Великое кольцо

Великое кольцо

Возлюбленное братство — Океан,

Земля и Воздух!

Если ваша мать

Великая дала мне власть любить

В ответ на вашу щедрую любовь…

Шелли

Озаренные невероятным небом Гималаев, суровые горы и тень старца, благословляющего на дикой скале. "Тень Учителя" — назвал свое полотно Николай Рерих.

Как многолика Индия! Страна «Махабхараты» и «Рамаяны», «Упанишад» и «Вед», страна атомной энергии и спутника «Ариабата». Этот спутник, созданный руками индийских ученых, был назван в честь древнего математика и мудреца. Но на околоземную орбиту его вывела советская ракета, запущенная с космодрома, расположенного на нашей земле. Знаменательное совпадение и отнюдь не случайное! Вспомним хотя бы "Русь — Индия" Рериха: "Если поискать да прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не о филологии думается, но о чем-то глубочайшем и многозначительном. В языке русском столько санскритских корней… Пора русским ученым заглянуть в эти глубины и дать ответ на пытливые вопросы… Трогательно наблюдать интерес Индии ко всему русскому… Тянется сердце Индии к Руси необъятной. Притягивает великий магнит индийский сердца русские".

Читая эти строки, я думаю об индийском гении, который устремился в космическую дверь, распахнутую мощью и дружбой нашей страны. Не это ли смутно грезилось мудрецу и художнику среди вечных снегов гималайских?

И еще я вспоминаю моего учителя, завершившего великое творение "Туманность Андромеды" в знаменательный год, с которого начался отсчет космической эры.

Однажды Иван Антонович Ефремов — это было уже незадолго до его смерти — подарил мне зеленый от древней патины обломок буддийской статуи. Изящная бронзовая рука, пальцы которой соединились в фигуру, известную как "колесо учения". Он нашел руку неведомого бодхисаттвы в гобийской пустыне у подножия холма, среди раскаленного бурого щебня. По этому щебню, вздымая клубы удушливой пыли, проносились когда-то крепкие низкорослые кони монгольских завоевателей, тянулись купеческие караваны с шелком, этот холм, возможно, видел нукеров Железного Хромца-Тимура. Но тонкие бронзовые пальцы с удлиненными изысканными ногтями так и не разомкнули свое символическое кольцо — чакру, колесо причин и следствий.

— В такой вот круг замыкаются наука и искусство, — сказал Ефремов.

Ему было свойственно глубочайшее проникновение в суть вещей, ясное осознание удивительной взаимосвязи всех проявлений стихийных сил и целенаправленных движений человеческой истории. Он мыслил точными законами науки и постигал сущность вещей интуитивным методом искусства. Столь цельное восприятие действительности доступно очень немногим.

Рерих навеки запечатлел в своих «мыслеобразах» космическое единство мира, проявляющее себя в прекрасном. Ефремов во многом похож именно на Рериха. Он был художником и ученым, бескорыстным мудрецом, по-детски влюбленным в жизнь, природу и во всех прекрасных женщин, которые только существовали на нашей земле. Он знал древнюю историю так, как не может знать ее узкий специалист, даже самый эрудированный, самый талантливый. Для Ефремова история никогда не была тем, чем она, собственно, и является — прошлым. Недаром в его книгах все еще продолжали жить люди, создавшие бессмертные храмы Элоры, Акрополь, пирамиды в Гизе и на Юкатане. Более того, он населил свою, ефремовскую Ойкумену саблезубыми тиграми, которые вымерли за многие тысячи лет до путешествия Баурджеда, и рассыпал в пустынях драгоценные пряжки, сработанные искусными мастерами Атлантиды, которой, возможно, никогда не существовало. Для Ефремова выдумка являлась не самоцелью, а лишь гипотезой, восполняющей недостающее звено, допущением, способным привести в систему сумятицу противоречивых фактов, чтобы идти вперед и не топтаться бесплодно на одном месте. У него были три большие любви: языческая Русь, прекрасная Эллада и таинственная древняя Индия. Всю свою жизнь он интуитивно стремился объединить неведомые истоки великих этих культур. Лемурия или Атлантида были для него лишь временными мостами через туманные пропасти, где стынет холодный дым тысячелетий. Но жажда увидеть была так опаляюще велика, стремление схватить и навсегда сохранить неуловимый и прекрасный облик так властительно, что писатель даже в далеком космическом будущем различал отголоски игрищ с быком, элевзинских мистерий, геркулесовых испытаний, Он рвался к истокам, где рождаются люди и боги, ремесла и свободные искусства. Он часто употреблял слово «мастер» в древнем, прекрасном значении этого слова. И здесь вновь проявлялось присущее, ему единство видения. Все было для него одинаково важным — красота человеческого тела и блеск самоцветов, зеркальная упругость древних мечей и звон глиняного глазурованного горшка, пластика танца и тайный язык пальцев в древнеиндийском хатакали, монгольская Гоби и сверкающие ландшафты дальних миров. Такая же высокая жажда необъятного, такой же целеустремленный полет к невозможному были характерны для Рериха. Великий русский художник тоже уходил вглубь, чтобы лицезреть "Рождение мистерий", и поднимался в заоблачные дали, чтобы видеть, Как золотые рыбы светил плывут сквозь туманности шлейфа "Матери мира", проникал в изначальную общность изукрашенных рунами ледниковых глыб Карелии и гималайских скал, на которых между золотистыми пятнами лишайника высечены знаки Гэсэра, героя грандиозного эпоса Азии.

На картине, так и называемой "Знаки Гэсэра", Рерих изобразил круторогих баранов, каких рисовали на стенах пещер первобытные люди, и меч героя, почитаемого как бог войны.

Подвигом Гэсэра равно восхищались и Рерих и Ефремов. Рериху дано было услышать смутный лепет, который звучит ныне в разноязыких словах, проблескивает в старинных орнаментах, мерещится в очертаниях древней архитектуры. Для Рериха не были загадкой «совпадения» слов в индоевропейских языках и санскрите. За древним названием «веды» вставало славянское «ведун», русское слово «ведение» — знание. И знание это потом продиктовало Ефремову гордое имя Веды Конг — прекрасной жительницы Земли третьего тысячелетия новой эры. Архаичное и вечно новое имя. По-чешски, кстати, академия наук называется академией вед. Для Рериха "путь из варяг в греки" был не столько историко-географическим понятием, сколько обобщенным свидетельством единства и взаимопроникновения культур. История не оставила нам столь же ясных следов существования встречной дороги "из арьев в славяне", но Рерих умел различать горящие в ночи вехи ее. Санскритское «набхаса» и русское «небеса», ведическое имя бога огня Агни и наше «огонь» — это не просто совпадения, это плывут по реке времени светлячки в кокосовых скорлупках ("Огни на Ганге" Рериха). И даже имя Дар Ветер — другого героя "Туманности Андромеды" — потомка россиян закономерно вплетается в огненный этот узор, ибо на санскрите слово «ветер» звучит как «ватарь».

Не случайно стремился Ефремов даже в далеком будущем проследить блистательные вехи единой праосновы великих культур Земли. Поэтому и отправляет гордое и свободное человечество в первую внегалактическую экспедицию звездолет под названием «Тантра», ибо тантра — это тайная мудрость ведическая, которую, по преданию, принес на землю сам всемогущий Шива — владыка танца, движущее начало Вселенной.

Так замыкается колесо знания.

Или только кольцо памяти?

Конечно, книги Ефремова можно читать и любить, даже не подозревая о присущей им многозначной символике. Обширная эрудиция и писательское мастерство автора сделали бы их столь же популярными и без потаенной символической глубины. Миллионные тиражи переведенной на 32 языка "Туманности Андромеды" явно свидетельствуют о том, что успех романа меньше всего обусловлен императивными соответствиями типа «Тантра» — тантризм. Но для проникновения, как говорят, в "творческую лабораторию" писателя они необыкновенно важны и совершенно необходимы для характеристики его личности. Доктор биологических наук профессор палеонтологии И. А. Ефремов глубоко изучал не только многие современные науки, но и мудрость древних, в том числе такие тупиковые ветви «веденья», как алхимия или астрология. И это было обоснованно и закономерно. Без полного знания прошлого во всей противоречивой его сложности и будущее останется тайной за семью печатями. Ефремов одинаково свободно ориентировался в древних системах хинаяны и махаяны, пифагорейских и гностических учениях, усвоил пять ступеней йоги, интересовался несторианством и манихейством, изучал обычаи народов Средней Азии, был знатоком парусного искусства и самозабвенно любил камни. Трудно даже перечислить все то, чем он увлекался, что предметно-осязаемо ощущал, знал. И знание это никогда не было академически сухим, книжным. Его одухотворяло сердце большого доброго человека, который прожил яркую жизнь.

Штурманом он ходил в каботажные плавания вдоль берегов Дальнего Востока, палеонтологом вел раскопки в Карелии, в Архангельской и Вологодской областях. Все это на заре жизни, в восемнадцать-двадцать лет. Потом, став известным ученым, удостоенным высших квалификаций за одни лишь научные труды, без защиты диссертаций, Ефремов объездил чуть ли не всю Азию. Не как турист, разумеется, а как главный участник больших геологических и палеонтологических экспедиций. Он работал в Заполярье и Сибири, прошел от Урала до самой Якутии, пересек великие пески Кызыл и Кара Центральной и Средней Азии, побывал в Китае и Монголии. О монгольской своей экспедиции, в результате которой в пустыне Гоби было найдено знаменитое ныне кладбище динозавров, он написал захватывающе интересную, романтическую книгу "Дорога Ветров". Ни перед чем он не остался в долгу. Алтайские «беляки» и «гольцы», хмурое северное небо и дремучие сибирские «урманы», сопки и пади Приморья, пески и черный, покрытый загаром пустыни щебень Средней Азии, суровая тоска закатов в шхерах Карелии и неповторимая красно-синяя гамма монгольской пустыни — все это так или иначе воплотилось в его удивительных рассказах о людях «бродячих» профессий: палеонтологах, геологах, археологах, летчиках и моряках. Стоит взять только с полки книгу, и мы увидим все это глазами Ефремова, нам будет дано на мгновение почувствовать природу так, как воспринимал ее он. Мы отправимся на пароходе «Коминтерн» в пять тысяч регистровых тонн через Цугарский пролив из Петропавловска в Хакодате ("Встреча над Тускаророй"), срывая пену с атлантической волны, поплывем на чайном клипере ("Кати Сарк"), вместе с героическим «Котласом» погрузимся в холодные, серые, как свежеразрезанный лист свинца, воды Северного моря ("Последний марсель"). Мы поскачем по пустыням на лошадях, понесемся на вездеходах, затрусим на ослах или верблюдах. Вместе с "синими людьми" — туарегами — устремимся к затерянным в сердце Сахары оазисам, над которыми дрожит в сухом и горячем воздухе странный мираж ("Афанеор, дочь Ахархелена"). Шестиосные ЗИЛы повезут нас мимо заросших иляком каракумских барханов, звонких такыров, сверкающих на солнце кристаллами соли и гипса, к черной долине, заваленной костями некогда живших на земле исполинов ("Тень минувшего"). В полдневный жар, увязая по ступицы в песке, потащимся мы на колхозной подводе по наезженной пыльной дороге, вдоль которой растет стальной голубоватый мордовник, чтобы увидеть в звездной кристальной ночи "Свет Пустыни" — древнюю каменную обсерваторию «Нур-и-Дешт». И всегда впереди нас ждет Приключение. Чудо, которое таинственно возникает из обыденности, а не сваливается с неба. И тем сильнее и глубже будет наше удивление, чем привычнее окажутся жизненные реалии, чья внутренняя сущность предстанет вдруг сложной и противоречивой. Порой это поражает, как удар молнии, напоминая о том, что человек — лишь частичка необъятной природы, чью грозную суть никому не дано исчерпать до конца. Мы пройдем по темным галереям и штрекам забытых выработок ("Путями старых горняков"), вдохнем пряный больной аромат горящего спиртовым жарким пламенем багульника под незаходящим полуночным солнцем якутской тундры ("Алмазная труба"), увидим туманные фантомы над каменной чашей Дены-Дерь ("Озеро горных духов"). В закопченных пещерах в долине, окаймленной кедрами сибирской реки Чары, нас ждут нарисованные углем и охрой фрески ("Голец Подлунный"), алмазный глетчер недоступного Ак-Мюнгуза бережет для нас богатырский сказочный меч ("Белый Рог"), и мы бредем среди пыльного чия по зеленой и горькой от полынного ветра степи, завороженные сверканием льда, отуманенные светлой грустью легенды. Это для нас цветет во флоридской лагуне дерево жизни и змеятся многоцветные сверкающие блики, обещая победу и радость, но медля с разгадкой ("Бухта Радужных струй").

Мы закрываем последнюю страницу, и тайна улетает, как тот приводнившийся в таинственной бухте самолет, как «альбатрос», который покинул ее навсегда и "вскоре перенес обратно через океан всю маленькую группу людей, удостоенных судьбой увидеть одно из неизвестных чудес природы".

Удостоенных судьбой! Как это верно и гордо сказано! Воистину:

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые.

Его призвали всеблагие,

Как собеседника на пир.

Прекрасное у Ефремова неотделимо от трагического. В этом диалектическом единстве — оно было характерно для мироощущения Гегеля — основа мудрого оптимизма, мужественной уверенности в конечном торжестве человеческого познания.

В страшных фиолетовых песках Джунгарской Гоби погибли те, кого судьба — вновь это слово — удостоила встречи с олгой-хорхоем. Писатель находит единственно верные строки для финала, простые и мужественные: "Наука еще скажет свое слово об этом страшном животном, после того как более удачливым, чем я, исследователям посчастливится его встретить". Стоит обратить внимание на это: посчастливится! По Ефремову, встреча с неведомым — счастье для исследователя, даже если заплатить за то придется жизнью. Здесь нечто большее, чем просто вера во всемогущество науки. Это непоколебимое знание высокого и главного предназначения человека — познавать новое. Именно это влечет ефремовских героев в тайгу, пустыни, горы, космические дали. Лик неизвестного может быть страшным. Как олгой-хорхой в монгольской пустыне. Как коричневые медузы на Планете Мрака ("Туманность Андромеды"). Единоборство с неведомым требует от человека не меньшего мужества, чем схватка с врагом. Ефремовские геологи и космонавты уходят в поиск, как на бой. Разве не величие человеческого духа воспел Ефремов в "Юрте Ворона"? Не суровое упоение боем? Разве, напрягая последние силы, разбитый параличом, геолог Александров не навстречу смерти ползет, по залитому водой плато Хюндустыйн Эг в раздираемой молниями ночи? Разве ядовитые испарения озера Горных духов или обледенелые пропасти Белого Рога менее опасны, чем пулеметный огонь или штормовое холодное море, по которому рыщет неприятельский рейдер? Целое, как известно, неотрывно от единичного. Этому учит нас философия и простой жизненный опыт. Победа горстки моряков с «Котласа» — это крохотный вклад в грядущую большую победу над врагом, и потому в конечном счете от нее зависит успех всей войны. Ефремовские геологи — не одиночки. Они вступают в смертельное единоборство со слепыми силами природы, имея за спиной всю страну, которая остро нуждается и в новых месторождениях цветных металлов, и в ртутных озерах, и в трубках взрыва, хранящих алмазы. И тем весомее, тем символически обобщеннее предстает перед нами победа, добытая почти на гребне смерти. Масштабы открытия при этом особого значения не имеют. Тайна эллинского секрета и свинцовые руды Хюндустыйн Эг, якутские алмазы и воскрешение картин далекого прошлого, золотой меч и святящиеся краски Нур-и-Дешт — все эти, в принципе далеко не равнозначные вещи, как бы уравниваются между собой величием человеческого подвига, тяжестью усилий, беззаветностью творческого порыва. И потому даже гениальные провидения автора — якутские алмазы или принцип объемного видения, заложенный в современную голографию, — мы воспринимаем лишь как щедрое добавление, которое принесло время. Сами по себе они лежат вне художественной ткани и лишь добавляют несколько новых мазков к портрету Ефремова — мыслителя и ученого, портрету, который еще только предстоит написать.

Галактическая эпопея ("Звездные корабли", "Туманность Андромеды" и "Сердце Змеи"), которую представил многомиллионным читателям Ефремов, стала подлинным литературным открытием. Повесть "Звездные корабли" явилась, как отмечали биографы Ефремова Е. Брандис и В. Дмитревский, только "прелюдией к покоряющей воображение гипотезе Великого Кольца Миров". Ефремов проявил себя убежденным сторонником антропоцентрического взгляда на развитие разумной жизни во Вселенной. Для него совершенно очевидно, что в сходных условиях законы биологической эволюции единообразны и неизбежно приводят к созданию высшей формы мыслящей материи — человека.

Ефремов действительно глубоко верил, хотя с равным основанием можно стоять и на диаметрально противоположной позиции, что "форма человека, его облик как мыслящего живого существа не случаен", поскольку "наиболее соответствует организму, обладающему огромным мыслящим мозгом".

"Между враждебными жизни силами космоса, — писал он в "Звездных кораблях", — есть лишь узкие коридоры, которые использует жизнь, и эти коридоры строго определяют ее облик. Поэтому всякое другое мыслящее существо должно обладать многими чертами строения, сходными с человеческими, особенно в черепе".

Это кредо не только Ефремова-фантаста, но и Ефремова-биолога. Оно красной нитью проходит через его творчество, в той или иной форме присутствует во всех произведениях, написанных после "Звездных кораблей". Вполне закономерно поэтому, что в других звездных мирах посланцы земли встречают жизнь, подобную нашей. Даже если она построена на принципиально иной химической основе (фтор вместо кислорода в "Сердце Змеи"). Именно это и позволяет писателю сделать окончательный вывод: "У нас на Земле, и там, в глубинах пространства, расцветает жизнь — могучий источник мысли и воли, который впоследствии превратится в поток, широко разлившийся по Вселенной. Поток, который соединит отдельные ручейки в могучий океан мысли".

"Звездные корабли" — своего рода точка перегиба. Это небольшое произведение как бы завершает первый, начальный период развития современной советской научной фантастики и, вместе с тем, открывает дорогу к "Туманности Андромеды" — роману, с которого начался ее подлинный расцвет. Взлет, целиком и полностью обусловленный научно-технической революцией, которая охватила все сферы нашей жизни.

В настоящее время четко видны колоссальные сдвиги, происшедшие в фантастике за последние годы. Фантастика отошла от технологии и обратилась к точным наукам, философским и социальным проблемам. И можно считать знаменательным тот факт, что "Туманность Андромеды" «совпала» с запуском первого искусственного спутника Земли. С того дня современная советская фантастика идет в ногу с научно-технической революцией.

Запуск спутника явился своего рода кульминацией в бурном развитии науки и техники послевоенных лет. В научных журналах печатались сообщения об антипротоне и мезоатомах, свойствах нуклеиновых кислот и закономерностях систематики странных частиц, поясах Ван Аллена и проблемах всепланетной связи.

Но лишь посвященные знали, что чьи-то умные, заботливые руки уже собирают в дорогу первенца космической эры, начиненного электроникой партнера одинокой Луны.

Появились серьезные статьи и о проблемах научной фантастики. Родилось крылатое выражение "время обгоняет фантастов", которое сразу превратилось в газетный штамп. Приземленная фантастика ближнего прицела копалась в радиосхемах, выдумывала хитроумные реле и пыталась конкурировать с квадратно-гнездовым посевом. И время действительно обгоняло ее.

В обсуждении нового произведения прославленного советского фантаста приняла участие вся страна. Короткие романтические имена его героев звучали в заводских цехах, в залах библиотек, в институтских лабораториях. Академики спорили с горячностью и нетерпимостью детей. Пионеры блистали неожиданной эрудицией. Сугубо термодинамическое понятие «энтропия» вдруг стало почти общеупотребительным.

Уже впоследствии, на пресс-конференциях наших космонавтов, выяснилось, как прочно вошли в лексикон корреспондентов и научных обозревателей некоторые ефремовские слова и выражения. Едва ли можно назвать другую книгу, которая бы так полно и ясно выражала свое время, как "Туманность Андромеды".

Действие романа происходит в далеком будущем. Настолько далеком, что даже сам автор затрудняется «разместить» его на шкале времени. Очевидно, это не случайно. Прогнозам фантастов суждено сбываться ранее намеченных сроков. Время не обгоняет фантастов. Но порой течет быстрее, чем это им кажется. Оно становится все более емким. Сначала «эпохами» были тысячелетия, потом столетия. Атомная эпоха потребовала уже десятки лет, космическая — годы. В будущем, наверное, одна эпоха будет сменять другую как листки календаря…

"Туманность Андромеды" — роман о бесклассовом, интернациональном обществе, о великом братстве разума. Разве это не воплощение мечты лучших людей прошлого? Разве это не наша цель?

Роман появился удивительно вовремя. Чуть раньше он выглядел бы как очередная утопия с весьма произвольной конструкцией социальных институтов будущего. Появись он в середине шестидесятых годов, капитан звездолета Эрг Ноор оценивался бы уже читателем, знающим Юрия Гагарина. Вероятно, в этом случае писатель сделал бы своего героя несколько иным, более соответствующим духу времени…

Вместе с тем книга Ефремова и сейчас глубоко современна! И будет современна завтра. Она не только дышит насущными идеями сегодняшнего дня, она живет вместе с нами.

"Еще не была окончена публикация этого романа в журнале, а искусственные спутники уже начали стремительный облет вокруг нашей планеты, — говорится в авторском предисловии к первому изданию книги. — Перед лицом этого неопровержимого факта с радостью сознаешь, что идеи, лежащие в основе романа, — правильны… Чудесное и быстрое исполнение одной мечты из "Туманности Андромеды" ставит передо мной вопрос: насколько верно развернуты в романе исторические перспективы будущего? Еще в процессе писания я изменял время действия в сторону его приближения к нашей эпохе… При доработке романа я сократил намеченный срок сначала на тысячелетие. Но запуск искусственных спутников Земли подсказывает мне, что события романа могли бы совершиться еще раньше".

"Туманность Андромеды" родилась на пороге штурма космического пространства, когда слово «космонавт» было полностью монополизировано фантастами. Теперь космонавт-профессия, звание; мы привыкли видеть это слово в газетах, слышать по радио. Даже проблема связи с братьями по разуму из фантастического ведомства перешла к ученым, которые ежедневно посылают в направлении то Альфы Центавра, то Тау Кита радиосигналы на волне излучения космического водорода. Все это как будто бы серьезные испытания для научно-фантастической книги. Так и подмывает сказать, что "время обгоняет фантастов".

Возьмем для примера главу "Симфония — Фа-минор цветовой тональности 4,750 мю", посвященную цветомузыке будущего. Сегодняшним читателем она воспринимается в сравнении с реальными цвето-музыкальными концертами.

Но разве это что-нибудь значит? Разве теперь мы с меньшим удовольствием читаем о «вселенско-спиральном» творении Зига Зора, чем несколько лет назад? Или накопленные в последнее время сведения об эволюции звезд, о гиперонных сгустках или гравитационном коллапсе что-либо существенно меняет в нашем восприятии сцен борьбы экипажа «Тантры» с чудовищным притяжением Железной Звезды? Очевидно, дело не только, вернее, "не столько во внешнем фоне, сколько в достоверности описываемых ситуаций, динамике развития характеров, жизненных конфликтов.

Что меняется от того, что сегодня физики подбираются к таким тайнам пространства-времени и вещества — поля, какие, наверное, и не мерещились Мвену Масу или Рену Бозу? Очарование романа не ослабевает от времени.

"Туманность Андромеды" — это будущее не аналитически предвидимое, а желаемое, смутно угадываемое, тревожно и маняще мерцающее в глубинах сердца. Таким его видит Ефремов, и таким оно возникает перед читателем. Это схоже с поэзией. Но на первый план здесь выступают не изысканные метафоры или полутона символов, а художественная проза, помноженная на логику ученого. Вот где истинное место тех или иных ошеломительных гипотез и обильных фантастических неологизмов! Попробуйте их убрать, и вся повествовательная ткань романа рассыплется. В чем же здесь дело? Нет ли какой-то потаенной обратной связи между поэзией человеческих отношений и этим величественным фоном, на котором развертывается грандиозная эпопея эры Великого Кольца? Конечно, есть, и она-то является одним из главных орудий творческой лаборатории Ефремова. Далеко не всегда она прослеживается явно… Но истоки ее более или менее ясны. Она рождается на стыках поэзии и науки, как зародыш новых путей познания мира синтетическим методом науки и искусства. Отсюда же проистекает и удивительная реальность, неожиданное правдоподобие самых порой фантастических сцен-

Лучшая, на мой взгляд, глава романа, повествующая о Тибетском опыте, оставляет не менее сильное впечатление, чем рассказ «Олгой-хорхой»: просто нельзя поверить, что это «только» выдумано, а не взято из жизни. И опять-таки весь секрет в чудесном синтезе. Вековая и никогда не покидающая человеческое подсознание мечта о бессмертии, стихийное влечение к невозможному, жажда идеальной, самой совершенной любви-все эти могучие аккорды отзываются в душе читателя. Так создается настроение, тонкое и чуткое, как струна.

Но даже этого было бы мало, если бы писатель ошибся только в одном: в выборе пути, по которому должно идти познание. Там, где кончается власть художника и интуиция поэта, начинается ученый, И, улавливая идеи, которые носятся в грозовой атмосфере сегодняшней теоретической физики, доктор наук Ефремов дает в руки Рена Боза власть над временем и пространством. Чуть-чуть переиграть, сказать на одно слово больше, попытаться ярче обрисовать то, что вообще нельзя передать на человеческом языке, — и очарование тайны разлетится.

Вот он приблизительный многоступенчатый механизм создания моста через невозможность. Да было ли оно, это великое мгновение? Или все одна только иллюзия, прекрасная галлюцинация, оставившая в зале Тибетской обсерватории "запах далекого, как безвременье, океана? Мы не узнаем об этом, как не узнали и герои романа. Так создается эффект присутствия, так повелительно и незаметно читатель вовлекается в развитие действия, как соучастник, а иногда и как творец. Элемент недосказанности позволяет конструировать возможные события в зависимости от индивидуальных особенностей того или иного читателя. Вот почему все еще не смолкают споры вокруг произведений Ефремова. Ведь очень редко можно сказать, кто прав на поле битвы, где схлестнулись "не только интеллекты и вкусы, но и характеры.

Роман "Туманность Андромеды" породил целый поток эпигонской литературы. Мало кто из фантастов избежал в своем творчестве влияния этого замечательного произведения. Одно время казалось, что фантасты долго еще будут находиться в плену ефремовского местного колорита. Однако этого не произошло. Очень скоро выяснилось, что подражать Ефремову нельзя. Даже наиболее талантливые попытки выглядели в лучшем случае пародиями. Вероятно, это закономерно. "Туманность Андромеды" не только явилась той блистательной гранью, которая отделила зарождавшуюся тогда современную советскую фантастику от фантастики ближнего прицела, но и сама явилась эпохой в ее развитии. Поэтому возврат к ней невозможен.

В творчестве Ефремова "Туманность Андромеды" по праву занимает ведущее место. Мы ясно видим преемственность идей, все круче разворачивающих свои витки от "Звездных кораблей" к "Туманности Андромеды" и от "Туманности Андромеды" к "Лезвию бритвы".

Воинствующий, часто даже декларативный антропоцентризм вызывал ожесточенную полемику и словесные битвы… Книги Ефремова никого не оставляют равнодушными вне зависимости от того, разделяют или нет читатели его идеи. В этом еще одна сильная черта его таланта.

И очень символично, что в день запуска первого искусственного спутника писатель получил телеграмму, в которой его поздравляли с началом эры Великого Кольца.

Первый сборник рассказов Ефремова "Пять румбов" был опубликован в 1945 году. Эти произведения давно уже вошли в золотой фонд советской литературы. Затем появляется повесть "Звездные корабли".

Кроме романтических рассказов о разведчиках неведомого — геологах, моряках, летчиках, Ефремов написал несколько превосходных, наполненных суровой экзотикой новелл о таинственных проявлениях природы, повести из жизни Древнего Египта "На краю Ойкумены" и "Путешествие Баурджеда", повесть "Сердце Змеи".

В 1964 году вышел в свет новый большой роман Ефремова "Лезвие бритвы", по определению автора, экспериментальный, в котором за исключением трех фантастических допущений нет ничего, что бы выходило за рамки сегодняшней науки.

"Цель романа, — писал Ефремов в авторском предисловии, — показать особое значение познания психологической сущности человека в настоящее время для подготовки научной базы воспитания людей коммунистического общества".

В известной мере все романы Ефремова были экспериментальными и, прежде всего, "Таис Афинская", где писатель вновь возвратился к своей любимой древней Элладе, к истокам мифов, к рождению орфических мистерий.

Фантастика как искусство вносит в научную проблему недостающий ей человеческий элемент. Она становится своеобразным эстетическим зеркалом науки. Ефремов всегда считал, что в литературе ученые увидят то, что иногда трудно осмыслить им самим — действие их открытий и опыта в жизни и в человеке, причем не только положительное, но иногда и трагически вредное.

Все творчество большого советского писателя — это грандиозный блистательный эксперимент. Эксперимент, в котором далекое прошлое смыкается с отдаленным грядущим, культура Востока с культурой Запада, наука с искусством. Это Великое Кольцо обитаемых миров. Это колесо учения.