Прощание

14 янв. 1928 года (дополнение, сделанное секретарем на пути в Москву).

Я приобрела такую сильную привычку все записывать, что теперь полагаю, будто ведение этого дневника будет продолжаться вечно. Я не могу себе представить, что моя работа личного секретаря закончилась.

Когда мы наконец расстались, я стояла в коридоре и смотрела, как разъединяют наши вагоны, и как твой уходит во тьму. Мне казалось, что это физическое разделение нас двоих, что тебя будто отрезают от меня или, что еще хуже, только часть меня отрезают от тебя, а остальное уходит с тобой в темноту в том, другом вагоне. Я вошла в пустое купе, чувствуя себя совершенно одинокой. Мне не хотелось снова связывать между собой порванные нити моей личной жизни после того, как за последние два с половиной месяца я полностью слилась с тобой. Обаяние твоей могучей личности все еще окутывает меня. Никто никогда так полно не чувствовал мою индивидуальность, но в то же время ты был для меня сильнейшим интеллектуальным стимулом. Мы не смогли бы дать друг другу так много, если бы имели одну и ту же философию. Однако мы рассуждаем одинаково, и поскольку ты рассуждаешь лучше, потому что обладаешь действительно огромным интеллектом, то разбиваешь мои доводы. Точно так же, я думаю, ты ошибаешься в своих окончательных выводах о жизни и конкретно о социальном эксперименте в России. Да, я полностью согласна с тобой в том, что человеческая природа здесь такая же, как везде, но я утверждаю, что здесь зародилась социальная система, которая сменит капитализм так же, как капитализм сменил феодальную систему. Естественно, она не так индивидуалистична, как капитализм, потому что основана на теории, согласно которой все должны работать на общее благо (что в итоге дает больше свободы индивидууму). На данный момент существует только первый опыт применения этой теории на практике. Русские, говоришь ты, по своему складу характера более склонны делать что-то вместе, чем люди на Западе. Это может быть связано скорее с их примитивным состоянием (которое заставляет их собираться вместе для взаимной защиты), чем с каким-то сознательным применением марксистских теорий.

Возможно, ты прав, считая, что человек в России сегодня скорее подавлен этой новой системой, но я думаю, что это временное явление. Ты не можешь удержать отдельного человека, он скоро придет и сразится за лучшее, но в то же время, возможно, совместные усилия создадут лучшие общие условия для его развития. Я думаю, что советская система, направляемая Коммунистической партией, – лучшая система для развития России. Она, может быть, работает медленнее, чем капиталистическая система, основанная на эксплуатации, но в итоге может оказаться менее расточительной и более устойчивой. Кажется, это почти все, что сохранилось из моей веры…

* * *

Когда я доберусь до Москвы, первое, что сделаю, – найду Ребекку Рейчел К., передам ей твое прощальное послание и скажу, что ты не оставил благодарственного письма госпоже Каменевой, что твое мнение об этих свиньях, вшах и дуболомах, об этой паршивой стране, проклятой Богом, совершенно не изменилось, и что ты полз через границу на четвереньках, время от времени останавливаясь, чтобы приставить большой палец к носу и слабеющим голосом прокричать: «Ну что за паршивая страна! Ну что за стадо свиней! Если я доберусь до дома, то проведу там всю оставшуюся жизнь. И пусть Господь накажет меня, если я когда-нибудь снова пожалуюсь».

* * *

14 янв. 1928 года (дополнение 2 – моя зарплата как твоего секретаря действительно начислена в Москве, и я должна ее получить).

Пока ты движешься к границе, я все время думаю о тебе. По моим расчетам, к этому времени ты уже добрался до первой границы. Мой попутчик – торговец. Я стараюсь следовать твоим замечаниям и вести себя корректно и холодно, чтобы его не провоцировать. Когда я читаю или печатаю, вижу только абрис его фигуры и совершенно бессознательно представляю, что это ты. Во второй половине дня я немного подремала; он сидел и читал, и в своем полубессознательном состоянии я продолжала какое-то время считать, что это ты раскладываешь пасьянс. Такое приятное, спокойное чувство, что все в порядке, что мы вместе куда-то едем в купе международного вагона. А ты в это же время, скорее всего, подъезжаешь к границе с благодарственной молитвой на устах: «Слава тебе, Господи, что все это позади».

Снег, снег, опять снег, но погода теплая. В Киеве стоял такой туман, что я не увидела ни одного из ориентиров.

Сегодня вечером я умирала от голода, но по дороге купить поесть было негде. Торговец достал хлеб, ветчину, черную икру и яблоки, мы заказали чай, и у нас начался праздник. (Вот уж действительно, Бог послал.) Он согласен с тобой в том, что с точки зрения коммерции города мертвы, потому что нет частной торговли, частной инициативы. «Но, – говорит он, – а почему правительство должно желать этой живой конкуренции? Кому от этого выгода?» Я спросила его о процентах по вкладам; банки платят от шести до восьми процентов в зависимости от условий депозита.

Я только что закончила читать «Темный смех»[326], он мне очень понравился. Когда Андерсон уходит от резкого стиля воспоминаний, характерного для нескольких первых глав, и переходит собственно к истории, это смотрится очень интересно и очаровательно. Тебе может нравиться американский деловой человек, но Андерсону – нет. Из Киева я дала телеграмму О’К.[327]; надеюсь, меня кто-нибудь встретит.

А теперь прощай, прощай надолго, мой дорогой босс. Надеюсь, я смогу сжиться со своим одиночеством, а если нет, то разве это не докажет, что человеческие чувства прочны – по крайней мере, в определенных пределах?