Кольцо

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кольцо

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь».

Ветхий Завет, Песнь Песней (8,6)

«Мы познакомились в гостях, — я зашел к другу на день рождения и увидел там Эмму. Она мне сразу понравилась — худенькая, стеснительная, улыбчивая и — огромные карие глазища. Вроде и взрослая женщина, а улыбается так… обезоруживающе, что ли… ну, точно ребенок… Какие-то случайные столкновения в гостях, слово за слово, так и познакомились. Дальше… так смешно рассказывать… Я ее приглашаю на свидание, смотрю, у нее глаза загораются, и встрече рада безумно, но что-то мучает ее, а сказать — как всегда, стесняется. Потом сам догадался. Она учительница, ее столько людей знают, знают и то, что она разведена и сама воспитывает семилетнюю дочку. Вот она и боялась всяких сплетен, разговоров. Городок-то крохотный, все друг про друга знают… Ну и Кавказ — сами понимаете… Я это когда понял, так растрогался… От ее чистоты… Сам и предложил: бери Карину с собой. Представляете, свидание двух взрослых людей, а рядом — ребенок… Садимся в машину, — Карина на заднем сиденье. Едем в город гулять, — Каринка рядышком. Весь наш зарождающийся роман Карина была рядом.

Конечно, было непросто. Семилетний ребенок — это уже настоящий человек, со своим характером, привычками, обидами…

Чуть что-то не так — «а вот папа…» Я все сглатывал. Больно, конечно, было, но что поделаешь, у ребенка есть живой отец, ей, наверное, тоже нелегко давалось то, что рядом теперь появился новый человек… Да что там, мне кажется, каждый ребенок, растущий без отца, держит в кармане эту козырную карту, припасенную для незнакомцев, вторгающихся в их жизнь, — оп! — а папа-то мой все делал по-другому!

Летом 2002-го, как сейчас помню, мы поехали в аквапарк. Сидим с Эммой на скамейке в тенёчке, наблюдаем за плещущейся в детском бассейне Кариной. Плескается она там, с девчонками «ля-ля-ля», бултыхаются… Вдруг я вижу, как она, рассказывая что-то новой подружке, протягивает руку, показывает на нас, — и представляете, — я не мог поверить! По губам читаю: «А это мои родители!» Год почти — и вот она меня приняла! Родители! Черт возьми, я так гордился! Прошу Эмму: выведай у нее, правда ли она так сказала, или мне показалось. На следующий день Эмка приходит сияющая: «Да, она так и сказала! Но когда я ее об этом спросила, она так засмущалась… И просила тебе об этом не говорить — стесняется…»

Через год после этого мы с Эммой и поженились. Долго, да… Три года романа… И все никак я не был готов, что ли… Нет-нет, не потому, что сомневался в чувствах, — я был уверен в нашей любви, как в самом себе. Эмма тоже задавала мне этот вопрос: почему, говорит, ты так долго все это тянул?.. А я ей так сказал: да потому, что нас не двое, а трое. Ведь если бы Карина так и не приняла меня, ты бы металась меж двух огней. Ничего бы хорошего из этого не вышло. Каринка бы тянула тебя на свою сторону, я — на свою… Разве это жизнь была бы?

Мы поженились в декабре 2003-го… Переехали в мою квартиру, — видите, какая большая… Мы мечтали о своих детях… Так счастливы были… Господи, хорошо, что хотя бы воспоминания у меня никто никогда не сможет отобрать…

С Эммой так легко было… Я таких женщин в своей жизни не встречал… Хотя тоже уже не мальчик, скоро сорок… Она всегда улыбалась. Всегда сияла. Никогда ни одной жалобы. Ни на безденежье, ни на работу, ни на людей — ни-ког-да… Все хорошо, все замечательно, нет проблем, и — улыбка, ее блистательная улыбка… Потрясающая жизнерадостность… Я такую больше никогда не найду…

Что такое любовь? Это такой абстрактный, философский вопрос… А я не люблю рассуждать абстрактно, я не придаю значения словам, фразам… Слова — это фантики, бумажка… Я знаю, что в моей жизни были счастливые несколько лет — те, что Эмка озаряла своей чертовской улыбкой… И знаю, что после 1 сентября этот свет погас… Все выключилось. Наверное, мы были так счастливы… Так счастливы, что Бог решил, что будет с нас, хватит…

Я уехал из дома в шесть утра 31 августа… Каринка еще спала, я не стал ее будить. Зашел, поцеловал ее в щечку.

Она так смешно спала, обняв свою плюшевую обезьянку (смеется). Всегда спала с этой обезьянкой в обнимку. Ей на пузо нажимаешь, и раздается: «Я тебя люблю!» В школу начинаешь ее будить — ноль эмоций, а только обезьянку вытянешь из рук, нажмешь, и тут же: «Я тебя люблю!» Тут она и просыпалась (улыбается и растерянно замолкает). Но в то утро я ее не стал будить… Мы ее между собой звали Каришком (смеется)… Каришок…

Эмма приготовила мне завтрак, ну, позавтракали мы, поболтали, потом она вышла проводить меня во двор… Улыбнулась, помахала рукой… Я сел в машину и поехал. Утро как утро. Ничего необычного. Никаких предчувствий.

Я так себя проклинаю… Так виню себя… Что ничего не смог предотвратить, ничего не почувствовал, не заметил… Каждый год перед первым сентября я заезжал к ней в школу, смотрел, как она приготовила класс к занятиям. А в этот раз не зашел… Почему? Ну почему?! У меня есть знакомый, который держит свою бригаду строителей-ремонтников, они в этой школе в прошлом году делали ремонт, и вот я его встречал накануне прошлого первого сентября, и он мне рассказал, как директриса кинула их на деньги, не заплатила… Перед этим сентябрем я его не встретил, поскольку уехал в Воронеж.

А если бы он рассказал мне, что в этом году ремонт за гроши делала непонятная бригада, которую директриса сама привела… Я бы насторожился, я бы пошел в школу все проверить… Я человек очень осторожный и недоверчивый. Я бы всю школу облазил, я бы нашел что-нибудь подозрительное — людей, ящики с оружием…

Когда я ехал в Воронеж и проезжал через Кабардино-Балкарию, — ни один гаишник, ни один мент не сказал мне, что во всей Кабардино-Балкарии 1 сентября отменили все праздничные линейки в школах! Если бы я узнал об этом, я бы тут же позвонил, запретил им идти в школу, предупредил бы всех своих знакомых… Это же понятно, если в Кабарде отменили 1 сентября, значит, «разведка уже доложила»…

Я приехал в Воронеж в четыре утра первого сентября. Вырубился просто. Проснулся уже часов в десять утра. Смотрю на телефон — ее неотвеченные звонки. Не слышал! Звук на телефоне вырубил и уснул как убитый! Она пыталась дозвониться до меня… Когда я проснулся и стал ей набирать, ее телефон уже был выключен. Все. Было поздно.

Я сразу вспомнил это лето… Уже прошедшее лето… Знаете, ей все лето снились какие-то странные сны. Она просыпалась после них какая-то серая, задумчивая. «Такие сны снятся, такие плохие сны, не пойму… чего они хотят от меня?»

Но что за сны, не рассказывала. И кто эти «они», — не говорила… «Плохие сны» — вот и все. И грустное лицо, — никогда ее такой не видел. А незадолго до моего отъезда она вдруг ни с того ни с сего спрашивает: «А если я умру, ты будешь по мне страдать?»

Как я разозлился! Глупые женщины, вечно у них в голове какие-то глупости! И я ей резко ответил: «Время лечит». Она вся как-то сжалась, потемнела… Обиделась. Тогда на следующее утро, лежа в постели, повернулся к ней и спрашиваю:

— Что, обиделась на меня за мой ответ, да?

— Обиделась…

— На глупые вопросы — глупые ответы. Зачем ты спрашиваешь о таком, сама ответа не знаешь?

Вот и скажите — почему она задала мне тот вопрос? И почему я ей так грубо ответил?

Когда мне из Беслана позвонили и сказали, что школа захвачена, я все понял. К чему снились сны, к чему она задала тот вопрос… Такая тоска взяла за горло… Я далеко, я ничего не могу изменить, исправить… У меня появилось чувство, что я никогда их больше не увижу. Так отчетливо, так беспощадно… Я зашел к себе в комнату, достал чемодан, открыл его и уткнулся в него лицом. Вещи еще хранили в себе тепло ее рук, ее запах…

Потом была дорога обратно, безумная скорость на трассе, осажденный Беслан… Все как во сне. Я те дни вообще плохо помню. Помню третье сентября, когда штурм уже вовсю шуровал. За оцепленную территорию никого не пропускали, но Эмкин брат в милиции работает, и меня с ним пропустили — уже почти на пепелище, потому что сами они никак не могли их найти. Я позвонил теще: в чем Эмма была? Белая юбка, серая безрукавка, белые босоножки…

Я ее быстро нашел. Ну, как сказать… Она не обуглилась, как многие: ее можно было узнать. Так что мне, можно сказать, повезло… Знаете, когда кипятком обожжешься, кожа пузырится и лопается? Вот так и она вся такая была… Ожоги, ожоги… Там температура была такая, что люди плавились… Пожар… Химия эта вся горела… Я ее нашел, беру на руки, чтобы вынести оттуда, а она… как это сказать… (замолкает)… стекает у меня с рук… Кошмар… Поднимаю ее (показывает), а она, как кисель, просто расползается в руках…

Санитар, который ее потом обрабатывал, сказал, что на нее сверху крыша упала и перебила ей таз и ноги. Они у нее были раздроблены в муку… Я поэтому ее долго не мог на руки взять…

(Долго и растерянно молчит.)

Я ничего не знал о том, как жила она эти три дня без меня, о чем думала, что чувствовала. Последний, кто видел ее живой, была ее знакомая учительница.

Она и рассказала мне про нее.

Ее нашли полуживой: она уже не могла идти, лежала, прислонившись головой к стене. До последнего помогала передавать детей из спортзала, пока ей самой не перебило ноги… И голова набок склонилась, не держалась уже на шее…

Ее пытались вытащить, а она махнула рукой — бесполезно, мол… И дала знак, что хочет что-то сказать. А так как говорить уже не могла, то она окровавленным пальцем — вот так (проводит пальцем по запястью), — написала на своей руке две буквы — «К» и «А», а потом поднесла к губам безымянный палец, поцеловала обручальное кольцо и прошептала: «люб…лю…»

Все, что успела произнести…

Так она передала мне свое последнее признание в любви… Мне и Карине… Ее имя она не успела дописать, но и так было понятно, что это за «К» и «А» на ее руке…

В последнюю ми нугу своей жизни она думала не о себе… О нас! О том, как передать мне свои последние слова…

Разве я не знал и так, как она меня любит? Конечно, знал. (Вдруг замолкает, пожимает плечами.) Нет, не знал… Она целовала обручальное кольцо… Которое я ей одел на палец… Выходит, ничего я не понимал раньше…

Они погибли обе… (Долго молчит.) Каринку я потом нашел в морге. Лицо сильно сожженное было, но я ее по своим приметам узнал… Родинка на лопатке… Шрам на коленке — когда она училась на велосипеде кататься, разбила ногу… И — мозоль от роликов, еще совсем свежая — две недели назад ногу натерла. Я ж ее родинки, как свои, знал. И шрам на коленке — это из ее далекого детства, это все не при мне было, но это ж свое уже, родное, понимаете? До сих пор не понимаю, как матери своих родных детей найти не могли, чужих забирали… Помню разговор: «Как его узнать, у всех детей пальцы на ногах одинаковые». Конечно, сгоревших было много… не приведи Господь… но я бы своих девчонок из миллиона узнал бы…

Во время похорон я еще не понял, насколько все страшно… Все началось потом. День, ночь — не имеет разницы, все слилось в одно, в голове одни только вопросы, одни упреки: почему не смог предотвратить, спасти? Детали этого штурма перебираешь, анализируешь варианты, понимаешь, что все — все! — делалось не так… Чувство вины — оно пожирало меня просто. Вопросы, вопросы… На которые уже поздно искать ответы.

Утром просыпаешься — в постели никого, тишина… Заходишь в детскую — обезьянка на месте, а Каринки нет… Нажимаешь, слышишь это вечное «Я люблю тебя, я люблю тебя!»

Идешь на кухню, включаешь конфорку и зажимаешь ладонью рот, чтобы не завыть от тоски…

Месяц… Целый месяц я был как загнанный заяц. Я садился за руль машины, куда-то ехал, гнал — зачем, куда, не знаю…

В этой школе, помимо Эммы с Каринкой, погиб мой друг — Артур Дзампаев, его жена и их двое детей. Я с Артуром пятнадцать лет неразлучен был. Все погибли. Все. Шесть человек я потерял в один день. Свою любовь, свою семью, своего друга…

Месяц я с. ними разговаривал, просил прощения… Я сходил с ума от беспомощности. А потом… Я был в Воронеже тогда, в полночь катался по городу — просто так, без всякой цели, целый месяц так… Вдруг, в какой-то момент… Останавливаю машину. Выхожу на улицу. Холодно, промозгло. Кругом люди какие-то, парочки, смеются, радуются… Я огляделся, словно в первый раз глаза открыл, — где я? что со мной? где моя жизнь? почему эти люди так жестоки? почему они могут смеяться, когда произошло такое горе?

И тут я понял, что я — не здесь, я не вижу людей вокруг себя, я застрял в том дне, в третьем сентября; все думаю, как расставить военных, как создать оцепление… Где машины «скорой»? Где спецназ? Почему он не вытаскивает людей из школы? Почему никто не хочет прыгать в эту горящую школу? Да, этих спецназовцев дома ждут дети, кому охота прыгать в огонь, я все понимаю. Но дайте тогда прыгнуть туда тем, чьи дети не дома, а здесь… Откуда танки? Как можно по детям из танков? Остановите их, черт возьми!

И вдруг — снег, Воронеж, смеющиеся люди. Такой шок. Я понял, что дальше так невозможно, нужно либо уходить к ним, либо оставаться здесь, — вот в этой зиме, в этой машине, в этом ночном городе.

И я попрощался с ними. Я должен был это сделать — попрощаться с людьми, которых я любил…

И вот я вышел из машины, вдохнул поглубже… Воздух холодный, аж потрескивал… Звезды на небе… Я поднял голову и сказал то, что должен был сказать: «Прости меня, Эмка! Я не смог ничего для вас сделать, я не смог вам помочь… Простите меня и отпустите…» Я рассказал им, как у меня дела, рассказал Эмке про ее мать, Каринке про обезьянку. Ну, потом я сказал Эмке спасибо за ее послание, сказал, что мне все передали.

Потом я попрощался с Артуром, с его женой и его детьми.

Они меня отпустили. Я это почувствовал даже физически. Словно сняли тяжеленный мешок со спины. Я сел в машину и поехал домой.

Скоро будет год, как их нет. Легче не становится. Та же тоска. Сегодня ездил в цех смотреть, как им делают памятники. Все не то, все не то… У Эммы лицо какое-то грустное… И что они такое сделали с ее глазами? Она словно плачет!.. Это так больно, знаете, — видеть глаза женщины, которую любишь… Видеть их высеченными на камне… Я стоял и смотрел на нее, не в силах отвести взгляд…

Простоял напротив ее камня два часа; когда глянул на часы, ужаснулся, казалось, что прошло всего минут десять. Я возвращался оттуда, словно пришибленный…

Сейчас я точно могу вам сказать, что любовь сильнее смерти. Любовь живет сама по себе, для этого на самом деле и не нужен сам человек, его плоть. Любишь ведь не тело, а душу. А душа бесплотна…

Мои чувства не стали слабее после ее смерти. Знаете, даже какие-то простые эпизоды, когда вспоминаешь их, вдруг предстают в каком-то другом цвете… Становятся яркими и такими… выпуклыми, что ли…

Эти воспоминания, — их у меня уже никто никогда не отберет.

Мне скоро будет сорок, у меня была любовь, жена… Она так и не успела родить мне ребенка…

А я единственный сын у своей матери, и она ждет внуков… Наверное, пройдут годы, боль немного стихнет, и я вновь женюсь. Мне нужны дети. Но это будет та-ак, брак по расчету, фикция… Женщина, которую я любил, покоится на кладбище. Другой такой не будет никогда.

У меня теперь впереди муравьиная жизнь… Таскать в дом веточки, крошки… Воспроизводство рода… Муравейник…

Бог не дарит любовь два раза. Да и вообще дарит ее не каждому. У меня она была… А за это поцелованное обручальное кольцо (закрывает лицо руками)… за это «люблю»… вы же понимаете…

Маирбек, муж