Первые залпы

Первые залпы

В свой первый поход мы вышли 22 июня 1941 года из Риги. Две недели пробыли в море, ничего не видели, никого не потопили.

Нас предупредили радиограммой, что в Ригу возвращаться нельзя. Она уже захвачена врагом.

Пришли в Кронштадт. Командира подводной лодки сразу вызвали в штаб. Он доказывал, что в море пусто и незачем противнику организовывать морские перевозки, раз он быстро движется по суше. В штабе заметили, что подводная лодка создана не для того, чтобы прятаться, а для того, чтобы искать врага. Короче говоря, вежливо обозвали командира трусом. Вернувшись из штаба, командир всё рассказал нам, и мы начали готовиться к новому походу.

Всё море было загажено фашистскими минами. Тральщики вывели нас из Финского залива и попрощались. Осталось вокруг только море, чужое и враждебное. И снова оно было пустынным. Наконец у входа в Данцигскую бухту мы обнаружили огромный транспорт, но опоздали: он уже входил в бухту под охраной сторожевых кораблей.

Командир опустил перископ, лицо его потемнело. Прижавшись лбом к холодному металлу, он несколько минут стоял в оцепенении.

Мы молча смотрели на него и ждали. Командир поднял голову и приказал идти вслед за транспортом. Мы вошли в бухту.

Транспорт замедлил ход. Он разворачивался для постановки на якорь. Мы оказались так близко к нему, что командир различил в перископ заклёпки на его борту. В таком положении и ребёнок не промахнулся бы.

От взрывов наших торпед лодку выбросило на поверхность в центре бухты. Мы обнаружили себя.

Уходить было некуда. Глубина в бухте — 16 метров. Мы заполнили цистерну быстрого погружения, чтобы стать тяжелее, дали полный ход и развернулись, стремительно погружаясь в глубину. В отсеках раздался оглушительный грохот. Нас затрясло и стало подбрасывать. Это лодка пузом пошла по подводным камням.

Остановили машины, включили механизмы и стали ждать.

Нас бомбили. Вначале очень глупо — там, где мы выскочили на поверхность.

В воде всё хорошо слышно. Мы узнали по шуму винтов, какой и куда идёт корабль, что он собирается делать и где сбросит свои глубинные бомбы.

Видно, и противник понял, что делает глупость. Полтора часа стояла тишина. Полтора часа мы дышали, надеясь, что это не последний вздох.

Но вот мы услышали шум винтов тральщика. Он шёл не спеша и, видимо, описал не один круг, прежде чем приблизиться к нам. Наверное, тральщик был вооружён металлоискателем. Что-то звенело, приближаясь к нам, наконец звон стал сильным и отчётливым, как у будильника в изголовье. Тральщик застопорил машины и остановился над нами. Потом, словно человеческой рукой, он постучал по нашей палубе. Это с тральщика опустили ручной лот — шнур со свинцовым грузом на конце — и простукивали нас сосредоточенно и деловито, как врач больного. Затем тральщик загудел машинами, отошёл в сторону, снова вернулся и простучал нас с носа до кормы и с кормы до носа.

Прерывисто дыша, мы задирали головы, прислушиваясь к стуку. Он прекратился. Тральщик ушёл. Потом приблизился шум винтов охотника. Охотник тоже спустил лот и тоже постучал по палубе. Затем дал задний ход, разбежался и начал швырять глубинные бомбы.

Наверное, это единственный в истории случай, когда малая глубина спасла подводную лодку. Охотник не мог бомбить с места: на такой глубине он сам бы разлетелся вдребезги от взрыва. Ему приходилось бросать глубинные бомбы с ходу, и он «мазал».

Стеклянные плафоны электрических ламп ударной волной срезало как бритвой. После каждого взрыва через входные люки в отсеках брызгала вода. От ударов за счёт собственной упругости тяжёлые крышки люков подпрыгивали и пропускали воду.

Как мы тогда завидовали солдатам на фронте. Они могли подняться во весь рост. Они могли стрелять во врага. Они могли плюнуть ему в лицо. Мы ничего не могли. Мы не знали, что у нас цело... И вообще, что такое мы — уже не ощущали.

Всё хрупкое и стеклянное разлеталось в пыль. Срывало механизмы с фундаментов...

Охотник остановился над нами. Опять озабоченно постучал и снова начал бомбить с разбегу.

Так длилось часов шесть. Потом опять стало тихо. Через час подошли два буксира, волоча что-то тяжёлое. По правому борту заскрежетало громко и противно, словно неумелый слесарь пилил железный лист тупой ножовкой.

Мы догадались, что это кусок стальной сети. Запасной сети от входных бонов. Её наспех притащили сюда, чтоб обозначить место нашей гибели. Буксиры поставили сеть и отошли.

Наверху была ночь. В отсеках тоже. Мы освещались карманными фонариками, так как другое освещение — нормальное, боевое и аварийное — уже давно вышло из строя. И люди и механизмы были неподвижны и безмолвны.

Командир повернулся к механику, спросил, чуть разжав губы:

— Система всплытия у нас цела?

Механик дёрнул плечом:

— Откуда нам знать, что у нас цело?

— Проверьте.

И механик с замполитом пошли по отсекам, проверяя каждый то, за что отвечал.

Спустя полчаса механик вернулся в центральный пост и доложил, что в отсеках немного воды, механизмы контужены, а исправность системы всплытия он не может определить.

— Дизеля как?

— Лишь бы гребные винты были целы, — ответил механик.

Мы решили всплывать. Всплыть для того, чтобы глотнуть свежего воздуха и погибнуть в бою. Мы думали только об одном: успеть выстрелить во врага хоть один раз...

Командир с инженером-механиком долго совещались о том, как всплывать: с ходом или без хода. Они знали, что от их решения зависела наша судьба. Всплыви мы с ходом — нас тотчас бы расстреляли. Рядом с нами была поставлена противолодочная сеть с отличительными огнями. Чуть тронувшись, мы потащили бы огни за собой и выдали себя. Стоявший у берега сторожевик всю ночь наблюдал за огнями, и от его пушек не отходили комендоры.

— Всплывай без хода, — сказал командир, — и сразу оба дизеля на самый полный. Выдержат без прогрева?

И мы всплыли, но как? В трубах свистел сжатый воздух. Они покрылись инеем. А лодка задрала нос кверху и стояла, зацепившись кормой за камни.

— Дуть! — застонал механик. — Больше ничего не остаётся. Дуть! — И старшина трюмных направлял в пробитые цистерны сжатый воздух — самое ценное, что есть на подводной лодке. Корма оторвалась от грунта, и лодка всплыла. Все, кроме семи человек — механика, рулевого, трюмного, двух мотористов и двух электриков, — выскочили наверх, чтобы драться! С кем и как? Неважно! Только бы драться.

Механик крикнул в переговорную трубу:

— Оба дизеля вперёд самый полный!

И не успел он повернуть головы, как стрелки тахометров встали на четыреста восемьдесят оборотов. Машины не подвели. А наверху было тихо.

Механик с трюмным подбежали к трапу и, раскрыв рты, задрали головы. Об их лица разбивались солёные капли, падавшие с мокрого люка. А там, над люком, застыла тишина, подозрительная и страшная, как предательство. Дизеля гремели, и шумели за бортом волны.

Механик сказал трюмному:

— Стой здесь, я узнаю, что там творится. — Он вынул из кобуры пистолет, сунул его в карман кителя и полез по узкому трапу на мостик.

Наверху была ночь без звёзд, без луны. Люди толпились на мостике. У всех в руках поблёскивало оружие.

— В чём дело? — спросил механик.

— Т-с, — остановил его командир.

— Ну в чём же дело? — шёпотом повторил механик.

— Сам не знаю, — ответил командир, — но мы идём и в нас не стреляют. Хорошо, что всплывали без хода. Огни не тронули. Противник, видимо, считает, что мы на грунте...

Гремели дизеля, шумело море. Мы уходили в мокрую ночную Балтику.

...Прошли сутки... вторые... третьи... четвёртые... У радиста рука устала работать на ключе. После передачи каждой радиограммы нам необходимо было погружаться и уходить в сторону. Погружаться на покалеченной лодке, рискуя не всплыть.

А берег не отвечал. Он молчал, словно его вовсе не было.

Мы прокляли всё, что только можно было проклясть. Мы прокляли море до последней его капли. А берег не отвечал. Берег молчал, словно его не было.

Порой мы думали, что рация неисправна, и включали её на приём. Тогда в наушниках звенела песня:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой!

А берег не отвечал.

Не могли мы понять нашими воспалёнными мозгами, что штаб нам не верил. Берлинское радио оповестило весь мир, что в Данцигской бухте на малой глубине потоплена советская подводная лодка и что в ближайшее время она будет поднята. И когда в эфире зазвучали наши позывные, штабисты только качали головами: «Значит, лодку подняли, узнали шифры, коды и теперь устраивают ловушку. Нас не проведёшь!»

А мы звали на помощь тральщики. Мы не могли идти в Финский залив, перегороженный минами. Это было бы равносильно самоубийству.

Как командир изощрялся в словесности! Он кодировал фамилий членов экипажа и их биографии. Он кодировал стихи и ругань, курсантские прозвища знакомых офицеров, имена их жён и детей. А в штабе качали головами и говорили: «Значит, и списки личного состава тоже известны противнику и кто-то из офицеров взят живым».

Мы болтались в море, расходуя последние тонны топлива. У нас один за другим ломались механизмы. И только люди стояли на местах. Потому что человек не механизм и выдержит что угодно. Радист сыпал и сыпал в эфир морзянку. У радиста были железные нервы. И нам ответили.

Командир дивизиона взял два тральщика, четыре охотника и сам повёл их навстречу «провокации».

В условленном квадрате моря мы в перископ увидели мачты своих кораблей. Тотчас продули главный балласт. Подводная лодка вылетела на поверхность изуродованная, но страшная в своей решимости. Охотники шарахнулись в стороны и навели на нас пушки.

Наводите, ребята! Даже стреляйте. Это всё ничего по сравнению с тем, что испытали мы, увидев родные флаги.

Когда пришли в Таллин, наши товарищи, прежде чем поздороваться, ощупывали нас и только потом пожимали нам руки и долго мяли в объятиях.