаешься в нем, где находишься, с кем встречаешься. Я знаю, когда ты в Кремле, как будто бы над дворцом поднимают твой личный штандарт. Знаю, когда ты посещаешь своего мнительного и капризного патрона Долголетова в «Доме Виардо», где ему мерещатся поющие привидения. Когда тебя требует к себе лукавый и осторожный Лампадников, желающий перехитрить своего мнимого друга. Я знала, что ты обедаешь с приехавшим Бобом Диланом в ресторане «Ваниль». Чувствовала до обморока, до смертельной боли, как ты увозишь какую-то молодую женщину в свой загородный дом, и она покидает его только под утро.

— Да ты просто ясновидящая, — засмеялся он, испытывая внезапный страх от ее прозорливости, — Ты ведьма. В Средние века тебя бы сожгли на костре.

— Меня и теперь сожгут. Мы живем в средние века, и вот-вот запылают костры.

— Ты чувствуешь, как на нас надвигается опасность? — он верил ее интуиции больше любых политологических прогнозов. Она несколько дней металась, не находила себе места, перед тем как случиться «Беслану». Она начала болеть и чахнуть, словно ее морозила неизлечимая немощь, перед тем как контрразведка донесла о готовящемся покушении на Президента Долголетова. После ее кликушечьих бормотаний и чревовещаний он убедил Президента отложить поездку на Ближний Восток. — Тебе кажется, что мы на пороге беды?

— Я гадала на картах. Предстоят потрясения. Явится бубновый валет, который устранит червового короля и даст дорогу королю виней. Но потом придет валет треф, и все ему поклонятся. Ты — валет треф. У тебя великая судьба. Ты станешь Президентом России.

— Как хорошо, что моим аналитикам, которые заседают в ситуационной комнате, не выдают карточных колод. Они бы такое погадали! Или, в лучшем случае, резались бы в покер. — Он шутил, но мысленно видел карты в ее быстрых ловких руках, разноцветную масть, которая выстраивала таинственную криптограмму. Запоминал ее пророчество, куда странным образом, окруженной черными и алыми символами, заманивалась истина.

— Ты чем-то очень встревожен. Ты на каком-то распутье. Что тебя томит?

— Ты очень хорошо меня чувствуешь. Будто видишь насквозь. Меня это пугает.

— Тебя что-то очень мучит. Ты похож на птицу, которая сидит на ветке, приподымается, готовая вспорхнуть, и опять замирает. Что у тебя на уме?

— Не вправе сказать. Чтобы принять верное решение, не ошибиться, не совершить роковую ошибку, я стараюсь достичь такой высоты понимания, какой достигали библейские пророки, восточные дервиши, афонские ясновидящие, московские блаженные. Я и сюда-то, к Олеарию, пришел, чтобы раскрыть запечатанный разум. Был очень близок к откровению, возвысился духом и снова сорвался в пропасть. Видно, мне не дано. Коридор в небо замурован, и я бьюсь головой о кладку. Здесь нужно быть святым.

— Каждое время предлагает свой образ святости. Ты святой, ты мученик. Ты достиг высоких степеней посвящения.

— Я не мученик, я баловень. Но вполне могу снискать мученический венец. Дело, которым я занимаюсь, восседая в Кремле, вполне может обернуться тюрьмой, куда меня отвезут прямо сквозь Троицкие ворота. Меня могут убить — уличная толпа, или киллер, или в суматохе дворцового переворота. В любую минуту я могу умереть.

— Я умру вместе с тобой. Меня тоже убьют, как женщину Виртуоза. Я не буду жить без тебя. Пусть меня вместе с тобой растерзает толпа. Или казнят, как Марию Антуанетту вместе с Людовиком. Или расстреляют в гнилом подвале, как расстреляли Николая Второго и императрицу Александру Федоровну.

— Ты вспомнила про Николая Второго? Случайно? — его испугала ее прозорливость, словно она угадала его непрерывные сомнения, в которых присутствовало имя царя, миф о лжецаревиче.

— Я знаю, что в этой жизни мы никогда не станем мужем и женой. Но смерть, которую мы примем вместе, будет нашим венчанием, нашей чудесной свадьбой. Как только мы умрем, мы сразу отправимся в свадебное путешествие по городам, которых не знает земная география. По садам, о которых не ведают ботаники. Мы прочитаем великие поэмы, которые здесь, на земле, еще не написаны. Увидим картины художников, которых нет в Лувре и Прадо. Ты умрешь, и я вместе с тобой.

Ее страсть была подобна истерике. Она увлекала его в смерть, где отсутствовали земные помехи, мешавшие им быть вместе. Ему начинало казаться, что она его может убить, чтобы приблизить желанное счастье. Сейчас в темноте слабо мелькнет клинок, вонзится в ямку возле ключицы, которую она целовала.

— Должно быть, я и впрямь заслуживаю смерти, если не могу здесь, в земной жизни, сделать тебя счастливой. Я столько от тебя получаю, ты даришь мне свою нежность, красоту, возвышенные чувства. Спасаешь меня от уныния, предотвращаешь мои жестокие и безумные поступки. Я пользуюсь тобой и мало даю взамен.

— Я так дорожу возможностью служить тебе. Я твоя телохранительница, твоя жрица, твоя разведчица. Готова и впредь исполнять твои самые деликатные и рискованные поручения.

— Как блестяще ты внедрилась в партию «Родина» в роли пресс-секретаря Рогозина. Помешала ему объединиться с Глазьевым и ослабила партию. Не позволила ей превратиться в мощную оппозиционную силу.

— Это было не трудно. Оба самолюбивые, ревнивые, не готовые уступать. Стоило Глазьеву прослушать кассету, где его высмеивал остроумный Рогозин, как все их договоренности полетели в тартарары.

— А блестящая операция, когда ты выманила у лидера СПС, этого холеного плейбоя, дискету с перечнем денежных сумм, которые он получал от Чубайса. Мы предъявили Чубайсу эту дискету, и он прекратил финансирование. Перед самыми выборами «правые» сели на мель.

— Надо сказать, что этот плейбой был весьма настойчив в своих ухаживаниях. Я не рассказала тебе всех деталей операции, иначе ты мог ее отменить.

— А на Сардинии, на яхте Берлускони, ты вскружила голову обоим — и Лампадникову и Долголетову. Они были пьяны, разыгрывали тебя в карты. Ты заставила их обоих кинуться в море, а я в это время перехватил конфиденциальное письмо Жака Атоли, адресованное Ромулу. И письмо попало к Рему.

— В море они вели себя, как дельфины. Подныривали под меня, хватали за ноги, пытались целовать. Мне хотелось их умертвить точечными ударами в сонную артерию. Тогда бы президентское кресло оказалось пустым, и его занял ты.

— Ты тайный убийца. Агент десятка разведок.

— Я твой агент, мой милый.

Ее рука проникла ему под рубашку, и он почувствовал, как накаляется его плоть. Она расстегнула ему рубашку, растворила и стала целовать, рисуя губами светящийся узор. Он чувствовал, как телесность его превращается в сладость, в мучительное томление, в слепящее вожделение. Она стянула с него рубаху, расстегнула пряжку ремня, и он стоял, оцепенев, вздрагивая от приливов восхитительного страдания, и ему казалось, что он утрачивает вес, обретая невесомость, состоящую из света, боли, несравненной сладости. Он опустил руки на ее волосы, нащупывал в темноте костяной гребень, маленькие горячие уши, бурно дышащую шею. Его возносило на светящейся сфере, выше и выше, туда, где прекращались все чувства, утрачивались все мысли, а оставалось страстное, неодолимое стремление к бесцветной, приближавшейся сути, в которой таились все смыслы и истины, изначальные, от сотворения мира законы. В этой расплавленной магме ему откроется долгожданное, выкликаемое знанье, делающее его всеведущим и всесильным.

Женщина издавала глухие невнятные стоны, поднимала к нему глаза, словно хотела убедиться в степени его страдания и сладости. И страдание вдруг явилось, обрушилось сверху, словно раскаленный слепящий ливень, сверкнуло в трюмо, запечатлев какие-то флаконы, кисти, скомканные ткани. Ее, стоящую на коленях, ее лицо с остановившимися безумными глазами, красными, как кровь, губами. Промчалось, словно шаровая молния, в которой мелькнул косматый хаос, дух преисподней, унося в бездну его заблудшую душу.

Ночью, в автомобиле, возвращаясь в свой загородный дом, он набрал номер директора ФСБ Лобастова.