ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Эти четыре дня

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Эти четыре дня

Очень хорошо помню, как все это началось. И как Сержио Порто сказал, что такое могло случаться только в этот день: пятница да еще 13-е число! Поскольку с утра все с тревогой ждали каких-то бед, понимая, что пятница в 13-й день месяца обязательно сулит неприятности, никто в первое мгновение даже не ужаснулся, когда в сизом от табачного дыма воздухе «Лузитании» повисла фраза, разом обрубившая все споры, разговоры, звон кассового аппарата за стойкой и даже шипение сковородок с пиццами на кухне у Лурдес:

— Дудуку разбил паралич, и он не выйдет на Авениду.

Это сказал, облизнув сухие губы, Зека, только что вернувшийся в ботекин Старого Педро с заседания президенсии, обсуждавшей последние детали предстоящего «дефиле» — шествия школ самбы.

Гробовая тишина, воцарившаяся в кабачке после этой фразы, лишь подчеркнула трагизм ситуации. Она продолжалась несколько секунд, потом раздался смятенный голос Силвии: «Нет, этого не может быть!»…

И только тут до сознания каждого из тех, кто сидел за столиками, стоял у стойки, читал газету, потягивал пиво, кто минуту назад спорил о вчерашнем матче «Фламенго» и «Васко», заполнял талоны футбольной лотереи или ругал городские власти за плохую работу водопровода, дошел страшный смысл известия, принесенного Зекой.

Если Дудука не будет послезавтра участвовать в карнавальном дефиле школ самбы, то это означает, что «Академикос де Санта-Марта» обречена на неминуемое поражение. А может быть, об этом невозможно было подумать хотя бы на секунду — и на переход в будущем году во вторую группу!..

Сорокадевятилетний Дудука — знаменитый на весь Рио местре-зала — в глазах обитателей «Санта-Марты» и клиентов «Лузитании» был такой же легендарной фигурой, как король футбола Пеле, королева самбы Элза Соарес или знаменитый сержант службы спасателей Маноэл Боржес, навечно вошедший в историю за спасение утопавшего в коварных водах Копакабаны в 1920 году бельгийского короля Альберта. Потому что если за последние два десятка карнавалов «Лузитания» четырежды праздновала победу «академиков», то львиная доля заслуги принадлежала тут, конечно же, Дудуке. Вот уже 23 года подряд его участие в карнавальных дефиле гарантировало в бюллетенях судьи, оценивающего выступление местре-зала, верную «десятку». О Дудуке писали не только в газетах и туристских путеводителях, но и во всех научных работах по истории карнавала. Посмотреть на его предкарнавальные репетиции приезжали солистки Муниципального театра и гостившие в Рио звезды московского «Большого балета».

Этот самый выдающийся из церемонийместеров школ обладал удивительно отточенной техникой. Его эволюции отличались такой неповторимой элегантностью, столь утонченным благородством поз, совершенной грацией прыжков и стремительной скоростью вращений, что какой-то убеленный сединой французский теоретик балета, посетивший однажды репетиционную площадку «Санта-Марты», захлебываясь от восторга, сравнивал его на страницах «Фигаро» с молодым Нижинским и зрелым Фокиным.

Вот кто такой был этот Дудука, седой, сухой, невзрачный мулат, которого все мы привыкли видеть за стойкой Старого Педро с неизменно робкой, извиняющейся улыбкой на губах и стаканом пива в никогда не отмывающейся добела руке. По своей основной профессии Дудука был мусорщиком. И именно на загородной свалке, во время разгрузки грузовика с утилем, собранным на улице Сен-Клементе, Дудуку хватил паралич в этот — будь он четырежды неладен! — день: за сутки до начала карнавала и за двое суток до старта главной карнавальной схватки — дефиле школ самбы.

— Доктор сказал, что если Дудука и встанет на ноги, то не раньше, чем через полгода. Но будет ходить на костылях…

Ботекин молчал, слушая падающие в тишину слова Зеки. Эскуриньо растерянно выронил сапожную щетку. Плакала Силвия, теребя на груди заветный амулет: коричневую фигу на серебряной цепочке, которая, по убеждению бразильцев, должна приносить счастье, но вот, поди ж ты… Угрюмо сопел у стойки Старого Педро полицейский сержант Соуза. Дряхлый пес Арлекин, забравшийся под умывальник, равнодушно искал блох в свалявшейся пегой шерсти. Он был спокоен, ибо не понимал, что отсутствие Дудуки на параде школ самбы неумолимо влекло за собой поражение «Академиков Санта-Марты», поскольку Дудука был лучшим местре-зала Рио, и его эволюции всегда считались главным украшением дефиле «академиков».

Тут нужно, видимо, пояснить, что, ведя порта-бандейру — девушку, несущую знамя школы, местре-зала задает ритм, темп и настроение остальным участникам шествия. Эта задача под силу только опытному мастеру. Такому, как Дудука. Репетировавшему весь год с батареей, с порта-бандейрой, с отдельными звеньями школы, с пассистами и каброшами.

И теперь все пошло прахом…

Во всяком случае, именно так казалось в ту минуту всем, кто слушал сбивчивый рассказ Зеки, который сам никак не мог до конца поверить в то, что говорил.

Слезы, горе и причитания, жалобы на судьбу и проклятья еще долго потрясали бы стены «Лузитании», если бы Флавио не ударил кулаком по стойке и не сказал: «Хватит!..»

Флавио уважали и побаивались. Побаивались потому, что знали: он имеет самый меткий в «Санта-Марте» револьвер, хотя никто не помнил, чтобы Флавио пускал его в дело. Уважали за преданность футбольному клубу «Фламенго» и «Санта-Марте» и за то, что добрую половину чаевых, зарабатываемых в «Плазе», он вкладывал в тощую кассу «Санта-Марты», как, впрочем, и Натан, и все три вице-президента, и остальные члены президенсии, все директора департаментов, композиторы и художники школы, пассисты и каброши, словом, все болельщики «Санта-Марты», все, кто выходит на Авениду и кто остается в рядах зрителей, болея за свою школу с такой же страстью и болью, с какой страдает и ликует торсида «Фламенго» на трибунах «Мараканы». Флавио уважали за все это и еще за умение хладнокровно и быстро разобраться в самой сложной ситуации. Вот и сейчас, ударив кулаком по стойке, он сказал именно то, чего все ждали, что все хотели услышать:

— Мы все равно должны победить! И посвятить эту победу Дудуке.

Он сказал это, как отрубил. И в «Лузитании» воцарилась тишина. Во взглядах людей этих, в глазах, где еще блестели слезы, я увидел сначала недоверие и сомнение, которые быстро сменились надеждой, уверенностью и восторгом.

О Флавио! Что с нами было бы, если бы тебя не было! В конце концов в мире нет ничего невозможного. Флавио прав: о болезни Дудуки завтра узнает весь Рио. «Мангейра», «Портела», «Империо Серрано» и остальные школы сразу же сбросят «Санта-Марту» со счетов. Перестанут считать достойным противником. Будут бороться друг с другом, не обращая внимания на «академиков». И если поднапрячься? Если постараться? Это будет самая сенсационная победа в истории карнавалов, которую «Санта-Марта» посвятит своему великому местре-зала, лежащему сейчас на койке, одинокому, страдающему.

…Всю ночь заседала президенсия школы. Всю ночь не гасли огоньки в окнах бараков, расползшихся по зеленому склону горы Санта-Марта. Женщины гладили карнавальные платья. Музыканты в который раз перетягивали кожу на больших барабанах — сурдос, и до блеска чистили тарелки — пратос — и колокольчики аго-го.

Вышедшие на рассвете газеты с сожалением писали о болезни Дудуки, утверждая в один голос, что «Санта-Марта», конечно, не поднимется теперь выше пятого места и что основной спор за первенство развернется между «Мангейрой» и «Портелой».

Когда солнце уже поднялось над заливом Гуанабара и в переулках Синеландии раздались мерные удары барабана «Бола-Прета» — клуба, который по неписаной, но свято соблюдаемой традиции открывает карнавал своим шествием в субботу утром, президенсия «Санта-Марты» решила, что вместо Дудуки на авениду выйдет Жулиньо, один из его учеников, которого прочили на роль местре-зала лет так через пять-шесть. Спустя еще полчаса Жулиньо вместе с членами президенсии подымался по скользкой крутой тропе на самый верх Санта-Марты к лачуге Дудуки.

Наследник традиций Фокина и Нижинского лежал, повернувшись лицом к стене, если можно, конечно, назвать стеной кусок жести, защищающий его ложе от сырых северных ветров. Дудуке не хотелось видеть солнце и слышать человеческий голос. Строгий лик покровителя Рио — святого Себастьяна, вырезанный из журнала «Крузейро» и прилепленный пластырем над его лежанкой, равнодушно глядел сквозь открытую дверь на далекую желтую полоску пляжа, на котором Дудука ни разу не был и теперь, видно, так и не побывает.

— Слушай, Дудука, — сказал хриплым голосом Натан, теребя в руках старую фетровую шляпу. — Завтра вместо тебя пойдет Жулиньо. Мы привели его, чтобы ты благословил парня.

…И тут я должен честно признаться, что для описания последующей сцены, для рассказа о том, что чувствовал в эти минуты Дудука и что творилось в душе Жулиньо, у меня просто-напросто не хватает слов. Я не берусь за это дело, ибо чувствую, что не смогу передать весь драматизм ситуации, тем более что сам я не присутствовал при этом благословении нового местре-зала «Санта-Марты», я знаю обо всем этом только по рассказу Рауля. Того самого Рауля, который посвящал меня полгода назад в секреты конкурса «Мисс Бразилия», а теперь, в ожидании следующего конкурса, он «делал», выражаясь его языком, очередной карнавал. Болезнь Дудуки была, как я уже сказал, главной сенсацией, а Рауль как один из самых глубоких знатоков и толкователей карнавальных традиций оказался одним из немногих репортеров, убежденных, что «Санта-Марта» без боя оружия не сложит. Поэтому Рауль и оказался в тот драматический миг у постели Дудуки. Поэтому он посвятил Дудуке и его подвигам на Авениде громадную статью. Поэтому и я, предупрежденный Раулем, с таким нетерпением и волнением ожидал в воскресенье вечером начала дефиле.

Вот его, это дефиле, я опишу действительно со знанием дела, ибо я там был, я все это видел, пережил и прочувствовал. А в нашем журналистском деле следует писать только о том, что видел, что хорошо знаешь, что сам, как говорится, пощупал собственными руками.

Авенида Президента Варгаса замерла в ожидании дефиле школ самбы. Весь день она бурлила ажиотажем. С раннего утра сотни больших и маленьких карнавальных блоков уже прошагали по ней свой традиционный маршрут: от храма Канделария до здания военного министерства. Около шести вечера полиция перекрыла доступ на Авениду, и опустевшая широкая полоса раскаленного бетона, вздохнув, казалось, с облегчением, приготовилась к самому тяжкому испытанию. Вокруг Канделарии глухо рокотали барабаны. Там уже выстраивалась школа «Унидос де Падре Мигель», открывающая дефиле, однако растянувшиеся на километр деревянные архибанкады, выстроенные специально для карнавала по обеим сторонам Авениды, не были еще заполнены даже наполовину. Лишь на самой дорогой, крытой трибуне против кабин телевидения и губернаторской ложи, беспокойно ерзали несколько тысяч туристов: американцев, французов, испанцев. Эти грингос не знали, что начало дефиле всегда неизбежно запаздывает часа на полтора или на два и что открывают его две самые слабые школы, переведенные по итогам прошлогоднего карнавала из второй группы в первую. И что поэтому главные события развернутся лишь после полуночи. Точнее говоря, на рассвете, когда пойдут «Мангейра», «Портела» и другие фавориты. Ничего этого грингос не знали, и ровно в назначенный для начала дефиле час — в шесть вечера — они уже галдели на своей самой дорогой архибанкаде, с удивлением разглядывая пустую авениду, с прохаживающимися по бетонной мостовой полицейскими, редкими еще в этот час фоторепортерами и бесчисленными чиновниками из «Секретарии де туризмо».

Даже ложа прессы практически пуста. Рауль, вновь взявший надо мной шефство, убеждал меня не появляться раньше девяти часов вечера. Но я хотел увидеть не только кульминацию, не только дефиле лучших школ, но и приготовление и вообще — все от начала до конца, и поэтому, зная, на что иду, запасся терпением и бутербродами.

Лишь где-то около половины восьмого, когда багрянец заката упал на серый купол Канделарии и густая тень зданий перечеркнула пустую Авениду, истомившиеся туристы заметили, что она начинает оживать. Вспыхнули и погасли прожекторы: это телевизионщики ставили свет. Из репродукторов заструилась музыка. Взревели и пронеслись полицейские мотоциклы. Засверкали вспышки репортерских блицев, высвечивая губернаторскую ложу, в которой появился невысокий седеющий сеньор, воплощение спокойствия, величия и уверенности в собственной непогрешимости. Поклонившись приветствовавшим его зрителям и передав, не глядя, шляпу стоявшему за его спиной адъютанту, губернатор опустился в обшитое красным бархатом кресло, словно на пьедестал мраморного памятника самому себе. В соседнем кресле столь же величаво утвердился гость губернатора — долговязый, напоминающий французского комика Фернанделя американский посол в Бразилии Чарльз Элбрик.

Снова взревели полицейские мотоциклы, очищая Авениду от просочившихся сквозь полицейские цепи зевак, из репродукторов грянул гимн Рио — «Сидаде маравильоза», и в начале проспекта — у подножия Канделарии показалась небольшая колонна автомашин.

На переднем открытом «джипе» красовалась плотненькая веселая мулаточка в красном «бикини» с лентой «Королева карнавала» через плечо. Рядом с ней — два веселых толстяка в расшитых блестками и галунами мундирах с коронами на головах, опоясанные зелеными лентами, на которых белой и золотой вязью вышиты слова: «Гражданин Самба» и «Король Момо».

Кланяясь, улыбаясь и помахивая руками, они проехали, сопровождаемые колонной флагов и транспарантов, после чего Авенида вновь затихла. Прошло еще полчаса, и когда кое-кто из притомившихся грингос уже собрался покидать архибанкаду, браня себя за опрометчивое решение приехать на этот беспорядочный и непонятный карнавал, из репродукторов, словно прорвав плотину, хлынул, затопив Авениду, грохот батареи «Унидос де Падре Мигель». Дефиле началось!..

«Сайта-Марта», которой по жеребьевке достался предпоследний — девятый номер, обязана была выйти на исходный рубеж у Канделарии к трем часам ночи, построиться для начала шествия в пять и начать дефиле в шесть часов утра. Исходя из этого, президенсия разработала свое расписание, по которому школа собиралась в районе «Лузитании» в девять вечера, в полночь проводилась проверка готовности и начиналась погрузка декораций — «аллегорий» на грузовики, арендованные у находящейся неподалеку мебельной фабрики «Санта-Витория», где работал Зека и добрая четверть мужского состава школы. В половине второго ночи погрузка была закончена, и школа двинулась к месту сбора у Канделарии.

Разумеется, как всегда, график дефиле не выдерживался. Зелено-белая колонна «Империо Серрано», которая должна была начать шествие в девять вечера, вышла на Авениду в половине двенадцатого. Один из главных фаворитов — бело-голубая «Портела» со своими тремя тысячами пассистов и каброшас вместо половины одиннадцатого вечера двинулась в три часа, когда на посветлевшем заднике неба начали все четче прорисовываться округленные купол и башенки пока еще черной Канделарии.

«Портела», кстати сказать, избрала темой своего дефиле-представления защиту Амазонии от посягательств со стороны США. Все то, о чем в последние месяцы писали на эту больную тему газеты, сообщали телевизионные и радиопрограммы, можно было увидеть в костюмах, в «аллегориях», в самбе «Портелы». По Авениде шли рыбаки, добытчики каучука — серингейрос, охотники за алмазами и золотом — гаримпейрос. Были в рядах «Портелы» и несколько Фуллеров и Селигов, символизировавших хищников-янки, проникающих в Амазонию, грабящих ее несметные богатства.

Одна за другой с интервалом в два-три часа уходили школы с линии старта. Пятитысячная розово-зеленая «Мангейра» двинулась, когда было уже совсем светло.

Я сказал «розово-зеленая» «Мангейра», «зелено-белая» «Империо Серрано», «бело-голубая» «Портела»… Дело в том, что по традиции каждая школа самбы, подобно футбольному клубу, всегда использует в своих костюмах и декорациях в качестве доминирующих, преобладающих два цвета, по которым ее и различают болельщики.

Каждая школа выходила на Авениду, словно на поле битвы. Борьба эта началась не сегодня и не вчера. Как это повторяется ежегодно, она вспыхнула на другой день после объявления результатов прошлогоднего дефиле, когда ликовала «Портела», закатив макаронаду на пять тысяч тарелок и выставив бесплатно всем желающим пять бочек пива «Брама», когда бился в истерике президент «Мангейры» Жувенал Лопес, крича, что его школу засудили проходимцы-судьи, подкупленные «Портелой», когда занявшая необычно низкое, восьмое место «Вила Изабел» разожгла в знак траура костры, побросала в них остатки декораций и костюмов, а затем с позором прогнала всю свою президенсию.

Но уже на следующий день после этих восторгов и слез школы начали новый раунд вечной, никогда не утихающей войны. Войны, в которой отсутствуют правила и уставы, нет запрещенного оружия и все средства для достижения победы хороши.

Какие именно средства? Любые!.. Рауль рассказал мне о некоторых из этих хитроумных, иногда даже коварных, а случалось, и болевых приемах. Взять, например, прошлогоднего чемпиона «Портелу»: стремясь закрепить успех и завоевать звание «би-кампеона», то есть двукратного чемпиона карнавала, она решила на дефиле нынешнего года оснастить руководителей отдельных звеньев и подразделений своей колонны… транзисторными радиопередатчиками, чтобы они могли командовать шествием, поддерживая между собой постоянную связь. «Вила Изабел», горя желанием реабилитировать себя за прошлогоднюю неудачу, решила переманить у «Мангейры» ее знаменитую порта-бандейру. Мулатка Неиде отклонила это заманчивое предложение, несмотря на жгущую сердце обиду на директорию «Мангейры», которая отказалась помочь ей деньгами на обновление карнавального платья после того, как Неиде пришлось все собственные сбережения израсходовать на восстановление своей лачуги, разрушенной жестоким январским наводнением.

«Мангейра» тоже готовилась встретить своих соперников во всеоружии: во-первых, она отпечатала листовки, которые будут сброшены в разгар ее дефиле с крыш небоскребов Авениды. В листовках большими буквами напечатано: «Половина этот! Авениды заполнено торсидой „Мангейры“. Спасибо вам, друзья!» Купив таким образом симпатии зрителей, «Мангейра» не забыла и о настроении судей: она решила в ходе шествия вручить каждому из них по восемнадцатитомному комплекту сочинений писателя Монтейро Лобато, творчеству которого посвящалась самба «розово-зеленых».

Листовки «Мангейры» усыпали Авениду, уже залитую солнцем. А очередь «Санта-Марты» еще не наступила. Почти всю ночь и все утро, ожидая своей очереди на отведенном ей позади Канделярии небольшом пятачке площади Пия Десятого, разминались пассисты и каброшас «Санта-Марты». Разминались около семи часов подряд! Нормального человека после такой «разминки» в лучшем случае неудержимо потянет в постель. А многих придется отправлять в больницу. Но в данном случае речь у нас идет не об обычных людях, а о рвущихся в бой за звание чемпиона бразильского карнавала «академиках» «Санта-Марты». Видимо, это одна из тех экстремальных ситуаций, когда человеческий организм обнаруживает самые немыслимые и невероятные резервы и возможности.

В десять утра, когда тронулась восьмая школа — черно-золотая «Сан-Клементе», усиленный мегафоном голос распорядителя: «„Санта-Марта“ — к построению!», словно искра, упавшая в гигантское бензохранилище, зажег школу предстартовой лихорадкой. Толкаясь и теснясь, она начала выстраиваться рядом с Канделарией. В воздухе повисли крики, шум, ругательства. У доны Марии, наряженной принцессой Изабель, лопнул корсет. Кто-то потерял пряжку от башмака. Отлетело колесо у повозки с аллегорией, изображавшей дворец императора Педро Примейро. Вечные неурядицы, без которых не обходится ни один дефиле. Они всегда обнаруживаются в ту самую минуту, когда дана команда строиться, когда нет уже ни секунды на то, чтобы исправить их, когда кажется, что все пошло прахом, все пропало, и людьми овладевает тупое отчаяние. Но в этот миг звучит пронзительный свисток Зеки, и в следующее мгновение, повинуясь ему, над буйной, спорящей, негодующей, плачущей и смеющейся колонной вдруг грохотом взрывается оркестр-батарея. Пошла! «Санта-Марта» пошла!.. Пронзительно вскрикнули куики, рассыпались треском реко-реко, озабоченно зачастили тамбурины, ухнули большие барабаны и зашелестели пандейро. Длинная желто-красная колонна школы дрогнула, замерла на секунду, прислушиваясь к ритму, и потекла, заполняя собой серую полосу бетона между трибунами.

«Леди и джентльмены! Мадам и месье! Уважаемые сеньоры, дамы и господа! — звучат из репродукторов на разных языках охрипшие голоса дикторов. — На Авениду выходит школа самбы „Академикос де Санта-Марта“».

Тупо вперяясь в розданные гидами буклеты, немногочисленные обалдевшие после бессонной ночи грингос безуспешно пытаются понять, в чем отличие «Санта-Марты» от восьми уже прошедших школ. А закаленные в карнавальных марафонах кариоки на заполненных до отказа дешевых трибунах, подкрепляющие свои силы ларанжадой, жареными орешками и сушеным картофелем, встречают «академиков» шквалом подбадривающих оваций.

Впереди колонны ползет сколоченный из толстой фанеры, раскрашенный и установленный на самодельной тележке с двумя велосипедными колесами герб школы — громадная золотая арфа с надписью: «Школа самбы „Академикос де Санта-Марта“ приветствует представителей гражданских, военных и религиозных властей, прессу печатную, телевизионную и радио, а также весь народ и просит уступить ей дорогу».

За этой тележкой тяжело ступает президент школы Натан, величественный и гордый, как застывший в бронзе на площади Тирадентиса памятник первому императору Бразилии дону Педро де Алькантара Франсиско Антонио Жоао Карлос Шавьер де Пауло Мигель Рафаэль Жоакин Жозе Гонзага Паскоал Сиприано Серафим де Браганса и Бурбону.

Натан приветствует публику спокойным, уверенным движением поднятой над головой руки. Он действительно велик в эти минуты, старый Натан. В жилах у него, может быть, и не такая голубая кровь, как у Бурбонов, но чувства собственного достоинства наверняка не меньше.

За ним идет шеренга директоров в черных сюртуках и блестящих цилиндрах, равняясь на правофлангового — Флавио, до блеска выбритого, подтянутого, быстрыми движениями снимающего с крахмального манжета сорочки невидимые глазу пылинки.

За величавыми, строгими директорами на Авениду втягиваются шеренги пассистов и каброшас. Как армия делится на дивизии, полки и батальоны, так и многотысячная колонна школы самбы, чтобы быть управляемой в этом бою, делится на «алы» — несколько десятков подразделений со своими экзотическими названиями, со своими руководителями, костюмами, собственной манерой танцевать самбу в рамках общего для всей школы сюжета. Дефиле «Санта-Марты» воплощало в танцах, костюмах и декорациях тему: «Бразилия от Кабрала до наших дней». И шествие каждой алы иллюстрировало определенную главу истории страны. Ала «Золотые крылья» изображала индейцев, приветствующих первооткрывателя этой земли португальца Педро Алвареса Кабрала. Среди них я увидел Старого Педро. Старик, видимо, соблазнился самым дешевым и легким для изготовления костюмом индейца: полотенце вокруг бедер, красная краска на лице и гусиное перо в волосах. Ала «Драгуны Независимости» нарядилась в первых землепроходцев, обследовавших территорию будущей Бразилии. Ала «Дамы и кавалеры из казино „Флуминенсе“» инсценировала историю отмены рабства в стране. Потом шла традиционная для каждой школы большая ала байанок — мулаток и негритянок, наряженных в белоснежные пышные юбки с кринолинами и накрахмаленные кофты. Где-то среди них — пышногрудая Силвия. Взяв из пансионата тринадцатилетнюю дочь Терезинью, Силвия на три дня и четыре ночи карнавала отрешилась от своей тяжкой древнейшей женской профессии и с головой погрузилась в карнавальный водоворот, отдаваясь привычному, но всегда пьянящему чувству восторга и страха. Восторга — понятно от чего. А страха — от сознания того, что «Санта-Марта» может проиграть.

Солнце уже поднялось в зенит, заливая Авениду нарастающей волной зноя. Скоро полдень. Шеренга директоров, равняясь на Флавио, уже дошла до губернаторской ложи, а хвост колонны еще извивается где-то в километре отсюда у подножия Канделарии. Блестят бинокли и объективы кинокамер грингос. Словно орудийные стволы, ощерились телекамеры, крупным планом транслирующие на Европу и Северную Америку надменную физиономию Флавио со струйками пота, текущими за мокрый воротник сорочки из-под серого от пыли цилиндра. На тротуарах плавится асфальт. Радиокомментаторы с восторгом сообщают, что к двенадцати часам дня уже побиты два рекорда: продолжительности шествия школ и температуры воздуха в полдень карнавального понедельника. Никогда еще за последние сто лет градусник не отмечал к двенадцати часам дня 42 градуса в тени. В тени! Но ведь «Санта-Марта» идет по солнцу…

Уже несколько человек с архибанкад доставлено в близлежащие госпитали и больницы. Гринго попрятали бинокли с запотевшими линзами и прикладывают к вискам мороженое. Где-то в середине колонны падает на горячий бетон дона Мария, исполняющая роль принцессы Изабел. Ее тут же оттаскивают в тень под одно из немногих уцелевших на Авениде деревьев. Визгливый свисток Зеки подстегивает батарею и задает ритм самбе «Санта-Марты». Все горячей, все жарче становится дефиле.

Рауль толкает меня в бок и показывает глазами: «Не прозевай!» Я поворачиваюсь и вижу, как в сопровождении четырех ритмистов — пандейро, тамборина, аго-го и куики — стремительно проходит мимо центральной архибанкады мулатка Араси. Взвывают от восторга грингос, исторгая поощрительный свист. Телекамеры, словно завороженные невиданным ритмом, ведут свои носы-объективы за почти неразличимым фейерверком ее мелькающих ног. Но никто в тот момент: ни мы с Раулем, ни грингос на трибунах, ни фоторепортеры, нацелившиеся на Араси, ни жадно припавшие к экранам телезрители — не подозревает о том, что босые ноги этой мулатки были сожжены раскаленным бетоном мостовой еще полчаса назад, когда, потеряв в самом начале дефиле одну туфельку, она сбросила, чтобы не терять равновесия, и вторую. Все смотрят на ее ноги. И никто не видит закушенные от страшной боли губы. И тем более никто на трибунах не заметит, как спустя полчаса в конце Авениды Араси со стоном рухнет на траву у памятника герцогу Кашиасу и приложит к кровоточащим черным ступням протянутую кем-то порцию мороженого.

Вновь взвивается над Авенидой пронзительный свист Зеки. И еще громче подхватывают «академики» горячий ритм батареи. С неба посыпались листовки. Это сюрприз «Санта-Марты»: она отпечатала текст своей самбы, наняла вертолет, который разбрасывает листовки по всему городу. И вот уже вся Авенида, весь Рио превращается в миллионный хор, повергающий в экстаз и ужас уцелевших на своей архибанкаде грингос. Весь город подхватывает слова самбы, которую поют Силвия с Терезиньей, и Зека, дирижирующий батареей, и маленький философ Эскуриньо, выписывающий своими черными ногами какие-то немыслимые вензеля, и Дамиан, толкающий тележку с изображением императорского дворца в саду Боа-Виста (на что еще может пригодиться этот дряхлый старик, которого все-таки жалко оставить дома!), и дона Мария, уже очнувшаяся в тени и со слезами на глазах следящая, как самая великая, любимая, родная школа впервые за тридцать шесть последних лет проходит по Авениде без доны Марии…

Эту самбу мы сложили

для тебя, моя Бразилия…

Все они — и плачущая дона Мария, и забывшаяся в вихре самбы Силвия, и маленькая Терезинья, и окаменевший против губернаторской ложи Флавио, и неутомимый Эскуриньо, и Старый Педро, придерживающий предательски сползающее полотенце, и свирепо грозящий кулаком какому-то сбившемуся с ритма тамборину Зека, и Дамиан, цепляющийся, чтобы не упасть, за тележку, и все остальные «академики» и болельщики «Санта-Марты» весь год ждали этого часа, как полумертвый от вечного голода батрак всегда засушливого штата Пиауи ждет редкого и скудного дождя. Да что там ждали! Они жили мечтой о победе. Они готовились к ней, как девушка готовится к свадьбе, как футболист готовится к финальному матчу на Кубок мира, музыкант — к премьере, рыбак Сеары — к приходу рыбы. Они по сентаво откладывали свои скудные монеты в сундуки и копилки, чтобы в этот день их карнавальные костюмы — «фантазии» не уступали нарядам других школ. Трижды в неделю после тяжелого трудового дня, после гор выстиранного белья, после километров выметенных улиц и вымытых полов, после тонн грузов, перенесенных на изломанных усталостью спинах, они приходили на репетиционную куадру — площадку у подножия своей фавелы, и репетировали, пели, танцевали до рассвета, когда, наскоро выпив кофе, нужно было снова уходить: женщинам — к новым горам белья, мужчинам — к вновь грязным мостовым и тротуарам, в портовые склады, на бензоколонки, в гаражи, мастерские и заводские цеха. Год страданий и надежд, которые перечеркнула неожиданная болезнь Дудуки.

Да! А как же новый местре-зала — Жулиньо? Где он?.. На трибунах уже знали о трагедии «Санта-Марты» и нетерпеливо вытягивали шеи туда, в середину колонны, все еще находящейся неподалеку от Канделярии, где в руках порта-бандейры Вильмы колыхалось, наклонялось, описывало круги расшитое золотом знамя «Санта-Марты». Никто не хотел бы сейчас оказаться на месте Жулиньо — так непомерен был лежащий на его плечах груз ответственности. И каждый втайне завидовал ему и хотел бы оказаться на его месте — потому что ни одного местре-зала не ожидала Авенида с таким нетерпением, ни на одного участника дефиле не смотрела она с таким напряженным вниманием, как на Жулиньо. Кто только не прошел за эту долгую ночь и жаркое утро по горячему бетону Авениды, купаясь в благодарных овациях архибанкад: вечная королева самбы певица Элза Соарес и не менее знаменитая самбистка Жижи из «Мангейры», высекающая, казалось, каблуками искры из мостовой. Трио «Золотой пандейро», выделывающее со своими инструментами головокружительные трюки. Француженка Аник Малвиль, присоединившаяся к шествию «Салгейро», и поразивший весь город и всю страну своей последней самбой любимец Рио — композитор из «Вила Изабел» Мартиньо да Вила, и трехкратный чемпион мира по футболу, защитник сборной команды страны Брито, лихо работавший с тамборином в батарее «Мангейры». Все они сорвали свою долю оваций, все они заработали свои баллы в судейских бюллетенях, но никого из них не ждали с таким нетерпением и интересом, как долговязого Жулиньо — преемника великого Дудуки… Местре-зала и порта-бандейра идут в середине колонны. И поэтому только тогда, когда вся полуторакилометровая полоса Авениды была заполнена желто-красным потоком «Санта-Марты» и голова колонны уже пересекла линию финиша против здания военного министерства, в самом начале Авениды показались, наконец, Жулиньо и Вильма. Как и каждому участнику дефиле, им предстояло пройти мимо судейских кабин и трибун, мимо полицейских и фоторепортеров, мимо телекамер и губернаторской ложи около полутора километров. Где-то на середине этой дистанции — прямо против серой кабинки с табличкой: «Судья, оценивающий выступление местре-зала и порта-бандейры» — Жулиньо и Вильма должны выполнить положенные эволюции. Свою обязательную и произвольную программы.

«Не спеши, береги силы!» — строго сказала Вильма, когда они пересекли белую линию старта. «Жу-ли-ньо! Жу-ли-ньо!» — раздалось в тот же миг сквозь грохот сурдо, треск реко-реко и всхлипывание куик на восточном крыле архибанкады: торсида «Санта-Марты» подбадривала новичка. «Спокойно, — снова повторила сквозь зубы Вильма, рассыпая по трибуне воздушные поцелуи. — Спокойно, вспомни, что говорил Дудука».

Да, да! Дудука… Жулиньо вновь услышал его голос, писклявый, словно звучащий с магнитофонной ленты, пущенной с большей, чем положено, скоростью. Повернувшись лицом к стене, словно стесняясь своей немощи, своего предательства, Дудука скрипел хриплым дискантом: «Другие местре-залы начинают дефиле быстро и самбируют без передышки. С самого начала Авениды. И когда подходят к кабине судьи, они уже — без ног. Но так делать ни к чему. Нужно начинать не спеша. Когда выходишь от Канделарии, нужно больше работать руками, а ноги беречь. Поклончик туда, улыбочка сюда. Чтобы не свистели, приходится, конечно, изобразить шажочек, другой. Но не слишком утомляясь. Потом, уже на подходе к судье, маневрируешь больше и больше. Входишь окончательно в ритм. И перед кабиной включаешь мотор, давишь на педаль и выдаешь все сразу: поешь самбу и ногами, и руками, и головой…».

Ах, Дудука, Дудука! Тебе легко было выдавать эти советы, лежа в постели. Когда никто на тебя не смотрит, не гремит батарея, не горят прожектора Авениды. А во время дефиле чего только не случается? Неиде — лучшая порта-бандейра Рио — на ее счету 25 карнавалов в рядах «Мангейры» рассказывала как-то о своем местре-зала Делегадо, который всегда соперничал с Дудукой: «Однажды он умудрился выйти на Авениду, забыв завязать шнурки башмаков. Каждую минуту он мог упасть. И я пошла вокруг него мелким шагом, наклонилась, укрыла знаменем, чтобы он успел незаметно завязать свои шнурки».

Когда газеты напечатали интервью Неиды, Делегадо обиделся и сказал, что она тоже не без греха: «Почему она не рассказала, как однажды во время поклона у нее свалился парик? Если бы мы растерялись, не избежать срама на всю Бразилию, Но я придумал выход: балансируя корпусом, отклонился назад, перегнулся, как „девочка-каучук“ в цирке, и, почти достав головой мостовую, поднял зубами этот проклятый парик. И все кричали и били в ладоши, решив, что это — наш новый трюк».

Да, от местре-зала и порта-бандейры зависит многое. Вдвоем они дают школе столько же баллов, сколько, например, вся батарея из 300 человек! Сколько все, кто сколачивал и красил аллегории, кто шил фантази?и, кто сочинял музыку самбы и придумывал ее слова, кто предложил и разработал сюжет, кто репетировал эволюции, кто добивался гармонии и слаженности всего дефиле.

Вон она: кабина судьи! Жулиньо осторожненько, словно невзначай, косит глазом и видит там, внутри, седого сеньора с трубкой в зубах. Раз с трубкой, значит — из господ! Простые люди трубку не курят. Хуже некуда. Жулиньо чувствует дурноту в голове и слабость в ногах. А тут еще этот металлический голос:

«Леди и джентльмены! Мадам и месье! Уважаемые сеньоры, дамы и господа!.. К центральной трибуне приближается местре-зала — церемониймейстер, ведущий порта-бандейру со знаменем школы. Вместо указанного в розданных вам буклетах и программах знаменитого ветерана Дудуки роль местре-зала „Санта-Марты“ исполняет Жулиньо — самый молодой местре-зала Рио-де-Жанейро».

Объективы телекамер послушно поворачиваются, нацеливаясь на Жулиньо и Вильму. Словно расстреливая в упор, «Первая — крупный план на ноги Жулиньо! — пищит голос режиссера в наушниках операторов. — Теперь первая камера панорамирует на лицо Жулиньо, вторая — ведет Вильму!» И на экранах телевизоров перед миллионами телезрителей — заинтересованных или равнодушных, улыбающихся, зевающих после бессонной ночи, дремлющих с газетой в руках или затаивших дыхание — возникает крупным планом вымученная улыбка Жулиньо, пытающегося замаскировать панический ужас перед холодными глазами восседающего в кабине судьи.

«Главное — не потерять ритм», — вертится в голове у Жулиньо наставление Дудуки.

«Руку дай, руку!.. — шепчет Вильма сквозь зубы, заканчивая стремительное вращение. — Улыбнись еще раз этому дьяволу с трубкой!»

Жулиньо подхватывает ее, помогая сохранить равновесие, падает на левое колено и плавно ведет вокруг себя. Затем прыжком подымается на ноги и начинает, сначала не торопясь, а потом все быстрее и быстрее каскад эволюций, которым его вот уже три года обучал Дудука. На архибанкаде раздаются поощрительные аплодисменты. Судья сосет свою трубку с такой кислой физиономией, словно она набита лимонными корками. Или словно ему не нравится Жулиньо.

А позади судейской будки столпились парни и девчонки: родные лица, все из «Санта-Марты». Они шли впереди, и уже закончили дефиле, и теперь вернулись сюда, чтобы подбодрить Жулиньо. И он постепенно успокаивается. Он чувствует, что все идет хорошо. Прыжки и вращения удаются даже лучше, чем на последней репетиции.

«Леди и джентльмены! — вещают репродукторы. — Обратите внимание на хореографию местре-зала. Этот участник дефиле должен обладать выносливостью атлета, ловкостью танцовщика классического балета и утонченностью манер, свойственной дипломатам. Он не имеет права сбиться с ритма, он должен все время изобретать новые па, не теряя при этом контакта со своей партнершей — порта-бандейрой».

…Поворот, еще поворот, прыжок с двойным щелчком башмаков друг о друга, затем стремительное вращение, после которого нужно замереть, не покачнувшись, и через секунду еще раз упасть на колено, после чего Вильма вновь пойдет описывать плавные круги со знаменем, опираясь на его руку, а Жулиньо сможет отдышаться, маскируя отдых помахиванием веера.

Отлично! Он замер, не сдвинувшись ни на миллиметр, как это всегда удавалось Дудуке, упал на колено, смиренно склонив голову перед судьей, все так же равнодушно посасывавшим погасшую трубку. И трибуны взорвались бурей восторгов.

Потом еще около получаса шли последние шеренги «Санта-Марты». Описывала, повинуясь свистку Зеки, свои строгие эволюции батарея. Медленно плыла ала байанок с Сильвией и Терезиньей. Везли последние тележки с аллегориями. Но в редакциях газет, не дожидаясь конца дефиле, уже набирались «шапки» на первые полосы: «Жулиньо потряс Авениду!», «Талантливый преемник Дудуки повергает Рио в экстаз».

После окончания дефиле школ самбы — где-то около полудня в понедельник — карнавал, пройдя экватор, начинает медленно угасать. Нет, веселья на улицах Рио не убавляется. Наоборот, словно стремясь в оставшиеся сутки насытиться пьянящим карнавальным восторгом, миллионы кариок с какой-то истеричной решимостью вновь бросаются в этот водоворот. Карнавал еще будет жить двое суток, но все же с каждым часом начинает все острее ощущаться приближение рокового рубежа — пяти часов утра в ночь со вторника на среду. Может быть, именно поэтому с такой одержимостью вскипают самбой центральные улицы города: Рио-Бранко, Антонио Карлос и Граса Аранья. На всех перекрестках гремят карнавальные батареи и духовые оркестры. По Авениде, еще не остывшей от жаркого дефиле школ, еще хранящей на бетоне своей мостовой обрывки нарядов, затоптанные в пыль листовки «Мангейры» и «Санта-Марты», вновь идут блоки. Среди них самый знаменитый «Бафо да Онса», что означает «Дыхание ягуара». Это тоже весьма любопытное зрелище: десять тысяч парней и девчонок, одетых в желто-черные пятнистые наряды «ягуаров», треск тысяч деревянных босоножек по бетону мостовой, грохот полутора тысяч барабанов. И во главе «Бафо да Онса» — грузовик, в кузове которого — гигантская фигура вскинувшегося на задние лапы разъяренного ягуара ростом с двухэтажный дом. Там же, в кузове, — и десяток молодых темпераментных «ягуарих», которые ни на секунду не перестают самбировать. Двигатель грузовика молчит: несколько сот энтузиастов из «Бафо», впрягшись в канаты, тащат его вместе с ягуаром и «ягуарихами». И тащат так, что сидящий в кабине водитель Мигель вынужден время от времени притормаживать.

Это тоже надо было бы показать грингос, но они ничего этого не видят, ибо отсыпаются после дефиле школ, набирая силы для предстоящего сегодня вечером бала в Муниципальном театре, который, если верить путеводителям, считается главным событием карнавального понедельника. Об этом бале тоже ходят легенды, у него есть свои традиции и история, на скрижалях которой выбиты имена великих личностей, почтивших в былые времена его своим присутствием и участием: Джины Лоллобриджиды, Ким Новак, экс-супруги иранского шаха Сореи, наследника династии Круппов и многих иных голливудских, европейских или азиатских знаменитостей.

Бал этот глубоко демократичен: попасть на него может любой желающий, если он, конечно, способен купить входной билет, цена которого в полтора раза превышает среднемесячный заработок плотника Зеки и вдвое — зарплату разносчика телеграмм Жулиньо. Ну и если быть до конца откровенным, моя корреспондентская зарплата тоже никак не вписывалась в предполагаемую смету расходов, связанных с посещением Муниципального театра. Но мне повезло: Рауль достал бесплатное приглашение. Сам он был аккредитован на балу как спецкор газеты «О жорнал». И, обрядившись во взятые напрокат смокинги, мы отправились туда. Не буду подробно описывать это буйство роскоши, показухи и дурного вкуса. После парада школ самбы парад вечерних туалетов и драгоценностей производил впечатление жалкой толкучки. Но несколько беглых штрихов могут дать представление о том, что это такое.

Бал начинается в понедельник в одиннадцать вечера и заканчивается уже во вторник — где-то около шести утра. Всю ночь радио и телевидение ведут репортажи с этого «выдающегося, неповторимого, самого шумного, лучшего в мире, грандиозного и сказочного» карнавального действа. Захлебываясь в океане метафор, запутавшись в джунглях восклицательных знаков, оглушенные собственным красноречием репортеры вываливают в безответный эфир тысячи подробностей, деталей и курьезов этого празднества. Они сообщают о прибывающих на бал разодетых и раздетых кинозвездах, о затянутых в смокинги послах и министрах, о закутанных в сари и увенчанных тюрбанами настоящих и ряженых индусских магараджах и арабских шейхах. О конкурсе карнавальных костюмов, стоимость которых иной раз превышает цену «фольксвагена» или даже «шевроле». С нахальным французским прононсом они оповещают о меню в буфете, которое, конечно же, составлено как в лучших домах Парижа: «Аргентинская дыня с сырокопченой ветчиной», «Индейка по-калифорнийски», «Строганофф-а-ля-рюсс», «Шоколадный мусс с ликером»…

А потом радиокомментаторы прерывают плавное течение репортажа «экстра-сенсацией» о том, что группа весьма почтенных особ, «имена которых мы позволим себе пока не называть», попыталась улизнуть из буфета, не заплатив по счету.

В переполненном зале «Мунисипаля» негде упасть не только яблоку, но даже вишневой косточке: вместо запланированных шести тысяч гостей тут безумствуют десять тысяч. В плотную массу скачущих, орущих, размахивающих руками тел даже вклиниться невозможно. Поэтому, когда почетный гость губернатора американский посол Чарльз Элбрик соизволил пожелать принять участие в танце, агентам его личной охраны и офицерам бразильской полиции пришлось приложить героические усилия: взявшись за руки, они с трудом очищают в зале небольшой пятачок. Спустившийся из ложи чрезвычайный и полномочный посол Соединенных Штатов Америки входит в центр этого полицейского хоровода и, робко перебирая негнущимися ногами, пытается изобразить нечто подобное тому, что он видел утром на Авениде в исполнении Жулиньо. Со всех сторон раздаются поощрительные овации кариок, получивших единственное бесплатное удовольствие на этом сверхдорогом балу.

После того как заканчивается бал в Муниципальном театре, карнавал выходит на финишную прямую. Последний день — вторник — проходит быстро. Еще быстрее тает последняя карнавальная ночь. Медленно, нехотя, словно сопротивляясь и борясь, карнавал начинает умирать. Еще трещат реко-реко на горе Мангейра и сиплые голоса в ботекинах горланят самбы, но черное небо над Канделарией уже блекнет, и тяжелое удушье ночи постепенно сменяется теплым утренним бризом.

Еще сверкают салоны клубов, еще гремят оркестры на балах в Ботафого и Ипанеме, на Лебоне и Фламенго. Но с каждой минутой город все явственней погружается в тишину. Уже опустела Авенида, и принялись за работу оранжевые грузовики департамента по очистке улиц. Уже затихает Рио-Бранко, и бессмысленно улыбающиеся физиономии картонных Арлекинов таращат глаза на сотни мулатов и негров, спящих глубоким сном на траве, на скамейках скверов и парков, на ступеньках подъездов, под серыми стенами небоскребов и гранитными пьедесталами памятников, под монументальными, запертыми на самые хитроумные замки дверями страховых контор, правительственных департаментов и банков.

И вот смолкают последние батареи. Где-то у площади Республики еще взвизгивает, словно взывая о помощи, словно умоляя продлить карнавал хотя бы на час, одинокая куика. Потом замолкает и она, и наступает тишина. Впервые за много месяцев вдруг можно услышать щебетание птиц, методичный стук капель, падающих из высохших кранов фонтана на площади Париж, и шелест старой газеты, влекомой ветром по мозаичному тротуару Копакабаны.

На авениде Рио-Бранко из подвалов старинного здания, украшенного лепными карнизами, слышится глухой стук ротационных машин: там печатается «Жорнал до Бразил» — крупнейшая газета Рио, дающая самую подробную информацию о карнавале. В шесть утра в среду в киосках уже лежат высокие пачки газет: «Погибших в эти четыре дня по разным причинам — 107, в том числе преднамеренных убийств — 17. Украденных автомашин — 20, вызовов пожарной команды — 103, вызовов полицейских патрулей — 746, потеряно детей родителями — 17, задержано беспризорников — 74, попыток самоубийства — 22, вызовов „скорой помощи“ — 855, арестовано полицией только в центральной части города 1726 человек». Мнение обозревателя газеты: карнавал был на редкость спокойным.

Да, а самое главное: кто победил в параде школ самбы?!