ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

Президент России Артур Игнатович Лампадников, или Рем, как называли его на аппаратном сленге языкастые функционеры Кремля, обладал миловидным лицом, женственными глазами с поволокой, манерами интеллигентного петербуржца. Но странным образом походил на загадочное морское существо, которое струит среди подводных течений свои пятнистые волнообразные щупальца, почти сливаясь с разноцветными водорослями и морскими звездами. Это вкрадчивое колыхание и изысканная расцветка вводили в заблуждение крупную рыбу, что доверчиво, в поисках пищи, подплывала к нежным соцветиям, из которых вдруг вырывались бурные мышцы и намертво сжимали в клубке бьющуюся добычу. Острые, как бритвы, присоски вонзались в беспомощную плоть. Из шелковистой массы высовывался костяной клюв. Жутким чернильным блеском наливались выпуклые немигающие глаза. Огромной серебряной рыбой, трепещущей в железных объятиях, была Россия, из которой высасывали соки жадные щупальца, на которую был нацелен горбатый клюв и взирали мертвенные выпуклые глаза.

Так ощущал Рема Виртуоз, который входил в кремлевский кабинет, обильный малахитом и золотом, застав его хозяина, удобно развалившегося на ампирном диване в позе мадам Рекамье. Рем говорил, помогая себе взмахами маленькой холеной руки, словно перебрасывал произносимые слова собеседнику. Этим собеседником был журналист Илья Натанзон, сидящий чуть поодаль за круглым изящным столиком, на котором лежал диктофон. Мерцающий огонек диктофона, плавные взмахи ручки, сладкие обожающие глаза Натанзона создавали иллюзию безмятежности и благоденствия, которая вводила в заблуждение неосторожно заплывавших в кабинет рыб. Виртуоз, переступив порог, почтительно произнес:

— Я слишком рано? Могу подождать.

— Нив коем случае, дорогой Илларион, — Рем приподнялся с дивана, протягивая руку. Привстал и полненький, бородатенький Натанзон, устремив на Виртуоза глаза, из которых вдруг выкатились смешливые темные вишенки. Виртуоз пожал маленькую сухую ладонь Президента и влажную, обволакивающую длань Натанзона, который улыбался румяным ртом, скалил белоснежные зубы. — Я диктую нашему летописцу очередную главу книги. Как раз ту самую, где я описываю наши детские отношения с Долголетовым. Садись, послушай, я скоро освобожусь.

— Работать с Артуром Игнатовичем — одно наслаждение, — произнес Натанзон. — Текст совсем не приходится править. Он, как драгоценное литье, выпуклый и безупречный.

— Когда будет готова книга? — поинтересовался Виртуоз.

— Еще несколько сеансов,— сообщил Натанзон.— После этого я хочу уехать в Венецию, и там, у зеленого Гранд-Канала, завершу эту увлекательную работу.

— Как раз ко дню провозглашения Духовного Лидера Русского Мира, который мы отметим в Москве, не так ли? — Рем добродушно посмотрел на Виртуоза, и тому показалось, что в струящихся плавных течениях, среди разноцветного морского дна, вдруг на мгновение показался черный жестокий клюв, приоткрылась чернильная бездна.

Итак, продолжим. — Рем вновь откинулся на диване с золочеными подлокотниками в виде египетских сфинксов, а Натанзон опустился в кресло у затейливого столика, ножки которого были выполнены в виде золоченых грифонов. — Я рассказывал об отношениях с Виктором, с которым нас свела судьба в детстве и большом дворе на Литейном проспекте.

Он был из тех, кого называют — «мальчик из неблагополучной семьи». Отец, кажется подсобный рабочий, часто пил, падал прямо во дворе, и мы, ребятня, помогали ему добраться до его бедного подвала. Мать не отставала от супруга, и мы часто слышали ее истошную ругань. «Витек», — так мы называли Долголетова, — был неухоженный, вечно голодный, в какой-то неопрятной одежде. Мои родители жалели его, принимали у нас дома, подкармливали. Брали его вместе со мной в театр. Дарили то курточку, то ботинки, которые я уже переставал носить. Однажды произошел комичный случай. У нас дома намечался торжественный раут. У отца был юбилей, и мы ждали гостей, среди них писатели Даниила Гранина, артиста Кирилла Лаврова, директора Эрмитажа Пиотровского. Мама хотела блеснуть своими кулинарными достоинствами, рылась в каких-то изысканных кулинарных книгах и приготовила праздничный стол, украшением которого было блюдо испанской кухни. Молодая телятина, сваренная в красном нине, которая подавалась в холодном виде перед началом трапезы. Гости уже начали съезжаться, и тут вдруг неожиданно появился Витек. Словно учуял запах вкусной еды. Сначала его хотели как-нибудь деликатно выставить, но он делал вид, что не понимает намеков, и его оставили. Гости беседовали в гостиной, мой отец водил их в кабинет— показывал коллекцию старинных монет. Мама суетилась на кухне, а мы с Витьком в моей комнате мастерили макет корабля. Он на минуту вышел, а я продолжал мастерить. Вдруг слышу мамин панический крик. Гости и я имеете с ними бросились на этот крик и застали такую картину. Витек в столовой залез руками в большое блюдо с ломтями телятины, вытащил кусок и жадно ел, проливая соус прямо на белую с катерть. Когда мама застала его за этим занятием, он поперхнулся, уронил кусок на пол, кашлял, выплевывая на скатерть куски непрожеванной телятины. Он был страшно смущен, но писатель Гранин погладил его по голове, а Кирилл Лавров рассказал какую-то смешную историю из своего детства…

Лампадников улыбался, снисходительно, чуть печально, словно сожалел о милом, навсегда миновавшем детстве. Натанзон не скрывал ликования. Эпизод станет украшением книги, сплошь состоящей из пикантных подробностей президентской жизни. Губы румянились в черной бородке. Сладострастно блестели белые зубы. Глаза победно сияли, словно видели книжную полку элитного магазина, пухлый том, изданный головокружительным тиражом, и название, придуманное для него Виртуозом: «Президент. Негасимая Лампада».

— Еще один эпизод наших отношений, который я шутливо называю «На краю бездны». Как-то тайком я взял у моих родных деньги, которые они держали в гостиной под большой, красиво изданной книгой Пушкина. На эти деньги мы с Витьком пошли покупать эскимо. Я беззлобно его поддразниваю: «Если поклонишься мне до земли, куплю тебе эскимо». Он поклонился. «Кланяйся еще». Еще поклонился. Я купил эскимо ему и себе. Идем, болтаем. Проходим мимо канализационного люка. Люк открыт, чугунная крышка рядом. Поодаль копошатся ремонтники. Он вдруг хватает меня и пытается сбросить в люк. Теснит к краю, я вижу эту черную дыру, чувствую зловонье. Думаю: «Он хочет меня убить. Сейчас упаду и разобьюсь насмерть». В последний момент я как-то вывернулся, выскользнул. Он не удержался и упал в люк. Наверное, больно ушибся. Плачет на дне, умоляет вытащить его. Я бегом к ремонтникам. Они с фонарем спустились в люк и вытащили его, жалкого, мокрого и зловонного. Я его привел к себе домой, отмыл под душем, дал чистую одежду. И уже остерегался подшучивать над ним, зная его мстительность и жестокость…

Натанзон не мог скрыть наслаждения. Весь трепетал, покрывался пунцовыми пятнами. Книга обещала быть сенсационной. Ее переведут на многие языки. Ее ждут презентации, распродажи. Она принесет ему не меньшие успех и благополучие, чем та, что была посвящена Президенту Долголетову в пик его славы и могущества и называлась: «Долгие лета, господин Президент». Виртуоз выбрал его среди многих других журналистов, открыл доступ в Кремль, включил в «кремлевский пул», представил Ромулу. Теперь, когда звезда Ромула стала закатываться, он не стеснялся в своих статьях злопыхать в его адрес, поминал былые ошибки, упрекал за авторитарный стиль, отдавал предпочтение новому светилу, чей либерализм возвращал России утраченную было свободу. Натанзон напоминал деятельного трудолюбивого шмеля, отобравшего у одного цветка все его сытные и сладкие соки и перелетевшего на соседний, полный нектара.

— Еще один характерный случай, — продолжал Рем, взмахивая рукой, словно зачерпывал ладонью невидимую влагу и подносил к черному рыльцу диктофона, который походил на пьющего знерька с мигающим рубиновым глазком.— Витек был одержим страстью, которой заразил его отец. Он был охотник. Уезжали вместе с отцом на Карельский перешеек или на псковские озеро на несколько дней. Возвращались с добычей. Зимой — зайцы, весной и осенью — утки, тетерева, рябчики. Витек приглашал меня отведать дичь. На клеенке, под матерчатым абажуром появ– милась масленая сковорода, а на ней зажаренные, смуглые утки, рябчики. Жесткие, но душистые, невероятно вкусные. Отец Витьки ломал руками птицу, клал перед каждым на клеенку, наливал себе водку и выпивал. Мы ели, и если на зуб попадала застрявшая в мясе дробинка, клали ее на клеенку, состязаясь, у кого отыщется больше. До сих пор помню эти свинцовые катышки, сплющенные о птичью плоть, тускло поблескивающие под абажуром. Однажды осенью Витек сообщил заговорчески, что собирается на охоту, чтобы добыть лося. Он знал болото, где живет лосиное семейство, состоящее из двух взрослых лосей и лосенка. Он задумал убить лосенка, обеспечить свой дом мясом на всю зиму. Охота на лосей была запрещена, и то, что он задумал, было преступлением, жестоким и отвратительным. Я отговаривал его, стыдил, корил. Он смеялся надо мной, называл тряпкой. Сказал, что не нуждается во мне и сам убьет лосенка. Я не находил себе места. Представлял это звериное семейство, живущее на глухом лесной болоте. Как ночью под звездами они лежат в тростниках, грея друг друга дышащими боками. Как на рассвете идут чередой, раздвигая заросли, взрослые — впереди, а лосенок следом, переставляя хрупкие, как струнки, ноги, и над ними красная осенняя заря. Я знал, что Витек осуществит свою злую затею, убьет лосенка. И у меня возник план. Я сказал, что согласен ехать с ним на охоту, согласен разделывать тушу убитого зверя, вытаскивать ее из леса. Готов раздобыть патроны, снаряженные картечью, специально на крупную дичь. Через друзей отца добыл две пачки американских, «хемингуэевских» патронов, с которыми заправские охотники ездят в Африку на сафари, стреляют буйволов, антилоп, носорогов. Серебристые гильзы с оттиснутыми изображениями африканских животных. Я вскрыл один патрон, показал Витьку крупную, как ягоды смородины, дробь. Пересказал новеллу Хемингуэя «Снега Килиманджаро». Витек попробовал дробину на вкус. Остался доволен, приял пачки с патронами. Не знал, что из остальных патронов я высыпал порох, насыпал вместо него обыкновенный песок. Мы поехали на охоту на Карельский перешеек, в сторону Выборга. У обоих ружья, большие рюкзаки за спиной, ножи для разделки туши, виниловая пленка, в которую мы завернем кровоточащие ломти, чтобы кровь не проступила на рюкзаках. Добрались до места, переночевали у знакомого старика, а утром отправились в лес. Эти чудесные осенние дебри, сумрачные ели, последняя желтизна еще не опавших листьев, запах сырости, свежести, студеный предзимний холод. Мы отыскали болото, и оно пахло мхами, тяжелыми, стылыми водами, в кочках, в кривых березках, в поломанных черных тростниках. Шли, хлюпая сапогами, с ружьями наперевес. И вдруг увидели лося. Большая, коричневая, с проседью лосиха, с крупным лбом, огромными фиолетовыми глазами, с бархатными ноздрями, из которых вылетали букеты пара. И чуть поодаль — лосенок, изящный, хрупкий, грациозный, с выпуклой спиной и очаровательной лобастой головой, по грудь в вялой траве. Их явление среди леса было волшебным, это были первозданные боги, принимавшие людей в свое зачарованное звериное царство. Я любовался, боялся их спугнуть, обожал их дышащие живые тела, стеклянно-черные немигающие глаза, чуть заметное, витавшее над их головами сияние. Витек вскинул ружье и нажал на курки, раз, другой. Вместо громогласного выстрела прозвучало два трескучих хлопка. Взорвались капсюли. «Стреляй же, стреляй!» — крикнул он мне истошно. Я, не целясь, куда-то мимо выстрелил, слыша все те же холостые хлопки. Лоси развернулись и побежали. Я видел, как они переставляют ноги, как лосенок неловко перескакивает поваленное дерево. Когда выяснился мой подвох, Витек с воем кинулся на меня, и мы жестоко подрались. Не разговаривали месяц. И лишь с большим трудом помирились…

— Какой великолепный эпизод! — ликовал Натанзон, делая пометки в тетрадь. — Как он выпукло характеризует вас обоих!

Виртуоз разглядывал чернобородого толстячка с плотоядными губами и глазами умного плута, которому все всегда удается. Натанзон был оружием, грозным и точным, которое не раз использовал Виртуоз, уничтожая с его помощью, казалось бы, неуязвимые цели. Это оружие обладало стремительной скоростью, непредсказуемым маневром и глубокой проникающей силой. Оно было оснащено головкой самонаведения, и ему следовало сообщить лишь первоначальный вектор, после чего оно «захватывало» цель и преследовало ее до полного уничтожения. Однако владеющий этим оружием должен был знать, что возможны случаи, когда оно выходит из подчинения, разворачивается вспять и поражает того, кто дал ему старт.

— Продолжим печальный рассказ о нашей детской дружбе с Виктором Викторовичем Долголетовым, которому я столь многим обязан. — Рем печально улыбнулся, словно прощал другу давнишние прегрешения, о которых упоминал без мстительности, а лишь желая увековечить важные для истории подробности. — В десятом классе с моим другом что-то случилось. Он был неузнаваем. Прогуливал занятия. Не ночевал дома. Связался с какими-то новыми друзьями, которые водили его по дискотекам, ресторанам, злачным местам. Должно быть, у него появились женщины, потому что лицо его исхудало, осунулось, под глазами легли черные тени. Мы почти не общались, ему казалось, что я слишком инфантилен. Нам в школе предстояла контрольная работа по математике, очень важная для будущего аттестата. Виктор запустил все занятия, ничего не смыслил в алгебраических уравнениях. Во время контрольной работы взмолился, чтобы я помог решить ему задачу. Времени было в обрез, но я отложил свою задачу и решил его вариант, передал черновик с ответом. Мне не хватило времени, и моя работа оказалась незавершенной. Я получил три с минусом. Он же был настолько рассеян и не подготовлен, что, списывая мою шпаргалку, умудрился напутать. За что и получил двойку. Он обвинил меня, что я будто бы нарочно подсунул ему фальшивку, как и в случае с холостыми патронами. После этого наша дружба повисла на волоске…

— Ваша дружба зиждилась на взаимном влечении и антагонизме, — Натанзон поднес к глазам крохотный диктофон, на котором пульсировали хрупкие электронные цифры. — Я изучал ваши гороскопы, и в них есть очень сильные полюса притяжения и отталкивания. Вы обречены на дружбу и войну, сотрудничество и противостояние. Я думаю, что Илларион Васильевич, создавая оригинальную, небывалую в России «двуглавую» систему власти, очень внимательно изучал ваши с Виктором Викторовичем гороскопы. — Натанзон высказал это предположение так, словно не он по просьбе Виртуоза составлял эти два гороскопа. Талантливый журналист и непревзойденный мастер «черного пиара», Натанзон часто использовал астрологические познания, дабы изъясняться с суеверными читателями на «языке звезд». Это ему принадлежали «черные гороскопы» Ромула, напечатанные в оппозиционных газетах накануне второго переизбрания, в которых звезды сулили избраннику напасти и беды, а избравшей его стране — голод, войну и мор. Эти астрологические пророчества Натанзон выполнил по заданию лондонского изгнанника, ненавидящего Президента Долголетова. Виртуоз знал об этой тайной операции, но счел за благо ее не заметить.

— Что ж, поручим звездам сплетать и распутывать нити наших с Долголетовым отношений, — философски заметил Рем. — Но вот еще один эпизод, на котором наша юношеская дружба оборвалась. Я увлекся девушкой по имени Лена. Она была красива, романтична, светилась обаянием, наивной доверчивостью и возвышенными порывами. Она увлекалась Серебряным веком, знала живопись «Мира искусств». Мы ходили в Русский музей, где искусствоведом работала ее мама. Она отводила нас с Леной в запасник, показывала холсты Филонова и Малевича, феерического Лентулова и магического Кандинского. Мы много гуляли с Леной, и она рассказывала мне удивительные истории о старых петербургских особняках и дворцах. Я целовал ее у сфинксов на набережной, и Нева, черно-блестящая, несла на себе огненные отражения. Виктор подсмеивался над моим увлечением, которое казалось ему старомодным и платоническим. Он изображал из себя опытного любовника, искушенного ловеласа, но иногда присоединялся к нам во время прогулок. Сидел с нами в кафе, остроумно шутил, и Лене нравились его едкие шуточки. Случилось так, что я заболел и неделю лежал в постели с ужасным жаром и бредом. Мне мерещились чудовища в какой-то красной раскаленной пещере. Мерещилась Лена в ужасающем растерзанном виде. Мерещился Виктор в отталкивающих отвратительных позах. Когда бред отступил и жар начал спадать, внезапно зазвонил телефон, и я услышал несчастный, рыдающий голос Лены: «Приезжай!.. Спаси меня!..» Очень слабый, шатаясь, я подхватил такси и нашел ее в какой-то запущенной, ужасной квартире на Фонтанке. Она лежала на жутком скомканном покрывале, вся растерзанная, с синяками от засосов на груди и шее. На столе валялись опрокинутые рюмки, недопитая бутылка. «Что с тобой?» Она рассказала, что встретила на улице Виктора. Они гуляли, забрели в кафе. Пили легкое вино. Видимо, он подсыпал в ее бокал какое-то снадобье, потому что она почувствовала ужасную сонливость. Полусонную, он привез ее в квартиру к приятелю, снова угощал вином. И снова что-то подсыпал, так что бедняжка потеряла сознание. Очнулась в этой мерзкой постели, голая, в укусах и засосах. Я отвез ее домой, и больше мы не встречались. Я слышал, что она уехала во Францию, окончила Сорбонну, преподает там и редко наведывается в Петербург. Так и не вышла замуж. После этого мы порвали с Виктором, и лишь спустя много лет нас снова соединила судьба.

— Роковые отношения, — Натанзон выключил диктофон, понимая, что сеанс общения завершился. — Верю, что книга «Негасимая Лампада» будет исполнена пронзительной искренности. Мы выпустим ее к тому дню, когда будет провозглашен Духовный Лидер Русского Мира, о котором говорил Илларион Васильевич. Благодарю за исповедь. — Он встал и, пятясь, с легкой театральностью, проследовал к дверям. Покинул кабинет, оставляя Виртуоза наедине с Президентом.

Рем гибко поднялся, покинул ампирный диван и перешел к рабочему столу, на котором стоял плоский компьютер. Он был соединен с множеством удаленных компьютеров, размещенных в ситуационной комнате. День и ночь эти компьютеры собирали информацию о мировых событиях в режиме реального времени. Работавшие за ними аналитики складывали из этих бесчисленных фрагментов общую картину мира, которая, как облако, постоянно меняла свой образ. Отражала со всей возможной полнотой исчезающе малый отрезок длящейся бесконечно истории. Рем включил компьютер, поиграл клавишами. Отыскал сообщение об ангитеррористической операции в Дагестане. Были видны стреляющие бэтээры, перебегающий в шлемах спецназ, выстрел гранатомета, от которого рухнула стена одноэтажного дома.

— Мне дали понять, что эти точечные вспышки насилия инициируются нашим Духовным Лидером. Виктор, таким образом, дает мне понять, что только он один может контролировать ситуацию на Кавказе. И в случае, если я не стану соблюдать наши с ним договоренности, он может вновь запалить Кавказ.

— Такое возможно, но маловероятно, — ответил Виртуоз, рассматривая картину боя, раненого в носилках, вспышки выстрелов из дымящего дома. — Не следует поддаваться мнительности. Она — не лучший советчик.

Рем ударил по клавише. Появилось печальное, с выпуклыми губами и оленьими глазами лицо Ходорковского, который читал какую-то книгу, устало откинувшись в кресле. Он все еще находился в заключении, но уже не в общем бараке, а в отдельном, комфортно обставленном помещении, с хорошей мебелью, телевизором, библиотекой. Такое улучшение условий произошло сразу же после избрания нового Президента. Рем лично распорядился перевести Ходорковского из общего барака, что породило слухи о скором освобождении именитого узника.

— Пожалуй, я освободил бы его. — Рем рассматривал узника, который перевернул страницу книги и стал растирать затекшую ногу, не зная, что за ним наблюдают в Кремле. — Это резко ослабит нашего достопочтимого Виктора. Поставит рядом с ним другого Духовного Лидера, не мнимого, а истинного, снискавшего свою репутацию мученичеством. Но это опасно, не правда ли? Мы выпустим на свободу будущего Президента.

— Пусть живет, как княжна Тараканова, — усмехнулся Виртуоз. — А хочешь, давай наденем на него «железную маску».

Рем уже рассматривал биржевую динамику, показатели крупнейших отечественных корпораций, в том числе и Газпрома. Индексы последнего шли вверх, повторяя кривую цен на нефть.

— Теперь, когда наши с Долголетовым доли в акциях Газпрома сравнялись, пора подумать о разделении банков, где хранятся наши с ним деньги. Пусть он остается в «Дойче банке», в «Барклае», в «Банк оф Нью-Йорк». Я же перевожу свои деньги в Гонконг и Макао. На разных континентах им будет уютнее.

— Что называется, дружба дружбой, а денежки врозь, — съязвил Виртуоз.

— А вот посмотри, — Рем бегло читал статью в «Вашингтон пост» под названием: «Разногласия между Лампадниковым и Долголетовым больше нельзя утаить в мешке». Как ты думаешь, кто заказал американцам эту замечательную статью? Уж не ты ли?

— Я по-прежнему делаю все, чтобы сохранить баланс ваших отношений. Но не все в моих силах. Долголетов покинул Кремль и лишил себя таинственного магнетизма власти, которую источают гробницы царей, урны красных вождей, фрески Грановитой палаты. А ты подпал под действие этих волшебных сил. Ты становишься все тяжелее, а он все легче.

—               «Ты взвешен и найден слишком легким», — задумчиво произнес Рем. По его лицу пробежала легкая судорога, и на мягком, интеллигентном лице на мгновение обозначился черный жестокий клюв.— Ага, губернатор Приморья, опасаясь ареста, покончил жизнь самоубийством… Так мы скоро лишимся всех губернаторов, а также большей части мэров. Борьба с коррупцией не должна лишить нас «вертикали власти»… А, вот еще… Рухнул мост чрез реку Обь, а вместе с ним пассажирский поезд. Среди пассажиров есть утопленники…. Значит, надо снабжать пассажиров надувными плотиками, черт побери!..

Рем выключил компьютер и повернулся к Виртуозу:

— Скажи, что ты знаешь о поездке Долголетова в Псково–Печорский монастырь? О чем он там говорил со старцем Иоанном Крестьянкиным?

— Не ведаю, — ответил Виртуоз, стараясь не выдать волнения. — Ты же знаешь, он афиширует свои отношения с Церковью. Это соответствует его образу Духовного Лидера.

— Все-таки интересно, о чем они там говорили?

— Я наводил справки у монахов, но никто, даже настоятель, не присутствовал при встрече. Скоро после нее старец отдал Богу душу и был похоронен в пещерах.

— А нельзя ли его оттуда выкопать, отрезать голову и передать профессору Коногонову в «Стоглав»? Пусть добудет из мертвой головы содержание их беседы.

— Это рискованно. Вызовет недовольство в церковных кругах. Усекновение головы— это иудейская традиция. Вспомни Юдифь, обезглавившую Олоферна. Вспомни Соломею — ей поднесли на блюде голову Иоанна Крестителя. Иоанн Креститель — Иоанн Крестьянкин, это очень похоже. У тебя и так ищут еврейские корни.

— Это дело можно уладить, — настаивал на своем Рем. — Похитить голову, снять показания, а потом вернуть обратно. Я бы дал такое поручение директору ФСБ Лобастову.

— Поостерегись, — сказал Виртуоз.

— Ну, хорошо,— Рем мановением руки отмахнулся от сомнительной темы. — Сейчас начнут собираться наши «яйцеголовые». Ты их недавно слушал у Долголетова. Послушай теперь у меня.

В соседнюю с кабинетом «совещательную» комнату, где еще недавно главенствовал бывший Президент Долголетов, теперь входили знакомые Виртуозу сановники, присягнувшие на верность новому владыке — Президенту Лампадникову. Тут был энергичный, с верноподданным блеском в глазах кинорежиссер Басманов, схвативший двумя белыми жадными руками маленькую ладонь Президента. Лидер правящей партии Сабрыкин с тусклым жестяным лицом и жесткими, как кухонная терка, усами, — согнулся в поклоне, словно не решался схватить и поцеловать августейшую руку. Министр промышленности Данченко с влажными воловьими глазами, стремившимися угадать настроение и волю начальника. Очаровательная петербургская дама, мэр Королькова, в юном васильковом платье, пахнущая фиалками, с жемчужным лицом неотразимой светской львицы, тяжело переступавшая на венозных ногах. Директор ФСБ Лобастов, вкрадчивый, осторожный, с размытыми чертами лица, невыразительной вялой фигурой, — казалось, воздух вокруг его головы слабо туманится, словно голова испаряется.

Министр иностранных дел Валериев, лысый, лобастый, с коричневыми морщинами и выпуклыми надгробными дугами, — напоминал примата сутулой спиной и длинными повисшими руками, и только умные, усталые, все понимающие глаза выдавали в нем утомленного жизнью мудреца. Председатель правительственного телеканала Муравин, сдобный «бонвиван», не отказывающий себе в удовольствиях, искусно, словно мягкий шар, перекатывался из одной политической эпохи в другую, привнося в нее респектабельный конформизм. Министр обороны, неуклюжий увалень, никогда не носивший мундир, снискавший в войсках прозвище «макаронный маршал». Последним, сияющий и величественный, в благочестии и радушии, явился митрополит Арсений, седобородый и розовощекий, с эмалевой панагией, источавший бриллиантовый блеск и запах дорогих духов. Все пожимали Президенту руку, выслушивая от него несколько ласковых слов. Усаживались за широким столом, выражая готовность внимать, запоминать, исполнять. Виртуоз воспринимал их, как букет в хрустальной вазе, которую перенесли из «Дома Виардо» в Кремлевские покои, переставили с одного стола на другой.

— Спасибо вам, мои верные друзья, что почтили меня своим вниманием. — Рем мягко шутил, облекая обязательную еженедельную встречу в форму непринужденного дружеского собеседования.— Когда вас нет поблизости, я чувствую, что мне не хватает духовных калорий. Я нуждаюсь в вас, не только в ваших советах, но просто в вашем присутствии.

— А уж мы-то, Артур Игнатович, можно сказать, задыхаемся от недостатка кислорода, когда вас подолгу не видим, — пропела Королькова, и в ее миндалевидных глазах промелькнула блудливость старой комсомолки. — Уж вы нас пожалейте, приглашайте почаще.

— Вот и хорошо, что мы необходимы друг другу. Мой верный товарищ Виктор Викторович Долголетов замучил вас упреками. Мне говорили, он с карандашом просматривает газеты, считая, сколько раз появляется в статьях его и моя фамилия. Простим ему, у каждого свои слабости. Моя слабость — необходимость вас видеть, слышать ваши голоса, учиться у вас уму-разуму.

Напряжение, с которым поначалу усаживались за стол, улетучилось. Все чувствовали себя непринужденно, обласканные высочайшим расположением.

— Начну с поздравления вас, мой дорогой талантливый друг, — Рем обратился к режиссеру Басманову. — В Каннах мировая художественная элита склонилась перед вами, русским гением. Золотая пальмовая ветвь, которой отмечена ваша победа, помещает вас в круг лучших режиссеров мира. Вы возвращаете Россию в мировую культуру, преодолеваете нашу обособленность и отсталость. Знайте, что в ваших начинаниях я всегда рядом. Рассчитывайте на бюджетное финансирование. Россия нуждается в богатых, великолепных кинофильмах.

— Я задумал фильм о последнем нашем Государе, о его восхождении на Голгофу,— поспешил откликнуться Басманов.— Ведь понимаете, его святость обнаружилась уже в самые первые дни царствования. Святыми не становятся, ими рождаются. Большевики своим кровавым злодеянием лишь оформили святомученическую роль последнего русского царя.

— Как знать, может, и не последнего,— задумчиво произнес Рем, переводя взгляд на министра промышленности Данченко.— Мне очень понравился завод «БМВ» в Калининграде. Какой конвейер, какая культура производства. Настоящая Европа. Вы — молодец. Надо смелее избавляться от устаревших советских производств. Продолжайте привлекать известные мировые «бренды». Пусть будут «Самсунг», «Тошиба», «Сони». Пусть будут «Сименс», «Мерседес», «Дженерал моторс». Мы — часть мирового хозяйства. Пускай над русскими городами сверкают названия мировых лидеров.

— Хочу доложить, Артур Игнатович, через месяц мы пускаем пятый блок Бурейской ГЭС. Доставляем на «Руслане» по воздуху из Петербурга громадное колесо турбины. Было бы здорово, если бы вы приехали на открытие, подержались бы за лопасть турбины. «Колесо турбины, колесо истории». — Данченко повторил заготовку, которую перед этим озвучил на встрече с Ромулом. Виртуоз испытал к нему мимолетное презрение — за двуличие, за убогую, с трудом дающуюся образность. И тут же подумал, что поездкой на Дальний Восток Рем выбьет у Ромула еще один пропагандистский козырь.

— Как вам идет ваш васильковый туалет, — Рем польстил Koрольковой, добившись пунцового румянца на ее очаровательном лице. — Хочу поблагодарить за внимание к моей скромной персоне. Мне передали фотографию доски, которую повесили, благодаря вашим радениям, на стену моей школы. Слышал, что Виктор Викторович ревнует, сравнивал размеры досок, прикладывал линейку к буквам. Ну, уступите ему, сделайте ему доску на десять сантиметров больше. Только не изображайте его профиль. А то в профиль он похож на зверька. Впрочем, и в фас тоже.

— Сообщаю по секрету, Артур Игнатович. Уже готова доска на здание университета, где вы учились. Мы хотим выбить на ней золотом стих, который вы сочинили в студенческие годы.

— Это какой же стих? — поинтересовался Рем.

— Помню наизусть. «Друзья, преодолейте приступы тлетворной лени. Усовершенствуйте плоды глубоких размышлений»

— А что, недурно! — засмеялся Рем. — У вас прекрасная память, сударыня.

Виртуоз сидел поодаль, слушая разговоры. Перед ним лежал раскрытый блокнот, и он карандашом рисовал в него головы вельможных посетителей. Головы обладали сходством с оригиналами. Виртуоз, физиономист и психолог, обладал даром рисовальщика. В его домашних альбомах скопилась обильная коллекция карандашных портретов тех, с кем случалось ему сидеть на бесчисленных «круглых столах», представительских встречах, секретных совещаниях. Устрой он свою персональную выставку, она имела бы несомненный успех. Ибо это были не просто рисунки, а магическая графика, с помощью которой он воздействовал на живые объекты, подвергая их внушению и гипнозу. Вот и теперь он находил характерные мимические черты, переносил их в небрежные эскизы, слегка ретушировал, изображая на каждой голове геометрический знак, — квадрат, треугольник, эллипс, волнистую синусоиду, стиснутую спираль. Это были крохотные руны, миниатюрные каббалистические символы, которыми он кодировал человека, вскрывал его подсознание, овладевал его тайными сущностями. Сидящие перед ним господа вызывали в нем чувство презрения. Живучие и лукавые, вероломные и алчные, лишенные благородных порывов и возвышенных помыслов, они с энергией грызунов заполняли высшие этажи власти, цепко хватались за нее, мало помышляя о служении, о народе и государстве. Ничем не напоминали царских камергеров и сталинских управленцев, для которых государство было религией. Они имитировали деятельность, жадно обогащались, отправляя своих сыновей учиться в английские университеты, а дочерей — рожать в германские клиники. Все они имели тайные доходы, заграничные счета. Говорили о патриотизме и великой России, но, явись на Русь какой-нибудь оккупант или самозванец, были готовы переметнуться к нему и служить преданно, как недавно служили другому. Виртуоз их презирал и боялся, зная их жестокость и вероломство. И одновременно дорожил ими, как единственным ресурсом, которым обладало на сегодняшний день государство.

Рем обращался теперь к директору ФСБ Лобастову. Не приказывал ему, а дружески просил:

— Может, нам прекратить эти шпионские скандалы? Может, выпустить этих наших злополучных ученых на свободу? Ну что они могли украсть, если наша наука на полвека отстала от западной мысли? Двигатель внутреннего сгорания от «Запорожца»? Секрет брезента, обтягивающего фюзеляж По-2? Давайте-ка выпустим этого несчастного физика, за которого хлопочут наши правозащитники, улучшать репутацию России в глазах мирового сообщества.

— Да ведь он, Артур Игнатович, космические технологии хотел передать.

— Ну, зачем нам космические технологии? Мы что, на Марс хотим полететь? Давайте лучше устроим космический город в районе Сочи. Пусть миллиардеры приезжают сюда, как на Сардинию или Лазурный Берег. Здесь они поймут, что такое Русский Рай.

Он обратился к министру иностранных дел Валериеву:

— Если говорить о мировом сообществе, то, мне кажется, мы слегка переборщили в наших симпатиях к «Хамас» и «Хесбалле». Ребята крутые, ничего не скажешь. В мечеть сходить, из гранатомета пальнуть — это у них получается. Но нам интереснее последние достижения израильской медицины. Нам важны еврейские биотехнологии, позволяющие увеличить урожай пшеницы в сто раз. Я распорядился аннулировать поставки «Хесбалле» гранатометов «Корнет» и «Фагот».

— Совершенно с вами согласен, — Валериев болезненно наморщил лоб, и в его усталых умных глазах мелькнула затравленность обложенного флажками волка, — у меня завтра встреча с послом Израиля, и я передам ему эту приятную новость.

— Кстати, у меня на канале есть превосходный фильм об Израиле: «До встречи в Иерусалиме», — с готовностью произнес телевизионный председатель Муравин.— Все-таки удивительный народ, евреи. Вдруг собраться со всех концов света, вернуться на свои священные камни, построить государство, которому ней равных по стойкости, организованности, темпам развития. Я обязательно покажу этот фильм.

— Я не настаиваю, — мягко улыбнулся Рем, — а то и так «Интернет» полнится подробностями моей еврейской родословной. Уж ни шуточки ли это моего задушевного друга Виктора Викторовича? Признаться, он еще в школе отличался антисемитскими высказываниями в адрес нашей учительницы Семалии Львовны Трахтенберг, когда она ставила ему двойки по истории.

Виртуоз рисовал в блокнот, отнимая у сидевших за столом сановников их образ. Переносил на бумагу. Ставил на них крохотные тавро. Магическими символами соединял с незримыми полями энергий, где обитали высшие смыслы, существовали бесплотные духи, ждали своего воплощения великие идеи. Подобно Ромулу, хотел приобщить мелкие души к возвышенным идеалам, преобразить пошлых меркантильных служак в героев и подвижников, в Сынов Отечества, в опору государства. Он чаял преображение элиты, в которой вдруг зажжется жертвенная страсть, божественная идея служения. Преисполненные вдохновения и творчества, они повлекут за собой народ на исполнение долгожданного имперского дела, стремительного рывка, животворного Развития, в котором Россия обретет, наконец, свое потерянное величие. Но собравшиеся за столом камергеры оставались себялюбцами и плутами, искусными интриганами и мелкими сплетниками, которых не заботила судьба государства. Они облепили государственное древо, как летучие перепончатые мыши, пускаясь с наступлением сумерек в свой бесшумный скользящий полет, мелькая в свете кремлевских звезд, как исчадия.

— Я поддерживаю решение Министерства обороны не форсировать испытания стратегической ракеты «Порыв». — Эти слова Рем обратил к военному министру Курнакову. — Мир устал от ракет и тяготеет к фестивалям высокой моды. Прекрасна форма, придуманная нашим именитым кутюрье Любашкиным. Своим изяществом она напоминает театральные костюмы эпохи Дягилева. В глобальном мире будут состязаться не танки, не ракеты, не подводные лодки, а направления высокой моды. Нельзя ли пригласить модельеров от Версаче и Сен-Лорана, чтобы они придумали форму для наших танкистов, ракетчиков, а еще лучше — кавалеристов? Кавалерия — вот что возвращает армию в романтические времена рыцарства и благородного подвига.

Курнаков не мог понять, шутит Верховный Главнокомандующий или говорит серьезно. На всякий случай, заметил:

— Конь — скотина терпеливая. На нее куда меньше затрат. Кавалерист, хоть ноги кривые, но с виду всегда герой. Я за то, чтобы парады верхом принимать, как Жуков.

— Вы и есть, мой дорогой, Жуков наших дней. И живете в Жуковке, — незло пошутил Рем, отводя глаза от смущенного министра.

Митрополит Арсений разгладил свою платиновую бороду, сытно пошевелил свежими губами и сочным рокочущим голосом произнес:

— А как вы отнесетесь, уважаемый Артур Игнатович, к предложению возглавить крестный ход, идущий по местам мученичества и царственного служения последнего российского императора Николая Александровича? Святейший был бы счастлив, если бы вы согласились.

— Для меня это — несомненная честь, Владыко. Но передайте Святейшему, что это скорее приличествует нашему дорогому Виктору Викторовичу Долголетову. Ведь он у нас — Духовный Лидер, и ему отводится место под хоругвями. Я же, недостойный, призван руководить страной.

Теперь он обращался к Председателю Думы и партийному лидеру Сабрыкину, который страстно и преданно, как спаниель, откликнулся на голос хозяина:

— Передайте инициативной группе партийцев, сделавших лестное для меня предложение, что я очень ценю их намерение. Вообще, партия под вашим водительством сделала заметный организационный и интеллектуальный рывок. Ее работа в Думе выше всяких похвал. И пусть не верят слухам, которые стали распускать еще во времена прежнего президентства. Что, дескать, партию ожидают чистки, гонения, выбивание из ее рядов каких-то мифических коррупционеров, привлечение к суду каких-то несуществующих взяточников. Партия — наш золотой фонд, наш кадровый резерв, наша интеллектуальная лаборатория, где мы отрабатываем самые эффективные методы государственного строительства. Никогда нечистая рука не коснется белых одежд, в которые облекла себя наша партия. — Сабрыкин, по мере того, как говорил Рем, расправлял плечи, выпрямлял спину, начинал гордо посматривать по сторонам. На его блеклом, в металлической шелухе лице заиграл румянец. — Я слышал, вам недавно здорово повезло на рыбалке? Выловили щуку, окольцованную Петром Великим? Первые апостолы тоже были рыбаками. Не забывайте, вы не только ловец рыб, но и ловец человеков. Партия — это бредень, который мы погружаем в людское море и вылавливаем лучших из людей.

Виртуоза восхищала та легкость, с какой Рем отбирал у Ромула его приверженцев, поднося каждому пиалу сладкой лести И те самозабвенно выпивали приторный нектар, позволяя себя обольщать. Он восхищался Ремом и презирал вельможную челядь, чуждую благородства, столь глубоко проникли в нее пороки власти. Государство, имея таких приверженцев, было обречено. Но не было иных вельмож, и он, демиург государства, должен был работать с чернью.

— Теперь, когда мы обменялись мнениями, я бы хотел сделать небольшое заявление по поводу ряда статей, появившихся в наших ветряных и взбалмошных СМИ. Не знаю, откуда дует ветер, может быть, из «Дома Виардо», но обществу навязывается мнение, будто бы прежний Президент Виктор Викторович Долголетов готовил страну к Развитию, к долгожданному рывку, к русскому экономическому и духовному Чуду. А я, нынешний Президент, останавливаю это Развитие, отказываюсь от рывка, отдаляюсь от Русского Чуда. Это в корне не верно. Если бы страна приняла вариант Развития, который вынашивает наш уважаемый Духовный Лидер, мы получили бы — не преуменьшаю — сталинские пятилетки, сталинское насилие, сталинский ГУЛАГ. Мы получили бы в качестве врага объединенную Европу и Америку и все свои небогатые накопления спустили бы на гонку вооружений, на возведение нового «железного занавеса». Вы хотите, чтобы вас смещали с должности за малейший просчет? Хотите показательные процессы, связанные с коррупцией? Хотите конфискацию имущества и позор под улюлюканье злобной толпы? Хотите, чтобы вновь народ надел стеганые ватники, а вчерашние министры, главы департаментов, председатели советов директоров валили лес в сибирской тайге, осваивали месторождения меди в районе БАМа? Я гарантирую России плавный экономический рост, неуклонное преуспевание, с сохранением драгоценного кадрового потенциала, к которому вас всех причисляю. Мы не станем ссориться с Западом и Америкой, не будем раздражать их необдуманными «мюнхенскими речами». Запад стремительно падает, Америка на глазах слабеет. Мы не станем с ними сражаться, и они сами рухнут, как рухнули здания-близнецы, когда в них врезались «Боинги». Два года, как страна проголосовала за меня на выборах. Еще два года я останусь в Кремле. Но время летит быстро. Уже теперь народ хочет знать, стану ли я переизбираться на второй срок, или вновь уступлю мое место Долголетову. Элиты хотят знать, кто будет Президентом через два года. Вы стоите перед выбором, — он или я. Сталинский мобилизационный режим с непредсказуемыми результатами, «черными воронками» и многомиллионной армией или гарантированный, гармоничный прогресс с сохранением демократических свобод, при которых каждому таланту в бизнесе, культуре или политике гарантировано преуспевание. Не требую немедленного ответа. Мы еще не раз соберемся, чтобы поговорить на эту тему. Знайте, что все вы мне дороги. Я не могу без вас обойтись. Вместе мы сделаем Россию великой.

С этими словами Рем поднялся и стал обходить стол, с каждым прощаясь за руку. Взволнованные визитеры кланялись и расходились. Когда мимо Виртуоза проходил сутулый, длиннорукий министр иностранных дел Валериев, Виртуоз задержал его и протянул на ладони крохотную спиральку, выпавшую из министра в гостиной комнате «Дома Виардо». Министр испуганно взглянул на блестящую пружинку. Быстро взял и вставил себе куда-то за ухо. Виртуоз услышал, как в голове министра что-то нежно затикало.

Виртуоз собрался было проститься, но Рем удержал его. Держа под локоть, вернул в кабинет, усадил за маленький столик.

— Хотел тебя спросить, что собой представляет «монархический проект»? Существует ли он еще в нашем обществе?

— «Монархический проект»? — удивился Виртуоз. — Пожалуй, существует в виде фантазии нескольких интеллигентов. Художник Глазунов, например, режиссер Михалков, князь Чавчавадзе. Ну, конечно, православная церковь на уровне приходских священников и монахов в отдаленных обителях. Еще кое-кто из казачества, выбиравшего себе в цари покойного скульптора Клыкова. «Монархический проект» всплыл, как затея Бориса Немцова, руководившего захоронением в Петропавловской крепости царских останков. «Проект» был нужен для того, чтобы облагородить позднего Ельцина, которого, с легкой руки либералов, называли «Царь Борис». Пожалуй, больше тебе ничего не скажу.

Рем смотрел в окно, за которым открывалась Ивановская площадь, влажная и солнечная от грибного дождя. Тускло темнела Царь-Пушка, отбрасывал тяжелую тень Царь-Колокол. Сияли купола, похожие на мятые золотые яблоки.

— Посмотри вот это, — Рем подошел к столу, взял лежащую на нем газету, протянул Виртуозу. — Почитай.

Виртуоз принял несвежую, на дешевой бумаге газету с блеклой надписью «Тобольские ведомости». Стал читать статью, выделенную красным фломастером. Статья называлась: «Цесаревич избежал большевистской казни».

В статье говорилось, что злодеяние в Ипатьевском доме имеет тайну, доселе тщательно скрываемую. Цесаревичу Алексею чудом удалось избежать убийства, ибо в ночь перед казнью его место занял мальчик, сверстник царевича, Иван Мызников, сын екатеринбургского мещанина Егора Мызникова, который, будучи монархистом, принес сыновью жертву, спасая наследника престола. Через своего родственника, служившего в охране дома; тоже тайного монархиста, мещанин Мызников осуществил подмену, принял цесаревича, переправив его в безопасное место. Сын же его погиб мученической смертью вместе с царем и его семейством. Именно этим обстоятельством объясняется несовпадение ДНК найденных останков царевича с ДНК остальной семьи. Спасенный царевич, передаваемый из одних спасающих рук в другие, изменил фамилию и имя. Нареченный Семеном Горшковым, благополучно достиг совершеннолетия, работал в одном из леспромхозов Урала, женился на дочери лесного объездчика и родил сына Федора. Когда началась война, добровольцем ушел на фронт и погиб под Сталинградом в 43-м году, в штрафном батальоне. Федор Горшков окончил горный техникум, работал на горнодобывающих предприятиях Южного Урала, вступил в партию и был направлен на партийную работу в Богорякский район Челябинской области, где получил должность инструктора райкома. Женился на местной учительнице. У них родился ребенок, которого они назвали Алексеем, в честь деда, скрывавшего свое истинное имя. Когда младенцу едва исполнилось пять месяцев, оба родителя скоропостижно скончались, предположительно от того, что выпили воду из реки Сечи, отравленной радиацией. Младенца отдали в местный детский дом, где он и вырос без родителей. Окончив школу и Челябинский педагогический институт, историческое отделение, Алексей Горшков, а, по сути, Алексей Романов, сберегая тайну своей родословной, отправился в город Тобольск, место пребывания царской семьи перед ее отправкой в Екатеринбург. В Тобольске Алексей Горшков работает в краеведческом музее, изучая материалы о тобольской ссылке Романовых. Готовит экспозицию редких фотографий, сохранившихся в тобольских архивах. И никто из сотрудников музея, из друзей и знакомых Горшкова не догадывается, что среди них находится прямой потомок Государя Императора Николая Второго, законней наследник и претендент на российский престол.