Рассказ трюмного машиниста

Рассказ трюмного машиниста

Вышли мы в боевой поход. Задачу команде, как положено, объявили в море. Простая задача, ничего не скажешь: пробраться в фиорд, атаковать там корабли или транспорты, а если их не будет — разрушить причалы.

Дальний фиорд. Четырнадцать суток до него добирались. Прошли минные поля. Противолодочная оборона нас не обнаружила. Прямо скажем, повезло. Да и голова у командира была. А ведь на лодке всё от него зависит. У командира стрелковой роты в бою — две сотни глаз. У командира эсминца — несколько десятков. А у нас только командир в перископ смотрит, да и то всего одним глазом. В центральном посту по голосу командира или по выражению его лица об обстановке судят. А в других отсеках — только догадываются.

Вползали в фиорд на брюхе под сетями часов пять. По возможности все механизмы выключили, чтоб не шумели. Ходили на цыпочках. А наверху, слышно, завывая винтами, катера носятся. И вот, как начнёт приближаться шум, у всех лица каменными делаются. Пройдёт, а все ещё ждут.

Глубинная бомба почти без шума падает, и довольно долго. Это все хорошо знали. Одного только хотелось: скорей бы атака, чем так нервы натягивать. Чихнуть было страшно.

Шли на большой глубине. И как назло, один из забортных сальников над моей головой стал пропускать. Этакая тонкая, как игла, струйка — мне прямо в голову. Отойти нельзя. А она, чертяка, холодная и острая — череп коробится. Показываю глазами младшему трюмному Бабкину: «Подожми сальник». А Бабкин впервые в боевой обстановке, и настроение у него конечно... Полез к этому сальнику и уронил гаечный ключ на настил. Так грохнуло, что всех подбросило. Никогда больше не слышал такого грома.

Штурман на карте циркулем миллиметры отмеряет. Механик нет-нет да и заглянет ему через плечо. Тогда мы все на него смотрим: скоро? Тот головой качнёт: далеко ещё. Потом видим: штурман чуть не носом по карте водит и кулаки сжал; затем поднял голову и доложил командиру, что вошли в бухту.

Кто-то вздохнул: «Ну вот, приехали».

Н-да, говорят, страшно запустить палец в пасть тигру, а мы головой вперёд, и не в пасть, а глубже влезли, да и не тигру, а зверю по-страшней.

Командир проверил прокладку штурмана, несколько секунд стоял неподвижно. Потом дал команду всплывать для торпедной атаки. Тут уж переживать стало некогда.

Всплыли под перископ, развернулись — залп из носовых торпедных аппаратов, потом ещё развернулись — из кормовых. Лодку встряхнуло взрывами. Решили, что нас бомбят, но сразу же догадались, что это наши торпеды так близко рванули. А мы опять к грунту.

Тут уж не до осторожности. Главное — время, чтоб противник не опомнился.

Но то ли он растерялся,-или служба была плохо поставлена — бомбили нас беспорядочно. Только одна бомба рядом рванула. Разлетелось несколько плафонов, да стёкла на приборах треснули. А другие бомбы рвались всё дальше и дальше... Потеряли нас.

Когда отдышались, командир объявил, что мы удачно атаковали разгружающиеся транспорты.

Через сутки штурман доложил командиру, что вышли из района минной опасности. И в это время под кормой — взрыв. Лодка потеряла ход и кормой повалилась вниз. В шестом отсеке лопнул прочный корпус, электриков оттуда волной выбросило. Еле успели задраить дверь. Продули балласт, всплыли. Все целы. А для чего целы? Чтобы погибнуть. Воды вражеские. Берег близко. В море — не в лесу: под куст не залезешь.

Артиллерийские расчёты вышли наверх. Командир велел механику проверить винты. Механик мне: «Бери легководолазное снаряжение, младшего рулевого Гаврилова и поднимайся». Поднялись мы на палубу. Свет глаза режет. С океана зыбь идёт здоровая. Лодку развернуло лагом к волне и кладёт с борта на борт. Ночь бы сейчас или туман. Но до ночи — несколько месяцев. Заполярье.

Надел я гидрокостюм, включился в аппарат, обвязался концом и полез в воду. Гаврилов со вздохом проводил меня, я кивнул ему на прощанье. Не потому, что лез под воду, а потому, что сыграет командир срочное погружение при появлении противника, и ни Гаврилов, ни я тем более даже до рубки добежать не успеем: лодка уйдёт на глубину, на грунт.

Осмотрел, ощупал винты. Нарочно так не покорёжить. Словом, нужен док и заводской ремонт. Вылез, доложил механику. Тот не поверил, полез сам. А меня командир из центрального поста даже покурить не выпустил. Случись что — теперь я за механика в центральном посту.

Сижу внизу, жую незажжённую папиросу. Слышу, что механик докладывает на мостике. С винтами дело безнадёжное. Ложиться на грунт опасно: глубина порядочная, может не выдержать переборка шестого отсека. В таких случаях англичане или немцы поднимали белый флаг и надевали спасательные жилеты.

Все вышли наверх. У некоторых было оружие. Комендоры у орудий стоят, курят непрерывно и головами вертят. А пушчонки-то — две «сорокапятки» — тоже артиллерия!

Командир велел парус шить. Забегали все. Распороли чехлы с дизелей, с орудий и начали проволокой сшивать.

Пусто стало в отсеках, словно на базе у пирса стоим.

Минёр, лейтенант Серов, спустился вниз и скомандовал: весь боезапас наверх. А командир — отставить, хватит половины. Ушёл в свою каюту. Вернулся, запихивая в карман фотографии. Подошёл помощник и спросил, как с документами. Может, сжечь сейчас?

Командир наклонил голову, думал-думал, потом переспросил: «Что?» И указал на штурманский стол: положите сюда. А затем отослал помощника на мостик.

А там, наверху, кто с карабином, кто с пистолетом. Сейчас смешно вспомнить: будто к абордажу готовились. А ведь тогда надеялись на что-то.

Командир подозвал минёра и что-то сказал ему на ухо. Тот разинул рот и долго не мог выговорить «есть».

Минёр ушёл во второй отсек, а командир взялся за поручень трапа и замер. На меня смотрит. Знаете, как не по себе, когда человек в упор на тебя смотрит, а ты чувствуешь, что он тебя не видит. Потом командир тряхнул головой и поднялся на мостик. Я не решился попроситься наверх. А внизу так тошно.

Минёр вернулся в центральный пост. Из кармана кителя концы бикфордова шнура торчат. Значит, запалы из сейфа вынул. Спустился в трюм, открыл трюм артпогреба, слышу, возится там. Неужели сейчас? Значит, наверху так плохо. Чиркнула спичка. Я глаза ладонью прикрыл и к борту отвернулся. Ну что он? Забыл, что ли? У нас же ручные гранаты есть, бросил одну — и всё. Говорить уже поздно, хоть полминуты, пока шнуры горят, поживу. И вдруг табачным дымом потянуло. Глянул вниз. Минёр на корточках перед погребом сидит, жит папиросу обеими руками, с хрипом затяжку за затяжкой тянет. Ждёт приказа командира. Ну, видно, дело идёт к концу, коли в лодке курить начали. Я тоже задымил.

Командир с мостика приказал мне поднять перископ. К головке перископа проволокой прикрутил рею из двух деревянных аварийных брусьев. А на ней сшитый парус.

Поднял я перископ и попросился наверх. Парус заполоскался и надулся, лодка чуть накренилась. Вид у паруса — сравнения не придумаешь. А хода почти нет.

Но штурман есть штурман. Решил замерить скорость. Послал на нос рулевого Афонькина с секундомером и деревяшкой. Велел бросить её в воду и пустить секундомер, а как только она пройдёт корму — засечь время.  Но ничего не получилось. Афонькин думал о чём-то другом. Перепутал. Бросил секундомер за борт, сам деревяшку большим пальцем давит и смотрит ошалело в воду, где секундомер утонул. Обругал его штурман и махнул рукой.

Радист наконец связался с базой и получил ответ: держаться до конца, ждать помощи от лодок, которые находятся поблизости.

Командир велел вскрыть аварийный паёк и раздать. Сидят все на палубе, смотрят на горизонт, на небо и жуют. Шоколад казался невкусным, как глина.

А меня опять послали вниз. Кури там. Пока лодка цела, трюмный должен быть на месте. Опять мы с минёром вдвоём и не знаем, что там, наверху.

Часа через два закричали сигнальщики: «Корабль на горизонте!» Боевая тревога. А нас внизу с минёром лихорадка бьёт. Жди, когда снаряд влетит в отсек.

Минёр догадался: перископ-то поднят. Развернул он его и припал к окуляру. А я минёру на ухо дышу: «Дай хоть разок взглянуть. Смотри, — говорю, — кажись, лодка». И верно, идёт к нам лодка полным ходом. Огонёк на ней замигал. На мостике заголосили хором сигнальщики: «Наша, позывные даёт!» Действительно, лодка типа «К» соседнего дивизиона. Здоровенная такая, океанская. У орудий на «товсь» комендоры. Подошла она, развернулась, командиры стали в рупоры переговариваться. Мы с минёром кинулись к люку — слушаем.

— Правильно, — отвечает наш командир, — швартоваться нельзя, цистерны продавим, зыбь большая. Давай трос. По нему команда переберётся.

Стали по тросу перебираться. А на той лодке у троса матрос стоит, к тросу ручная граната привязана. Появись противник — перешибут трос и погрузятся.

Лодки зыбью мотает, трос то ослабнет — тогда человек с головой в воду уйдёт, — то натянется как струна, аж гул пойдёт. Человека из воды выдернет, и он завертится на тросе, как пуговица на скрученной нитке. Знаете, есть такая самодельная игрушка. В цирке такой номер охрана труда не разрешит... Но жить так хотелось, что никто не сорвался. Правда, потом еле руками и ногами двигали, все жилы повыдёргивали.

На палубе все танцуют от нетерпения и озираются. Дошла до меня очередь. Ухватился ногами и руками и пополз. Окунуло меня. Под водой чуть не задохнулся от холода. Север, купальных сезонов не бывает. А потом рвануло, в шее что-то хрустнуло — и весь свет колесом пошёл. Это, значит, я, как пуговица, завертелся. Потом опять — бух в воду, и снова вертушка. Но хуже всего — коченеть начал. Сначала пальцы отказали, потом руки не сжать. Как двигался? Осталось метра четыре, и дёргало не так сильно, как вдруг закричали: «Воздух, один самолёт противника!»

Я больше ничего не видел, кроме руки матроса, что за шнур, привязанный к чеке гранаты, держится. Я, кажется, закричал что-то: кому, зачем? Но слышу — их командир: «Отставить гранату!»

Тут силы откуда-то взялись, дополз. Подхватили меня каким-то крюком и выволокли на палубу. А ноги мягкие, как верёвки. Боцман орёт: «Марш вниз!»

Я успел только взглянуть на нашу лодку. Командир на мостике мечется. Наверху жужжит самолёт. Плюхнулся я вниз, затащили меня в дизельный отсек, содрали одежду, дали спирту. Выпил, понял, что, кажется, жив.

А про самолёт говорят: кружит, мол, немецкий самолёт-разведчик, не атакует и не уходит. Видно, его наш парус с толку сбивает. Но не снижается, боится огня. А мы тоже не стреляем. Ему от этого ещё непонятней становится. А может, по радио штурмовики вызвал, а сам наблюдение ведёт?

В отсек всё больше и больше наших набивается. Мокрые, синие, руки и ноги скрючило.

Потом по отсекам слух пошёл: наш командир отказался уходить с лодки. Он, мол, сейчас шнуры подожжёт и взорвётся вместе с нею.

А командир спасшей нас лодки кричит ему: «Мне приказано всех снять. Нам воевать надо, а не исторические жесты делать!» А потом передал ему приказ комбрига, по радио, мол, полученный.

Снял наш командир флаг с лодки, сунул за пазуху и перебрался по тросу. Отошли немного, развернулись и нашей лодке в левый борт две торпеды всадили. Одной бы хватило. Но... чтобы ничего не осталось.

После этого до лётчика, видимо, дошло. Начал он снижаться и заходить для атаки. Да поздно. Срочное погружение — повалились мы вниз. Механик-то этой лодки не успел учесть, что нас приняли на борт. А это более трёх тонн. Сбили мы ему всю дифферентовку. Кое-как до базы добились без особых происшествий.

Только при входе береговые посты озадачили: видят — идёт лодка под двумя флагами. Запросили позывные. Им передали сначала позывные нашей лодки, а затем той, что нас спасла. Те, на постах, глазам не поверили и потребовали повторить. Повторили им сигналы. Молчат. А потом догадались, что всякий корабль состоит из личного состава и материальной части. Мы материальную часть потеряли, а личный состав — цел. Значит, корабль есть.

Вошли в бухту и два раза из пушки бабахнули — в знак потопления нами транспорта. Потом чуть подождали, ещё один раз — это о победе спасшей нас лодки. Она эсминец торпедировала, перед тем как прийти нам на помощь.

Долго-долго наш командир ходил сам не свой. Всё гибель своей лодки переживал. Но никто — ни начальство, ни товарищи — ничего ему не говорили.

Посочувствуешь — оскорбишь, а упрекать — не за что.