ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Спастись в Вашингтоне

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Спастись в Вашингтоне

В июле семьдесят девятого года, возвратившись из Португалии в Москву, я приступил к исполнению обязанностей политического обозревателя Центрального телевидения и Всесоюзного радио. С тех пор работа моя проходит в основном в родных стенах Останкинского телецентра. Но два-три раза в год, сломив упорное сопротивление начальства (оно почему-то глубоко убеждено, что рабочее место политического обозревателя — письменный стол, а зарубежная командировка является чем-то вроде дополнительного отпуска), мне, как и остальным коллегам, вышедшим на эту орбиту, удается выезжать в разные города и страны, чтобы освещать происходящие там важные события: встречи и переговоры руководителей государств, кризисные ситуации, конгрессы политических партий или международные конфликты. Например, войну Англии с Аргентиной из-за Мальвинских (Фолклендских) островов.

Правда, если уж говорить именно об этом событии, то по причине слишком уж затянувшихся размышлений начальства о том, стоит ли посылать в Буэнос-Айрес спецкора, я попал туда к шапочному разбору, к самому окончанию войны, но все же и эта поездка не пропала даром: она привела к появлению фильма «Буэнос-Айрес: город и люди».

Поскольку главной сферой моих творческих интересов по-прежнему остается «иберо-американский», или «латинский», мир, то есть Испания, Португалия и Латинская Америка, то подавляющее большинство моих командировок за последние годы приходятся именно на эти страны. Хотя однажды волею случая, который в судьбе журналиста играет немаловажную роль, я умудрился оказаться даже на юге Аравийского полуострова и вел из Адена репортажи с проходившей там конференции Организации солидарности народов Азии и Африки. Но это было исключением из правила, а в остальных случаях мои вояжи ограничивались уже упомянутым регионом: от Аргентины до Мексики и от Испании до Панамы.

В ходе этих поездок были сняты фильмы, подготовлены репортажи, написаны статьи и книги, собраны материалы для очерков уже опубликованных и еще не увидевших свет.

Пожалуй, больше всего запомнились мне четыре командировки в Никарагуа, а самой, как мне кажется, удачной журналистской работой в этой стране стал короткий репортаж для программы «Время». В эфире он занял три минуты. Снимался несколько дней. О нем хочу рассказать в следующей главе этой книги.

Фотография в «Ньюсуик»

«Как держать в руках Никарагуа?» — так назвал однажды свой очередной репортаж, посвященный центральноамериканским проблемам, американский журнал «Ньюсуик». Для точности сообщу, что материал этот был напечатан в семнадцатом номере, датированном 29 апреля 1985 года на 34–35-й страницах. Открывался он большой — в треть страницы — фотографией: президент Рейган рядом с молодым никарагуанцем, на лице которого видны шрамы и следы ожогов. Президент глядит на своего никарагуанского друга с отеческой любовью. Прямо-таки изнемогает от нежности и сострадания.

А публикуемый под фотографией репортаж начинается рассказом о том, как этот никарагуанец по имени Байардо Сантаэлис Селайа был представлен президентом американской общественности в качестве почетного гостя на торжественном обеде, который Рейган закатил в Вашингтоне в честь своих никарагуанских друзей — «борцов за свободу и демократию». Как сообщил президент (далее я буду скрупулезно цитировать «Ньюсуик»), «Байардо Сантаэлис был обречен на гибель, когда никарагуанские солдаты ворвались в его дом, связали несчастного, а дом подожгли. Но от пламени загорелись веревки, которыми Байардо был связан. Ему удалось бежать, и в конце концов его доставили в Вашингтон, чтобы он смог рассказать здесь свою историю.

— Он пережил такое, — сказал Рональд Рейган, — что большинство из нас и вообразить себе не может. Я считаю, что Америка должна это узнать, Америка должна увидеть подлинное лицо Никарагуа».

Тут я позволю себе закрыть цитату, разглядеть получше фотографию и представить себе, как это было. Как гремел, подрагивая благородным негодованием, президентский баритон. Как смущенно потупился Байардо, когда на него обратили заинтересованные взоры самые высокопоставленные представители вашингтонского общества. Как, приглядевшись в молниях репортерских блицев и жарком свете телевизионных ламп к страшным рубцам и ожогам Байардо, жены министров и сенаторов прикладывали к глазам кружевные платочки: «Боже мой, какие же они чудовища, эти сандинисты!..»

«Он пережил такое, — сказал президент, — чего большинство из нас и вообразить себе не может». В этом смысле президент оказался прав. Никто из присутствовавших на банкете, включая самого Рейгана, не мог и вообразить, какой неожиданной окажется развязка этой истории, преподнесенной Америке с таким драматизмом.

…После описанных выше событий прошло несколько дней, и в начале мая того же года один из номеров журнала «Ньюсуик» от 29 апреля оказался в Манагуа в руках двадцатипятилетней медсестры Ким Вудкирк, американки из штата Иллинойс. К тому времени она вот уже полгода работала в Никарагуа, подобно сотням других честных американцев, которых в этой стране называют «интернационалистами».

Их действительно много в Никарагуа. Их встречаешь буквально на каждом шагу. Чуть ли не каждый четверг их можно увидеть на бульваре Сальвадора Альенде у массивной, увенчанной гирляндами электрических проводов, несущих ток высокого напряжения, ограды американского посольства в Манагуа с плакатами «Руки прочь от Никарагуа!». Они требуют от своего правительства прекратить бесцеремонное и наглое вмешательство в дела этой страны. В октябре восемьдесят третьего года мы с кинооператором Анатолием Ивановым снимали одну из таких демонстраций для фильма «Никарагуа: решимость победить». В июне восемьдесят пятого, когда я вновь вернулся в Манагуа, чтобы сделать несколько репортажей для программы «Время», манифестации продолжались все с той же настойчивостью и последовательностью.

В городке Окоталь, километрах в пятнадцати от границы с Гондурасом, увидел я однажды большую группу янки, разместившихся в той же самой, куда приехали мы с оператором Молчановым, гостинице «Фронтера», что означает «Граница». Поначалу предположил, что это? Жаждущие острых ощущений туристы. Однако, поговорив с ними, выяснил, что они — тоже «интернационалисты». Приехали сюда из небольшого городка Боулдер в штате Колорадо. И отнюдь не в погоне за тропической экзотикой, не ради грозных красот вулканов Масая или Момотомбо. Дело в том, что Боулдер объявил себя побратимом никарагуанской Халапы — совсем крохотного поселка на крайнем северо-востоке этой страны. Жить и даже находиться там хотя бы несколько часов весьма опасно: Халапа постоянно подвергается налетам американских наемников — контрас. И вот, пожалуйста, два десятка американцев из штата Колорадо едут именно туда, чтобы на деньги, собранные жителями Боулдера, выстроить в Халапе школу.

Я беседую с ними, восхищаюсь хорошей оснащенностью их экспедиции: они даже питьевую воду везут с собой в Халапу, зная, что контрас могут отравить там колодцы, и вдруг… стоп! Вспоминаю, что именно в их Боулдере издается известный всему миру журнал «Солджер оф форчун» — «Солдат удачи»: реакционнейшее издание, рупор наемников империализма, подряжающихся за плату сражаться во всевозможных «иностранных легионах», в бандах и воинствах афганских душманов, Джонаса Савимби — в Анголе, сомосовских контрреволюционеров, окопавшихся в Гондурасе, в войсках всевозможных хунт и реакционных режимов в Африке, Азии и Латинской Америке. Вот ведь как сложна и противоречива сегодняшняя Америка: из одного и того же Боулдера в штате Колорадо одни американцы едут по белу свету убивать, взрывать и грабить, другие — строить школу в Халапе…

Правда, узнав, что они имеют дело с корреспондентами Советского телевидения, мои собеседники там, в Окотале, посовещались и попросили не называть их имен.

Предосторожность вполне понятная и извинительная: быть интернационалистом в Никарагуа нелегко и совсем непросто. В те июньские дни восемьдесят пятого, когда происходили события, о которых сейчас пойдет речь, на северо-востоке страны близ Пуэрто-Кабесаса контрас похитили и угнали в Гондурас Еву-Регину Шмеман из ФРГ, которая вместе с никарагуанскими учеными занималась там изучением экологических проблем. Лишь через несколько недель с помощью Международного Красного Креста ее удалось вырвать из плена и переправить в Мексику.

Тогда же, в июне, в самой Манагуа в квартале, в котором живут дипломаты, журналисты и иностранные специалисты, была убита супружеская чета англичан — научных работников. Они уже завершили свою миссию и готовились вернуться на родину.

А в феврале 1986 года в поселке Сомотильо — буквально в двух шагах от Окоталя — пробравшимися из Гондураса контрас был убит швейцарский агроном Морис Демьер, тоже интернационалист, оказывавший помощь местным крестьянам. Поэтому-то и не удивила меня просьба американцев из Боулдера не снимать их для Советского телевидения. По тем же причинам не стали мы снимать и рассказ Ким Вудкирк, с которой познакомились в детской больнице «Мануэль де Хесус Ривера» в квартале Санта Хулиа.

— Было это в середине мая, — рассказала она. — Я только что купила очередной номер «Ньюсуик», пролистала его и вдруг вижу фотографию: президент Рейган с каким-то никарагуанцем. Показываю фотографию женщинам, с которыми работаю в лаборатории. Они смотрят без особого интереса: мало ли контрас фотографируют американские корреспонденты! Подумаешь, еще один контрас, оказавшийся в Вашингтоне!..

И вдруг медсестра Мария, присмотревшись к фотографии, хватает журнал и говорит мне: «А ну-ка, Ким, переведи, что здесь написано!» Я перевожу ей: «Рейган знакомит американцев с никарагуанцем Байардо Сантаэлисом Селайа, который вырвался из рук сандинистов со следами ужасных пыток. Сандинисты попытались сжечь его живьем. Америка должна знать правду о злодеяниях, которые чинят нынешние руководители Никарагуа».

Мария услышала это и прямо-таки побледнела:

— Боже мой! — сказала она. — Я знаю этого человека…

«Я еще до тебя доберусь!»

…Так начала разматываться история, о которой пойдет сейчас речь. Но, прежде чем продолжить ее, сделаю еще одно необходимое пояснение: президент Рейган представил своей стране и всему миру Байардо Сантаэлиса в облике «жертвы сандинистов» не просто из чувства «сострадания». Не только потому, что ему захотелось лишний раз уколоть Никарагуа. Именно в тот самый момент, когда у него под рукой оказался этот изуродованный никарагуанец, президент вел упорную борьбу с конгрессом, стремясь заставить его выделить новые ассигнования на оказание помощи «борцам за свободу», то есть контрас, окопавшимся в Гондурасе и Коста-Рике. Шрамы и ожоги Байардо Сантаэлиса были, по мнению Рейгана, весьма убедительным аргументом, неопровержимым свидетельством «зверств» сандинистов, пыток, которым они подвергают противников своего «прокоммунистического режима».

…Медсестра Мария Хесус Брисеньо рассказала о фотографии в «Ньюсуик» знакомому фотографу из газеты «Эль Нуэво Диарио» Эрнесто Мехия и молодой журналистке Росарио Моптенегро. Фотография Рейгана и Байардо из журнала «Ньюсуик» вместе с рассказом медсестры Марии были напечатаны в этой газете. И сразу же нашлись еще несколько человек, которые тоже знали Байардо и помогли восстановить подлинную историю драмы, разыгравшейся в июле семьдесят девятого года, в дни победы революции. На заключительном этапе к расследованию подключился и я. Так что для меня эта история стала известна с ее сенсационного конца: со встречи в городе Гранаде с 23-летней женщиной Шиомарой Эспиноса, которая работает там секретарем городского комитета сандинистской защиты. Мы с Эрнесто и Росарио поехали к ней в Гранаду сразу же после того, как она, увидев в «Эль Нуэво Диарио» фотографию Байардо Сантаэлиса, позвонила в редакцию и сказала, что еще до революции была хорошо знакома с этим человеком.

— Да, я хорошо знала его, — повторила она нам, когда мы примчались в Гранаду, — потому что мы с ним были соседями по кварталу в Манагуа, где я тогда жила. В семьдесят девятом, накануне революции, было мне семнадцать лет. Сомосовский режим уже разваливался. И все мы, молодежь, либо участвовали в революционном движении, либо помогали тем, кто сражался с сомосовцами. И очень хорошо помню, как все наши разговоры о листовках, баррикадах, оружии и стачках мгновенно прекращались, когда поблизости появлялся Байардо: мы знали, что он завербовался в ЭЭБИ, специальную пехотную школу, под вывеской которой скрывался один из самых жестоких отрядов сомосовской тайной полиции.

Байардо всех нас ненавидел. Он охотился за революционерами. Многих моих друзей самолично арестовал и пытал, чтобы выбить из них признание в связях с сандинистами. Много раз угрожал и мне: «Подожди, я еще до тебя доберусь!» До сих пор не могу без дрожи вспомнить эту отвратительную физиономию, эту ухмылку, с которой он проходил мимо меня: «Дойдет и твоя очередь, красотка Шиомар!..»

Она вспоминает это, и лицо ее, тонкое, смуглое, с черными по-цыгански вразлет бровями, искажается болью, вздрагивает, и на лоб падает прядка иссиня-черных волос. От страха не лечат даже годы. А ведь с тех пор, как ее ранили, прошло уже шесть лет:

— Я сидела на парапете маленького фонтана, — вспоминает она, — и вдруг чувствую толчок в бедро. Смотрю — кровь. Я потеряла сознание, так и не поняв, что это было, кто стрелял и откуда… Спустя некоторое время, когда, подлечившись, я вышла из дома, Байардо, словно подстерегавший меня, оказался тут как тут. Подошел ко мне и шепчет на ухо: «Если не прекратишь свою дружбу с сандинистами, в следующий раз будет еще хуже: вышибу у тебя мозги…»

Тогда по совету друзей и родных она уехала из Манагуа в Гранаду. И вот спустя шесть или семь лет увидела Байардо на фотографии в «Ньюсуик» рядом с Рейганом.

Мы сняли ее рассказ. Росарио тщательно застенографировала его. Эрнесто извел на Шиомар чуть ли не целый ролик пленки. Пока Молчанов укладывал в багажник «мазды» кинокамеру и магнитофон, я поблагодарил Шиомар и спросил: не собирается ли она вернуться в Манагуа? Она сказала, что вряд ли теперь это возможно: судьба ее уже сложилась здесь, в Гранаде. И сложилась неплохо: у нее тут муж, трое детей. Работа в комитете сандинистской защиты. Все хорошо. Жизнь идет вперед. «И слава богу, что мерзавцы вроде этого Байардо не мешают больше нам. То есть, конечно, мешают, нападают на нас из Гондураса, из Коста-Рики… Но это уже не так тяжело и не так страшно, как было во времена Сомосы. Теперь, когда мы взяли власть и стали хозяевами страны, мы обязательно справимся с ними, как бы ни бесновались, они, как бы ни выслуживались перед Рейганом».

Попрощавшись с Шиомар, возвращаемся в Манагуа. Дорога усыпана лепестками пронзительно красных цветов. Они осыпаются с растущих по обеим сторонам шоссе раскидистых фламбоянтов. Смотрю на бегущий под колеса красный асфальт и думаю о том, сколько крови пролили в этой стране все эти Байардо — приспешники диктатора, пытавшиеся любой ценой спасти прогнивший режим от неминуемого краха.

Мы мчимся в Манагуа. Слева неторопливо проплывают приземистые, но грозные вулканы Масая, окутанные никогда не исчезающим облаком дыма и газов, и у меня рождается название репортажа: «Гость президента». Потом, поразмышляв, прихожу к выводу, что еще убедительнее прозвучит «Спастись в Вашингтоне». Предвкушаю, какой сенсацией может стать следующее интервью этого репортажа, которое снимем там, в Манагуа. Оно должно будет ответить на главный вопрос: где и каким образом получил Байардо свои страшные ожоги и увечья, вызвавшие такой патетический всплеск сострадания у президента Рейгана и столь гневные президентские обличения по адресу «кровожадных сандинистов»?

Ради этого интервью мы направляемся в квартал Санта Роса, приютившийся близ ведущей в аэропорт имени Сандино автострады Педро Хоакин Чаморро. В этом квартале живет бывшая жена Байардо — Кларибел Изагирре, которую коллеги из «Эль Нуэво Диарио» Эрнесто Мехия и Росарио Монтенегро разыскали на прошлой неделе.

Росарио вспоминает, что сделать это было не так-то просто. Когда им в редакцию позвонила медсестра Мария Брисеньо и рассказала о репортаже «Ньюсуик», она заодно вспомнила, что у сфотографировавшегося рядом с Рейганом никарагуанца была молодая жена. Где она сейчас, Мария не знала. Знала только, что эта женщина приезжала к Байардо в госпиталь из квартала Санта Роса. И назвала ее имя: «Кларибел».

«Там, где было деревце…»

И тут я прерву на несколько мгновений историю поисков, чтобы показать, сколь нелегкими они были. Дело в том, что в Манагуа нет адресных столов и справочных служб. Не существует там паспортов, ЖЭКов или ДЭЗов. Не имеется там ничего, хотя бы отдаленно напоминающего наш институт прописки. Впрочем, какая там «прописка»! В Манагуа нет даже самих адресов в обычном, общепринятом понимании этого слова.

Что такое «адрес»? Это точные пространственные координаты искомого объекта. К примеру, если дело происходит в Москве и вы получаете адрес: «7-й проезд Марьиной рощи, дом пять, квартира такая-то», то вы уже абсолютно точно знаете, что вам нужен не 6-й и не 8-й, а именно 7-й проезд Марьиной рощи. Тот самый, что находится между 1-м Стрелецким проездом и 3-й улицей Марьиной рощи. Что может быть понятнее и логичнее?

Так вот, в Манагуа нет ничего подобного. В подавляющем большинстве случаев улицы, не говоря уже о переулках, не имеют там названий, а дома — номеров. Поэтому адрес в Манагуа — это не адрес в нашем понимании этого слова. Это робкая попытка привязать искомый объект к каким-то иным, более или менее известным объектам, точкам, символам. Адрес в Манагуа — это не адрес. Это зыбкое предположение, робкий намек, приглашение к поиску. Чаще всего в качестве адреса вам предлагают ссылку на соседство с каким-то иным объектом, который вам, может быть, случайно окажется известен. Вот, например, типичный адрес какого-то мне неизвестного сеньора Карлоса Хосе Падилья Сиснероса, который я взял наугад в телефонной книге: «От статуи Монтои 3 квартала на север и один квартал вниз».

Стало быть, в данном случае вы должны разыскать посредством опросов старожилов упомянутую статую, затем (видимо, определившись по компасу) проследовать искомое число кварталов на север и спуститься на один квартал «вниз». Но что такое «вниз»? Прежде, чем ответить на этот вопрос, приведу еще один типичный адрес-шараду из телефонной книги Манагуа. Его разгадка требует не просто сообразительности, а солидных знаний местной топографии, топонимики, истории и даже древней метрологии. Вы думаете, я преувеличиваю? Тогда, пожалуйста, попробуйте расшифровать такие «пространственные координаты»: «От того места, где было Арболито, 70 варас вверх и 20 — вниз».

Возникает, во-первых, вопрос; что это за «Деревце» («Арболито»)? Оказывается, в давние времена действительно росло в какой-то точке города красивое деревце, служившее надежной и всеми признанной точкой привязки. Несколько десятилетий назад, повинуясь грустному, но непреложному закону конечности всего живущего и сущего, упомянутое «Арболито» высохло, было срублено и ушло в область воспоминании и легенд. Но… адресные ссылки на него по-прежнему действительны для доброй сотни находящихся в том районе жилых домов, магазинов, учреждений. И даже печатаются в телефонной книге!

Идем дальше: «70 варас вверх»… Что такое это «варас»?

«Вара» — это мера длины, которая существовала в Испании во времена не то Торквемады, не то Сервантеса. С тех пор о ней забыли во всем мире, кроме… Никарагуа. Но и в Никарагуа нет ни одного гражданина этой страны, который мог бы сказать вам, что такое «вара»: полметра, метр, сажень или десяток метров.

Дальше: «70 варас вверх» и «20 — вниз». Как понять эти «вверх» и «вниз»? Тут тоже существуют различные толкования. Некоторые считают, что «вверх» означает «на восток», ибо именно на восток от Манагуа находится аэропорт, то есть место, где поднимаются «вверх» самолеты. Другие, однако, резонно утверждают, что понятия «вверх» и «вниз» существовали в Манагуа и в стародавние времена, когда ни братья Райт, ни Александр Федорович Можайский, ни Сантос-Дюмон еще не осчастливили человечество своими гениальными изобретениями и свершениями. Поэтому направление «вверх» еще со времен обитавших в этих краях индейцев действительно относилось к востоку, где подымается солнце, а когда говорят «вниз», то имеют в виду ту сторону земли, где солнце заходит, то есть «опускается».

Можно представить себе теперь, сколько усилий пришлось потратить Эрнесто и Росарио, когда они обходили в квартале Санта Роса дом за домом и спрашивали молодую женщину по имени Кларибел, тем более что имя это — одно из самых распространенных в Никарагуа… Эти поиски могли бы затянуться до бесконечности и, возможно, никогда не увенчались бы успехом, если бы Росарио не осенила счастливая идея: расспрашивая людей о Кларибел, упоминать об ожогах и шрамах на лице ее мужа. Вот по этой примете они вышли на Кларибел довольно быстро: увечья Байардо прямо-таки врезались сердобольным соседкам в память. И вот, спустя несколько дней, появляемся в этом квартале и мы — спецкоры Советского телевидения.

Миниатюрная, совсем молоденькая и до невероятия застенчивая женщина с крохотной малюткой на руках сидит, покачиваясь, в кресле-качалке у двери своего дома. Впрочем, «домом» это сооружение можно назвать лишь при достаточно богатом воображении. Поэтому Кларибел смущается и краснеет, когда, представившись, мы просим разрешения посмотреть ее жилище, чтобы выбрать место для съемки интервью, или, как говорят операторы, «точку».

С видимой неохотой Кларибел открывает дверь, и с первого же взгляда становится ясно, что с «точкой» здесь у нас возникнут нешуточные сложности. Ругая себя за настойчивость, входим в этот сколоченный из разнокалиберных досок сарай. Одна дверь, одно окно, без стекол, разумеется, но с примитивной ставней, которая закрывается, когда хозяйка уходит. Я знаю, что в такой же бедности живут еще очень многие люди в этой многострадальной стране, разоренной полувековым диктаторским режимом, а сейчас, спустя шесть лет после победы революции, вынужденной затрачивать до сорока процентов своих средств на нужды обороны, на защиту от банд контрас, от таких, как бывший муж Кларибел.

Интерьер жилища соответствует его фасаду: маленький стол, вместо кровати — гамак, ящик-комод — для одежды и уже упомянутое кресло-качалка. Кстати, такие кресла являются самым распространенным элементом никарагуанской меблировки. В доме, бараке или крестьянской хижине может не оказаться кровати или шкафа, роль стульев выполнят колченогие табуретки или наспех сколоченная скамья, но кресло-качалка обязательно будет присутствовать практически в каждом, даже самом скромном никарагуанском жилище.

В лачуге Кларибел темно. Сквозь единственное окно света внутрь проникает очень мало, снимать интервью придется на улице. Выходим из барака и оказываемся в плотном кольце любопытствующих мальчишек всех возрастов и оттенков кожи. Объясняю Кларибел, что через пару минут, когда оператор приготовит камеру, мы попросим ее рассказать о Байардо и объяснить, кто его изуродовал так жестоко и где он получил свои страшные ожоги.

Она вздыхает и переминается с ноги на ногу. Чувствую, что все это ей совсем не по душе. Есть такие люди, стеснительные и робкие. Их угнетает объектив кинокамеры и микрофон. Смущает внимание окружающих. На мою беду, ситуация осложняется, вокруг нас собираются женщины из соседних бараков. Среди них — несколько весьма говорливых, социально активных особ. Не разобравшись толком, в чем дело, не спросив, кто мы и откуда, они дружно набрасываются на меня с возмущенными упреками:

— Зачем сеньор беспокоит бедную Кларибел?! Оставьте ее в покое! Разве мало перестрадала эта святая женщина-мученица?

Вижу, что Кларибел колеблется. На глазах у нее наворачиваются слезы. На щеках появляется румянец. Ей жалко саму себя. И спящая у нее на руках малютка вдруг так некстати зашевелилась. Сейчас проснется, начнется плач, ребенка нужно будет успокаивать и кормить, и наша затея с интервью рухнет под напором этих галдящих, размахивающих руками сердобольных соседок.

— Вы знаете, может быть, они правду говорят? — шепчет испуганно Кларибел. — Может быть, не нужно ничего этого? Я ведь уже все ему рассказала, — она кивает головой в сторону Эрнесто, который, не скрывая сочувствия и вместе с тем какого-то профессионального интереса, следит, как я выпутаюсь из этой сложной ситуации.

— Давай быстрее, — говорю Молчанову, который слишком долго копается со своими кассетами, экспонометром и аккумулятором.

— Нет, нет, я не хочу фотографироваться! — испуганно шепчет Кларибел, шарахаясь от нацелившегося на нее черного объектива кинокамеры. — Меня уже фотографировал этот компаньеро, — она снова показывает на Эрнесто. — Разве этого недостаточно?..

— Но мы и не собираемся фотографировать тебя, — говорю я, беру в руки микрофон. — Мы снимаем тебя для телевидения.

— Но зачем же это? — сопротивляется она.

Чувствую, что еще мгновение, и съемка сорвется, если немедленно, сию секунду я не найду какие-то безошибочные аргументы, если не успокою, не смогу убедить ее…

— Послушай, Кларибел. Как тебе не стыдно? Разве ты хочешь, чтобы с какой-нибудь другой женщиной случилось то же, что с тобой? Ты считаешь, что то, что он сделал, можно оставить безнаказанным?

— Нет, но…

— Кларибел! Твой бывший муж помогает Рейгану достать новые деньги для контрас. На эти деньги будут куплены пулеметы, из которых станут стрелять в твоих братьев, и бомбы, которые контрас захотят сбросить на Манагуа, на Леон и на другие города.

— Ну, хорошо, я согласна, но, может, быть, мы это сделаем завтра?

— Завтра уйдет самолет, на котором я хотел бы отправить пленку с твоим рассказом…

Соседки за моей спиной по-прежнему гудят, как осы: «Оставьте бедняжку в покое! Девочка и так перестрадала». Молчанов кивает мне головой: он готов, можно начинать.

Включаю магнитофон, подношу микрофон к лицу Кларибел. Это всегда оказывает мобилизующий эффект: вы можете сколько угодно сопротивляться, отказываться от интервью, но как только увидите, что завертелись кассеты магнитофона, как только услышите легкое жужжание мотора кинокамеры и у вашего лица окажется микрофон, ваше сопротивление — хотите вы этого или нет — сломлено, сомнения уходят. И вы начинаете неестественно высоким голосом говорить неестественно красивые фразы. Вы улыбаетесь и стремитесь выглядеть молодцом.

Кларибел не исключение. Завидев, как шарахнулись от кинокамеры ее соседки, она покорно вздыхает и начинает отвечать на мои вопросы. Говорит она односложно, с трудом, стесняется камеры, побаивается сердобольных соседок, которые хотя и глазеют на меня с нескрываемой злостью, но вынуждены отступить.

Виновато поглядывая на них, словно извиняясь за то, что уступила моему нажиму, Кларибел рассказывает, что познакомилась с Байардо, когда он уже лежал в госпитале. И хотя знала, что он — контрас, но ей стало жалко его. Так сильно мучился, бедный, от этих страшных ожогов…

— Откуда же взялись ожоги? — спрашиваю я.

— Получил он их по собственной неосторожности, чтобы не сказать глупости: когда революция уже побеждала, когда всем стало ясно, что Сомосе пришел конец, фашисты принялись зверствовать особенно беспощадно. Байардо то ли приказ получил от своих начальников, то ли сам по своей воле решил поджечь убежище, в котором скрывались от пуль, снарядов, и бомб мирные жители. В основном женщины и дети. Байардо и еще несколько сомосовцев облили стены убежища бензином, потом он бросил спичку…

Многие из тех, кто находился там, сгорели заживо. Ужасная смерть… Но Байардо не повезло, — говорит она и разводит руками. — Словно бог там, на небе, завидев его за этим страшным делом, решил наказать: когда Байардо обливал бензином стены дома, в подвале которого сидели беженцы, бензин попал и на его собственную одежду. Казалось, совсем немного, несколько капель, но… как только загорелся дом, полетели во все стороны искры, одна из них попала на Байардо, и одежда его вдруг вспыхнула.

Он побежал, потом бросился на землю, начал кататься по траве, пытаясь погасить это пламя, но ничего из этого не получилось. Он превратился в живой факел. Кричал страшным голосом, потом затих…

А друзья его, те, кто помогал ему и обливал вместе с ним этот дом бензином, бросили его. Решили, что сандинисты уже вот они, уже близко, и нужно спасаться. А Байардо, он уже — в лучшем из миров, где никого не надо спасать и ни о ком не надо беспокоиться, где нет революций и возмездий, где перед ликом всевышнего все равны.

…Так бы оно и получилось, если бы не сандинисты. Они подобрали его, обнаружили, что он жив, что еще дышит, что хотя и с трудом, но все же прослушивается у него пульс. И он тут же был отправлен в госпиталь имени Антонио Ленина Фонсеки.

Три имени одного госпиталя

…Тут я позволю себе сделать еще одно отступление от истории поисков, чтобы рассказать историю названия госпиталя. «Ленин Фонсека…» Этими двумя именами один никарагуанец назвал еще задолго до революции своего сына в честь двух самых великих с точки зрения отца мальчика людей Земли: самого выдающегося революционера всех времен и основателя Сандинистского фронта национального освобождения.

Но ведь это было в годы диктатуры, и попробуй-ка назови свое имя, если оно звучит: Ленин Фонсека! Мальчишка не мог бы ни с кем общаться. Его нельзя было бы даже записать в школу. Достигнув совершеннолетия, он не смог бы получить документов. И вот, чтобы избежать этих сложностей, чтобы ребенок мог общаться с друзьями на улице, с соседями или учителями в школе, отец дал ему и третье, «легальное» имя Антонио. В результате и получилось: Антонио Ленин Фонсека.

Мальчик с этим чудесным именем подрос и вслед за отцом вступил в ряды сандинистов, стал сражаться против диктатуры. Разве мог поступить иначе парень, носящий имена Ленина и Фонсеки?..

Он сражался геройски и погиб от пули сомосовцев всего за несколько дней до окончательной победы революции. Такая вот получилась печальная и героическая история… Таким славным именем назван госпиталь, самый крупный в никарагуанской столице, находящийся на западной окраине Манагуа, близ небольшого озера Асососка.

Мы едем туда на следующий день после разговора с Кларибел. Едем в надежде, что нам повезет, что сможем разыскать там кого-нибудь, кто помнит пациента Байардо Сантаэлиса Селайа с тяжелыми ожогами лица и тела.

Директор госпиталя доктор Хулио Брисеньо разводит руками: сам он назначен сюда всего полгода назад, естественно, ничего не знает. И хочет предупредить нас, что за последние пять лет медицинский персонал сменился почти полностью. Впрочем, может, быть, нам сможет помочь его секретарь — Марта Агирре Гомес?

Он вызывает Марту, поручает ей оказать нам содействие. Сразу же чувствуется, что Марта — женщина энергичная и расторопная.

Минут через десять она находит сразу двоих, кто работал в госпитале в семьдесят девятом году: лаборантку Алму Патрисию де Моралес и администратора Гладис Родригес. Обе они прекрасно помнят Байардо. Именно Гладис дежурила в приемном покое в тот вечер, когда его доставили сюда. Именно она зарегистрировала этого обгоревшего пациента в книге поступивших больных.

— Боже мой! Это был самый тяжелый случай в моей практике. Тот больной был похож на головешку: сгорел почти начисто! Лишь ноги у него, и то лишь ниже колен, где они были защищены сапогами, сохранились невредимыми. Все остальное… Это был какой-то кошмар!

Гладис и Алма Патрисия ведут нас по длинным коридорам в хирургическое отделение и находят палату, где лежал Байардо. Показывают его кровать. Сейчас здесь женское отделение. В «той самой» палате лежат две женщины средних лет. Извиняемся перед ними за беспокойство, просим разрешения снять комнату и кровать, на которой сейчас лежит весьма симпатичная и словоохотливая пациентка. Пожалуйста, ради бога! Почему бы и нет? Узнав, что их снимают для Советского телевидения, женщины наспех поправляют прически и устраиваются поудобнее на своих матрацах и подушках. Мне кажется, они даже благодарны нам за то, что в унылую монотонность их больничного быта мы внесли эту сумятицу и беспокойство.

Вспыхивают лампы, чуть слышно жужжит камера. Снимаем палату, увековечиваем на пленке вывеску над дверью: «Хиругическое отделение».

— А нас тоже будут снимать? — слышатся заинтересованные голоса из соседних палат.

— Это сейчас здесь так шумно и многолюдно, — говорит Алма Патрисия. — А тогда Байардо лежал в палате один. Так распорядился главный врач, учитывая тяжесть его состояния. Да и охранять его было проще: ведь он тогда еще ожидал суда. Боже, это был какой-то кошмар, а не лечение! Невозможно описать, каких трудов нам это стоило. Хорошо помню все это, поскольку именно я выполняла многие процедуры, смазывала ему раны пенициллином, ассистировала на операциях по пересадке кожи, делала анестезирующие уколы.

— А медсестру Марию Брисеньо помните? — спрашиваю я.

— Конечно! Она работала вместе со мной. Сейчас перешла в другое место, не помню куда…

— В детскую больницу в Санта Хулии.

— Точно! Она тоже помнит его?

— Да. И именно она помогла нам разыскать жену этого Байардо!

— Правильно! Я помню, как приходила его навещать совсем юная девушка. Мы прямо-таки восхищались ее упорством: как заботливо она ухаживала за ним!.. Часто оставалась ночевать на скамье в коридоре, чтобы утром, когда он откроет глаза, первой увидел бы ее. Мы удивлялись: такая красивая, молодая и вдруг решила связать свою судьбу с этим калекой. Из жалости, что ли?.. Интересно, где она сейчас?

— Живет в квартале Санта Роса.

— Как? Стало быть, она не уехала с ним в Америку?

— Нет, — отвечает Эрнесто. — Она, наоборот, стала милисиано. Именно из-за этого Байардо и бросил ее.

— Подождите насчет «бросил», — говорю я. — Мне еще непонятно, когда они успели пожениться.

— Вскоре после того, как он вышел из тюрьмы.

— Так он что: и в тюрьме успел отсидеть?

— Совсем немного: всего несколько недель, — объясняет Росарио. — Когда его вылечили и выписали из госпиталя, началось следствие. Его судили и дали тридцать лет тюрьмы, учитывая тяжесть совершенных преступлений. Это максимальная мера по нашим законам. Учитывались и его предреволюционные «подвиги», участие в арестах и пытках сандинистов. И, конечно, поджог убежища, когда столько людей сгорели по его вине.

А через некоторое время его выпустили на свободу.

Сам команданте Борхе увидел его однажды и говорит:

«Этот уже получил сполна за свои преступления, отпустите его, пускай живет и благодарит революцию за милосердие».

«И благослови их за это бог!..»

— Вот он и отблагодарил, — говорит Мария Брисеньо.

Она тоже подъехала сюда, в госпиталь имени Ленина Фонсеки, чтобы помочь нам разыскать врачей и сестер, которые лечили Байардо, и завершить, так сказать, «реконструкцию» его извилистого жизненного пути. — Правда, когда его выпускали, — продолжает Мария, — он радовался, говорил, что раскаялся, что встал на правильный путь. Тем более молодая жена у него, семья. Новая жизнь начинается. И все такое…

— Чем же он жил? — интересуюсь я.

— Сначала ему помогали соседи. Кто чем мог. Да и Кларибел работала за двоих.

— Где работала? — спрашивает Росарио.

— Домработницей, где же она может еще работать: молодая девушка без всякого образования, без специальности… Я чувствовала, как ей, бедняжке, трудно, — вздыхает Мария Брисеньо, — и предложила ей помогать мне по дому. Она приходила почти каждый день. И вскоре я заметила, что у них с Байардо жизнь не складывается.

Он буквально взбеленился, когда узнал, что Кларибел вступила в народную милицию. Несколько раз даже бил ее.

— Вот мерзавец! — возмущается Гладис.

— А сам он что: совсем не работал? — опрашивает Алма Патрисия.

— Его вполне устраивала роль несчастненького и беспомощного. Ему нравилось бездельничать. Он всегда с готовностью и как должное принимал подачки от соседей, — говорит Мария. — Несколько раз приходил ко мне домой: «Отдохну у тебя на диване». И валяется часами. Не знала, как его и выпроводить. Некоторое время пытался он подрабатывать как «амбуланте»: бродячий торговец. А потом вдруг исчез. Честно говоря, я даже обрадовалась за Кларибел: наконец-то она освободилась от этого тунеядца. Конечно, мы не знали тогда, что он сбежал в Гондурас. И уж тем более не могли предположить, что объявится в Белом доме рядом с Рейганом…

— А ведь сколько сил на него извели, сколько нервов, — говорит Алма Патрисия. — Сколько операций, процедур, сколько крови в него перелили, сколько сделали пересадок кожи и сколько… — она развела руками, — грех, конечно, об этом говорить, шла бы речь о любом другом, так не упомянула бы такое, но тут не могу не сказать… — она вздохнула. — Сколько дорогих и редких лекарств на этого подонка израсходовали! А ведь у нас лежали и женщины, и дети. Пенициллин, который ему отдавали, пригодился бы раненым революционерам, да что говорить!..

Она махнула рукой и в сердцах бросила на тумбочку уже изрядно помятый и растрепанный номер «Ньюсуика» с фотографией, которая вызвала все эти воспоминания. С фотографии смотрел на разгоряченных медсестер улыбающийся Байардо. И Рейган заслонял его от ужасов сандинистской диктатуры своей старческой, но все еще импозантной, сохраняющей голливудскую выправку фигурой. «Все в порядке, дорогой друг! — читалось в отеческом взоре президента. — Теперь ты находишься под сенью великой американской демократии, теперь ты, слава всемогущему богу, оказался в самой свободной стране».

* * *

Так сказал или подумал Рональд Рейган, президент Соединенных Штатов Америки, страны, которую он не постеснялся назвать «сияющим городом на холме». И о которой другой американец, куда более великий и мудрый, — его имя Эрнест Хемингуэй — еще полвека назад сказал так: «Америка была хорошая страна, а мы превратили ее черт знает во что…»

И словно отвечая на горящий, начертанный у подножия статуи Свободы призыв-приглашение, обращенное к «усталым», «нищим», «мятущимся», «жаждущим дышать свободно», Хемингуэй продолжил свою мысль так:

«Пусть в Америку переезжают те, кому неведомо, что они задержались с переездом. Наши предки увидели эту страну в лучшую ее пору, и они сражались за нее, когда она стоила того, чтобы за нее сражаться. А я поеду теперь в другое место».

…К сказанному остается добавить еще одну, но весьма существенную деталь: через несколько недель после того, как «жертва сандинистов» Байардо Сантаэлис Селайа был представлен Рейганом на банкете в Вашингтоне, конгресс одобрил запрос президента о выделении 27 миллионов долларов на оказание помощи контрас, сражающимся против «сандинистской диктатуры». Видно, растрогала конгрессменов история Байардо, рассказанная президентом.

А на следующий год Рейган запросил у конгресса на помощь контрас уже 100 миллионов долларов. Аппетит, видать, и впрямь приходит во время еды…

Мотивируя свои просьбы, свои ходатайства по делам контрас, президент не жалел красноречия. Сначала он воспел высокие нравственные достоинства своих протеже: «Рождаются движения за свободу, которые утверждают свои права. Они возникают почти на всех континентах, населенных людьми: в горах Афганистана, в Анголе, в Кампучии, в Центральной Америке.

Эти борцы за свободу — наши братья, и мы обязаны им помочь. Я говорил недавно о борцах за свободу в Никарагуа… Вы знаете правду о них, вы знаете, с кем они борются и почему». (Далее, обратите внимание, следует самый вдохновенный и блистательный всплеск президентского красноречия.) «По своему нравственному духу они стоят вровень с нашими отцами-основателями и мужественными борцами французского Сопротивления. Мы не можем отвернуться от них, ибо это борьба не между правыми и левыми, а между правыми и неправыми».

Сравнения с Джорджем Вашингтоном и Томасом Джефферсоном — самыми святыми именами американской истории Рейгану показалось мало. Спустя несколько месяцев он пошел еще дальше: «Многие люди, поддерживающие силы контрас, никогда не называют их контрас, потому что „контра“ — это сокращение от „контрреволюционер“. А термин „контрреволюционер“ использовался там, в Никарагуа, как „сторонник Сомосы“. Это считалось оскорблением для сандиниста. Но, как вы знаете, Сомосы уже давным-давно нет. Революция, которая его свергла, затем переросла в коммунистический переворот, и так называемые силы контрас выступают против переворота. Поэтому в определенном смысле они действительно контрреволюционеры, и благослови их за это бог! И, как я полагаю, именно это и делает их контрас. И тем самым делает контра и меня».

…Никарагуанскую главу книжки я позволю себе закончить этой самой, пожалуй, удачной и самой красноречивой цитатой из еще, к сожалению, не изданного Полного собрания сочинений и речей 40-го президента Соединенных Штатов Америки Рональда Уилсона Рейгана. Первого президента этой великой страны, родившейся в огне великой революции, который открыто и во всеуслышание причислили себя к сонмищу контрреволюционеров.

Браво, сеньор президент! Спасибо за откровенность.