6. Уважай мою власть! Является ли Картман «законом» и если является, почему мы должны ему подчиняться? Марк Д. Уайт (Mark D. White)
6. Уважай мою власть!
Является ли Картман «законом» и если является, почему мы должны ему подчиняться?
Марк Д. Уайт (Mark D. White)
Держите свой велик наготове
Забудьте про Робокопа, забудьте про Т. Дж. Хукера и офицера Барбрэди — никакая сила не сможет вселить в трепещущие сердца преступников более леденящего ужаса, чем Эрик Картман из серии «Куролюб». Одетый как Эрик Эстрадес, разъезжающий на своём КОПовском велике с верной дубинкой на боку, Картман призывает простых горожан Южного Парка «уважать мою власть!» Он тормозит Рэнди Марша за превышение скорости (чего тот не совершал), прерывает инцидент с бытовым насилием в доме у Кенни (даже ещё не войдя туда) и с поличным ловит печально известного Куролюба (хотя и после того, как его уже поймали). И всё же в Картмане воплощаются те самые качества, которые все мы хотим видеть в полицейских, защищающих нашу безопасность изо дня в день.
Успокойся, Кайл, я просто шучу — конечно, Картман не защищает нас как внушительные правоохранительные органы (хотя Картман и сам по себе довольно внушителен). Но я уверен, что мы все видели настоящих полицейских, которые вызывали меньше уважения, чем должны были. (Вставьте на этом месте вашу любимую шутку про пончики или Барни Файфа). Ведь мы всё ещё уважаем их за то, что они представляют — закон и порядок. (А-пчхи!!!) Нет, я не забыл, про что я пишу. Эта глава про то, что нас обязывают, как граждан, подчиняться требованиям закона, независимо от принятой им формы, даже если его олицетворяет жирный выпердыш с манией величия.
В свете этого, Мэтт Стоун и Трэй Паркер (с соавтором серии Дэвидом Гудманом) поднимают некоторые важные философские вопросы, когда делают Картмана представителем «правопорядка» и закона в Южном Парке. Почему мы должны его слушаться? Почему должны «уважать его власть»? Почему мы должны уважать полицейских и вообще законы? Что есть «закон» и кто решает, каким ему быть? И каким образом закон соотносится с нравственностью, если есть такое отношение? Все подобные вопросы обсуждает философия закона, известная, как философия права и юриспруденции. Философы с древних времён оспаривают эти вопросы, и мы встретим некоторые из них на своем пути. (Так что будь внимателен, Картман). Держите Ваши велики наготове, потому что мы отправляемся в рейд. (И берегите Кенни — никто не должен умереть в моей главе).
Приказы, угрозы и авторитет
Давайте начнём с общего — что есть «закон»? Я не спрашиваю про законы, касающиеся убийства, парковки или супружеских отношений с курицами. Говоря «закон», я имею в виду нечто более обобщённое, например то, что мы подразумеваем, когда говорим, что «уважаем законы» или «живем под властью закона». Другими словами, что делает названные выше отдельные законы частью всеобщего «закона»? И что делает Картмана «законом»? И почему не так просто стать «законом» другим, например, Шефу или Мистеру Хэнки?
Поможет нам ответить на эти вопросы — Джон Остин. Учёный-правовед XIX века, Остин описал теорию права, которая стала известна как «командная теория права», потому что под «законом» он имеет в виду команды, поддерживаемые угрозами. Например: правительство говорит нам не заниматься любовью с курицами, так что если мы всё-таки решим «сделать это», нас накажут (надеюсь, что в моем доме кур нет). Каждая команда, сопровождаемая угрозой, санкционированной законом, получается, является «законом» — так что в системе, описанной Остином, нет понятия самого «закона».
У Остина можно найти и больше, но давайте использовать то, что мы уже узнали. Подходит ли такое описание «закона» под Картмана? Когда он отдаёт приказ Рэнди выйти из машины и угрожает ударить его дубинкой по голени за неподчинение, Картман отдаёт именно команду, подкреплённую угрозой. Так что согласно тому, что мы сейчас знаем из Остина, Картман — является «законом».
Но ведь это неправильно, не так ли? Только потому, что он приказывает окружающим и грозит избить их, он — закон? Да любой может делать это, даже Рэнди на бейсбольных играх Детской Лиги, но это же не делает его «законом». Неудивительно, что эта часть теории Остина была раскритикована, как подходящая и вооружённому грабителю, и полицейскому, приказывающему ему остановиться, ведь она означает, что любая угроза физическим ущербом с целью получения желаемого является «законной». Что здесь упущено, так это чувство авторитета или его происхождения, которое объясняет, почему мы больше уважаем безоружного полицейского, нежели вооружённого убийцу, или офицера Барбрэди по сравнению с Эриком Картманом.
Конечно, Остин признавал, что закон состоит не просто из чьих-нибудь приказов, даже подкреплённых весомыми угрозами, должен присутствовать некий «авторитет». Остин называет этого человека «суверенным», независимым. Само по себе это слово объясняет немногое — что мешает Картману провозгласить себя «суверенным» (если кто-то ему скажет, что оно означает)? Если этого он не может — значит, кто-то должен был дать ему «суверенность», кто-то, кто может это сделать. Но кто вообще делает человека «суверенным»?
«Мф-м-мфме-мфуфмефи!» Вот именно, Кенни — здесь имеет место гораздо большее понятие суверенности, чем когда мы называем «суверенными» себя, или когда позволяем другим сказать так (и тем, кто делает людей «суверенными», и так далее). Остин ставит два условия для признания «суверенности»: человек (или группа) должен подчинять себе граждан, «подданных» ему и в тоже время сам не должен постоянно подчиняться никому. Человек (или группа, или чьи-нибудь приказы), отвечающий этим требованиям, будет «суверенным» над другими и будет являться «законом».
Терминами теории права Остина можно оценить положение вооружённого грабителя банка — он не подчиняет большинство людей, самое большее — банковского служащего, которого он в данный момент грабит! Так что грабитель, конечно, не суверенен. А как же тогда Картман и вообще полицейские, если на то пошло? Они не пишут законов, а только исполняют их, так что, возможно, это некорректно заданный вопрос. Но кто тогда является «суверенным» в Соединённых Штатах, или Великобритании, или в любой современной демократии?
Вот почему Остин снова попадает в затруднение. Его идея «суверенности» больше подошла бы временам королей и королев, когда эти привилегированные лица господствовали над своими подданными, навязывая приказы, но не подчиняясь никому другому. Эта идея «не переводится» адекватно на язык современной демократии. Кто, например, является «суверенным» в Штатах — президент? Конгресс? Верховный Суд? (Подставьте британский парламент или премьер-министра, если хотите, ваши превосходительства). Ладно, возможно, дело запутывает разделение властей, тогда давайте скажем «федеральное правительство». Но члены этого правительства — хотя бы в теории — субъекты принимаемых ими же законов, поэтому «суверенность» Остина неприменима ни к кому, даже к нему самому. Кто этих людей избирает — мы, народ. Так значит, мы и есть «суверенные»? От одного этого уже может закружиться голова, как у Моисея в «Иубилее»!
Что на сердце у Харта
Так что — идея «суверенности» Остина более не выдерживает критики, однако нам всё ещё важна более общая концепция ее происхождения. Закон должен исходить из некоего авторитетного источника, и учёные до сих пор спорят, где же он находится. Один из яростнейших критиков Остина, создатель современной философии права Х.Л.А. Харт считал, что закон лучше всего понимается, как система правил. Он разделил эти правила на два типа: первичные и вторичные. Первичные правила гласят нам, что можно делать, а чего нельзя. Когда Картман наказывает Рэнди за скорость 40 миль/ч при ограничении в 40 миль/ч, он являет собой и защищает первичное правило (хотя и абсурдно).
Первичные правила в нашем понимании и есть законы, но они не отвечают на вопрос об авторитете — это делают вторичные правила. Они — суть «правила о правилах», и самое важное в них — правило признания, сообщающее нам, какие правила действительны, а какие — нет. Это Хартовская версия «происхождения», он доказывал, что она лучше подходит для объяснения различных особенностей закона, нежели теория «суверенности» Остина. Например, в Штатах правилом признания будет являться Конституция — она провозглашает разделение федерального правительства на три ветви, а также определяет, какие законы можно, а какие нельзя принимать. (Идеально ли она работает? Конечно — нет, но, если честно, Харт никогда и не утверждал этого). Даже во времена королей и королев были определённые правила — престолонаследие; в Англии, к примеру, в этот день корону традиционно передавали старшему сыну, затем младшим сыновьям, затем дочерям и, при необходимости, другим родственникам. Правила эти не всегда выполнялись идеально, что показывает война Красной и Белой розы и другие конфликты за корону в британской истории. Но что касается Конституции, то она служит руководством по признанию необходимости подчинения или неподчинения разным законам.
Как это относится к нашему малышу Картману? Какое правило признания будет доказывать правоту его приказов в Южном Парке? Что ж, его делегировал офицер Барбрэди, и если мы признаем его власть делегировать полномочия Картману, то мы должны уважать Картмана. А откуда тогда берётся авторитет Барбрэди? Он ссылается на статью 39 пункт 2 полицейского кодекса Южного Парка, когда делегирует мальчиков, но это просто смещает фокус от нашей проблемы. Кто дал этому документу власть управлять полицией?
Начинает звучать, как курица(люб) и яйцо, согласитесь же. Это лишь малая часть концепции Харта о «правиле признания», но она не намного лучше, чем идея «суверенности» Остина. В тех же Штатах, Конституция действует, пока люди в неё верят, и если американские граждане потеряют веру в неё, она утратит силу как основа юридической системы и всего американского государства. Как я уже говорил, даже правила престолонаследия в британской монархии, хотя они были (довольно) прямолинейными, утрачивали силу, когда не применялись согласованно. (Когда Книгастический автобус будет у вас проездом, почитайте про леди Джейн Грей с призрачными надеждами на трон, которая была королевой Англии столь же долго, сколько Кенни остается живым в любой взятой на выбор серии).
Чувак, почему вообще надо подчиняться закону?
Хорошо, давайте считать, что Картман представляет закон в Южном Парке. Но это не даёт ответа на вопрос: почему мы вообще должны подчиняться законам? Другими словами, что обязывает нас их соблюдать? Моральные нормы нас разве обязывают? Или законы являются их отражением, так что если мы будем вести себя морально, то автоматически будем соблюдать закон, что делает законы вообще ненужными? А если законы потребуют от нас аморальных поступков — что тогда нас заставит их соблюдать?
Давайте возвратимся назад к Платону, который часто облекал философию в форму диалогов с участием ещё одного древнего философа (и учителя Платона) — Сократа. В диалоге «Критон», Сократ взят под стражу и ожидает казни за вопросы к греческим богам (в т. ч. и о вопросах власти!) Его друг, Критон, посещает Сократа с целью уговорить того совершить побег. После обмена репликами — а у древних философов они очень длинные, ведь они держали время в своих руках, Сократ говорит: «Ну вот и рассмотри, Сократ, — скажут, вероятно, Законы, — … Мы тебя родили, вскормили, воспитали, наделили всевозможными благами, и тебя, и всех остальных граждан, однако мы объявляем, что всякому желающему из афинян, предоставляется возможность, если мы ему не нравимся, взять свое имущество и выселиться, куда ему угодно. Никто из нас и законов, не ставит препятствий (для эмиграции), — раз и мы и Государство ему не нравимся… О том же из вас, кто остается, мы уже можем утверждать, что он на деле согласился выполнить то, что мы велим; а если он не слушается, то он втройне нарушает справедливость» (гл.51 пер. Соловьёв М.С.). То есть, если гражданин решает жить в каком-то месте, в котором своя власть и законы, он соглашается жить по их законам. Ну а если они ему не нравятся, он может уйти. (Когда уйти нельзя, это уже другая история). Подумайте об этом так: Вам выгодно, чтобы другие люди подчинялись закону, а другие также получат выгоду, если вы сами подчинитесь. Если же Вы освободили себя от законов, которые все ещё соблюдают остальные, Ваша выгода от законов несправедлива и это — неправильно.
Многие философы вывели подобные аргументы, которые сводятся к взаимности — граждане обязаны либо правительству, либо согражданам за выгоду, извлекаемую из законов. Но эти аргументы имеют весьма критичное допущение — что все законы — суть хорошие законы и они приносят людям сплошь пользу. Каждый получает выгоду от закона против убийств — даже потенциальные убийцы, будучи защищёнными от убийства другими убийцами! (Возвращаясь ещё раз к взаимности — убийцы нарушают закон, чтобы извлечь выгоду для себя.) Всем нам выгодны правила дорожного движения, потому что они позволяют нам ездить без аварий (непрерывных), независимо от того, водим ли мы «гибрид» или гаррисоновское «ЭТО»[1].
А как насчёт законов, невыгодных никому? Примем во внимание и те законы, которые мешают людям определённого пола, расы, национальности голосовать, работать на определённых видах работ или свободно выбирать место в автобусе. Какую выгоду получила Роза Паркс от закона, заставившего её пересесть в заднюю часть автобуса? Конечно, никакой — но, однако, все мы получили пользу от её неподчинения такому закону.
Эта дискуссия упирается в аргументы, высказанные такими мыслителями, как Фома Аквинский и доктор Мартин Лютер Кинг: даже если есть причина соблюдать все законы в целом, плохие законы определённо не заслуживают уважения, и, как в случае с миссис Паркс, достойны лишь неповиновения.
Фома Аквинский выразился просто: плохие законы — это беззаконие. Иначе говоря, мы не обязаны подчиняться плохим законам. Для Аквинского истинный закон — закон Божий, и человеческие законы лишь равняются на него — отвратительно будет, если люди получат его искажённым. Так как мы всегда были подчинены Закону Божьему, мы должны игнорировать мирские законы, если они противоречат Божьему слову.
Взгляд Фомы Аквинского на законы был назван «естественным правом» и изначально был связан с религией, но позднее размышления о естественных правах стали более светскими. Эммануил Кант (1724–1804), известнейший философ XVIII столетия, свою теорию права выводил из теории этики, которая во многом расходилась с позициями религии, включая позиции воспитывавших его пиетистов. Мартин Лютер Кинг, несмотря на свою глубокую религиозность (почерпнутую из трудов Аквинского), также лишь политическим языком рассуждал о законах — законы пишутся меньшинством, и большинство само следовать им не будет. Наконец, Рональд Дуоркин, один из самых авторитетных философов права в наши дни, считает, что естественное право необходимо рассматривать с точки зрения моральных принципов, необходимых непосредственно самой системе права, а не в составе религии. Объединяет же всех этих авторов то, что все они считают, что «законы» — это нечто большее, чем просто результаты законотворчества в какой-то конкретный момент.
Давайте спросим парней с тремя инициалами — они умные…
Окей, мы не обязаны подчиняться законам, но тогда давайте сформулируем «правила» этого неподчинения. (Кстати, Картман не пишет для Южного Парка законов, чему все горожане должны быть благодарны!!)
Даже если мы соберём в кучу все «хорошие» законы, действительно способствующие защите нас и нашей собственности, всё ещё остаётся вопрос: что нас обязывает соблюдать эти законы? Аргументы в пользу этого, те, что мы видели выше, основаны на взаимности и, судя по всему, имеют смысл, однако современный философ М. Б. Е. Смит из Йельского юридического журнала описывает их столь фигово, что просто беда. (Я бы хотел проставить здесь другие инициалы. Как насчёт М. У. Д. Уайт?)
Почему? Во-первых, Смит говорит, что если нам не нужна какая-то выгода, то нам не надо за нее расплачиваться. Если нужна, то необходимо уже за неё платить, чего нам никогда не хотелось особо. Кто-то может покосить мой газон или помыть машину, а потом затребовать оплаты, даже если я не просил их это делать. Нам, конечно, подсобили, но мы не просили их об этом, и поэтому не должны делать ничего взамен. Во-вторых, есть и другие способы ответить взаимностью на выгоду — необязательно полностью подчиняться и покоряться требованиям закона, если он подразумевает обязательное соблюдение его для всех. (Держу пари, мамке Картмана понравилась бы такая идея).
Смит считал, что взаимность лучше будет аргументироваться справедливостью, также думали Харт и Джон Роулс. Все обязаны подчиняться закону — и ты подчиняйся, своевольное неподчинение будет несправедливостью. Но здесь ещё есть связь с получением выгоды и неоказыванием её в ответ, предполагающая, что каждый получает выгоду от всеобщего подчинения закону и страдает от вреда, причинённого неподчинением закону. А разве каждый раз, когда нарушают закон, кому-то причиняется вред? Если Мисс Заглотник проезжает за знак «STOP» в 4 утра, когда вокруг никого нет, она причиняет вред кому-нибудь? Она что, воспользовалась всеобщим подчинением и причинила им ущерб взамен? Трудно это представить и выводы Смита, понимающего взаимность как справедливость, больше подходят малой группе, чем обществу в целом, где действия одного человека часто имеют меньше влияния, чем действия любого другого.
Рассуждения Смита похожи на платоновские (это ему три инициала помогают — у Платона-то вообще инициалов нету!). Аргументы Платона основываются на той вещи, которую философы назвали «подразумеванием согласия на социальный контракт»: гипотетическое соглашение между государством и его гражданами, что каждый со всем согласен, если ему дан шанс. Помните его мысль, что если вы решили жить в каком-то месте, вы должны согласиться с законами, принятыми там (подчиниться им)? Но есть простая проблема — кто-то может сказать «Не согласен ни с чем», что повлечёт за собой нечто более зрелищное (если мы говорим про одного из пацанов Южного Парка). Но раз это соглашение — гипотетическое, и каждому можно на самом деле не соглашаться ни с чем, какая же тогда сила заставляет защищать и подчиняться закону? Это не говорит о том, что с теорией социального контракта нельзя в мыслях поэкспериментировать, но аргументы Смита (и других) недостаточно весомы, чтобы обосновать её.
Что же выводит Смит? Он заключает, что нельзя безоговорочно подчиняться никаким законам, даже хорошим. Почему? Да потому, что если закон хороший и запрещает нам делать что-то плохое, наши моральные принципы и так не допустят того, чтобы мы это сделали. Факт, что это «плохое» будет нарушением закона, не делает наши обязательства сильнее, так что законы не имеют особого значения. Возьмём, к примеру, убийство — действие, запрещённое законом при любых обстоятельствах, неважно, справедливое оно или нет. Разве если убийство признано противозаконным, оно становится хуже, чем было до этого? Я думаю, что убийство — это плохо, независимо от того, разрешено оно законом или запрещено. Если, преступая рамки существующего закона, злодейства к убийству не прибавляется, зачем нам обязываться его не преступать вообще? Смит говорит — это не имеет смысла, мы обязаны лишь никого не убивать, а закон просто предполагает «штраф» за убийство. (Тоже применительно к курофилии, похищению румынских пятерняшек, или что там у вас еще).
Великий вопрос: мораль и закон.
Сущность этой самой проблемы в том, что вещи, которые прописаны в законах, нас и так обязывают соблюдать моральные нормы. Так что исполнять себя, законы заставляют не в одиночку — есть и поавторитетнее вещи. Здесь налицо подразумевание связи морали и права, проводимой сторонниками естественного права, такими как Аквинский, однако многие современные философы её не признают, как те же Остин и Бентам. Эти учёные называют своё течение «правовой позитивизм», и они считают, что закон должен осознаваться как закон уже потому, что исходит от авторитетного субъекта, безо всякой моральной подоплёки.
Х. Л. А Харт, будучи позитивистом, признавал, что вопросы морали, также как и законы, часто имеют дело с обыденными случаями убийства, воровства, насилия (в т. ч. применительно к курам), но необходимости связывать эти понятия между собой — нет. Если законы отождествляются с общепринятыми нормами, вовсе необязательно, что они будут совпадать с нормами морали. Ну а если у закона нет морального основания — нет и морального оправдания соблюдения предписания закона, так что единственной причиной соблюдения законов будет «Потому что это закон». Итак, выходит, что соблюдать законы мы всё-таки обязаны, и мы вернулись к основанным на чувстве справедливости аргументам Харта, о которых говорилось выше.
Вот такие получаются вопросы — непростые, но интересные! Мораль и закон являются методами контроля человеческого поведения и гражданского общества в целом, но их взаимодействие увидеть очень сложно, и философы права сегодня много работают над этими вопросами. Большинство философов права не соглашаются по этому поводу с позитивистами, однако до сих пор сторонники естественной теории права воздерживаются от «боевых дискуссий». (Будем надеяться, когда это случится, это не будет похоже на «игры детской бейсбольной лиги»).
Вопрос, который казался простым — «что такое закон» — превратился в один из самых трудных вопросов в философии. А ведь в Южном Парке поднимаются и другие важные вопросы. Как известно фанатам сериала, Южный Парк — шоу во многом философское, помимо «сортирного юмора» или скрытой (и наоборот) сатиры оно в каждой серии касается обсуждения этики, религии, расизма и всего прочего. И тема природы закона также была затронута, посредством становления Картмана его представителем.
Но тот факт, что это вопрос философский, ещё не означает, что он не важен для людей в реальном мире, таких же, как мы с вами (или для нарисованных людей в нарисованном Южном Парке). Мэтт и Трэй снова и снова показывают нам, что мы живём в мире, полном диктаторов, коррумпированных демократов и прочих негодяев. Больше всего сатиры сосредоточено на политических лидерах, избранных или нет, и это вновь наводит нас на вопрос: если у нас такие лидеры, что делает их законы легитимными? В том смысле, что легитимность законов восходит, в конечном счете, к легитимности власти (вы видели, что мы выше говорили о правиле признания и Конституции США).
Ставить под вопрос диктатуру легко, а как насчёт демократии? Если человек, допустим, за неё не голосовал, какие у него будут перед ней обязательства?
Вспоминается сцена из фильма «Монти Пайтон и Священный Грааль», где английский крестьянин, встретив самопровозглашённого короля Англии Артура, говорит: «ну, я вообще-то за тебя не голосовал!» Со своим политическим контекстом (говорящим дерьмо как оно есть), рассмотрение этого вопроса вызовет смущение, возможно, у нас у всех, а философы права ведь ещё борются с оным. И пока они ищут ответы на вопросы, мы довольствуемся остроумными проницательными комментариями по этому поводу от Трэя и Мэтта, даже если они исходят из уст такого недофилософа, как Картман.