КРАЯ РОДНЫЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

КРАЯ РОДНЫЕ

С каждым годом сильнее тревожило меня стремление побывать снова в Сибири, на Дальнем Востоке, в Якутии. Возраст ли сказывался, когда каждого тянет к родным истокам, жажда ли увидеть перемены в тех местах своими глазами?

Ездить приходилось много, но эти поездки были обычно связаны с текущей работой: Урал, Сталинград, Татария, Башкирия… А вот потянуло вдаль. Но все что-нибудь задерживало: то выпуск очередной книги, то болезни близких людей. Как будто и расстояния сократились: утром сядешь в Москве на ТУ-104 и вечером ты уже на берегу Тихого океана — фантастически быстро! — а никак не соберешься.

Наконец, в 1965 году, подтолкнула необходимость вылететь в Читу на семинар молодых писателей. Представьте себе целую бригаду москвичей-литераторов в салоне скоростного гиганта — веселая, шумная компания, охочая до разговоров и споров. А за бортом воздушного корабля мороз пятьдесят градусов и пропасть, разверстая без конца и края. Она так глубока, что теряется ощущение высоты, и беспечно смотришь, как проплывают внизу сглаженные, точно на географической карте, горы, ленты рек, прямоугольники скошенных и вспаханных полей, темно-зеленые и по-осеннему рыжие ковры леса.

Вдруг поражает чистейшая яркость красок вечернего неба: необыкновенная синева купола и оранжево-красная заря, сплошным кольцом охватившая горизонт. Такое на земле увидеть невозможно.

Родная планета тонет в серой, прозрачной мгле. Плывут, мелькают, словно искры в морской воде, огни поселков и городов, готовящихся ко сну, а нам все еще видно заходящее солнце и яркое горение золота и пурпура на западном краю неба. Но с востока черным занавесом надвигается мрак ночи, суживает, гасит зарю.

Вместо Челябинска, укутанного тяжелой пеленой тумана, мы ночевали в Свердловске. Что значит для пассажиров ТУ-104 свернуть на ночлег в соседнюю область? Пустяки: несколько сот километров — полчаса лету!

Как жаль, что мы не смогли тогда по пути к Новосибирску — вот так же запросто — заглянуть в Тюмень! Ведь наша поездка происходила перед XXIII съездом партии, и принятые им Директивы по пятилетнему плану ответили на целый ряд вопросов, с которыми нам пришлось столкнуться в пути.

В Директивах сказано: «Создать крупный народнохозяйственный комплекс на территории Западной Сибири на базе вновь открытых месторождений нефти и газа, а также лесных богатств».

Да, база для этого уже есть, и грандиозная! Таежные просторы Ханты-Мансийского национального округа от реки Вах, правого притока Оби, до приполярного Урала называют «лесным Клондайком». Тюменская область славится лесами, пушными и рыбными промыслами, но далеко прогремела и бездорожьем, непроходимостью болот, тучами кровожадного гнуса.

И все-таки пришли советские люди, растревожили глухомань; победив неслыханные трудности, открыли уникальные залежи нефти и газа. Они проложили первые нефтепроводы и железные дороги, связавшие промыслы Конды-Шаима с Пелымом и Нарыкарами на Оби, нашли рядом с Березовом (Сосьвинским Острожком), местом бывшей ссылки революционеров, месторождения газа, запасы которого исчислены в один триллион кубометров. Березово ежегодно будет давать только Уралу около шести миллиардов кубометров газа.

Трудно перечислить богатства края от заполярных Салехарда и Аскарки до Сургута, окруженного теперь нефтяными вышками, от Большого Югана до бассейна реки Вах, ставшего со своими газовыми фонтанами кочегаркой Новосибирска и Кузбасса.

Но ради тех же людей, что бурили скважины, прорубали просеки и строили города, надо поберечь Обь — реку знаменитой сибирской нельмы, осетра, легендарной сосьвинской селедки, и озера, «белые от лебедей», и озера, на которых от утиных стай «черным-черно»… Ведь мы не хищники-колонизаторы, которым лишь бы урвать побольше сегодня. Нам жить надо в этих местах, и красиво жить, детей растить, воспитывая в них любовь к родной природе.

Прочитаем, что пишет в очерке «Юганская Одиссея» новосибирский журналист Евгений Лученецкий. Автор летит на вертолете в Нефтеюганск и видит: вьется река удивительного цвета. «Не вода в ней, а радуга. Да это же нефтяная пленка!..»

Почему же по-хозяйски не собрать в земляные амбары и ловушки нефть, которую (для определения суточного дебита скважины) разливают по окрестности или сжигают в факелах? Почему нельзя строго планировать бурение и обустройство скважин на местах, где разведка уже показала наличие «черного золота»?

Здесь уместно напомнить слова из доклада товарища Брежнева: «Советское общество уже сейчас располагает колоссальными общенародными богатствами. Но богатства Родины надо неустанно умножать, бережно и экономно использовать. К сожалению, у нас еще есть факты расточительства, нехозяйского отношения к материальным ценностям. Насколько богаче и сильнее было бы наше государство, если бы все мы научились рачительно, по-хозяйски относиться к каждому рублю народных средств. Воспитание бережливости должно занимать такое же место в идеологической работе партии, как и трудовое воспитание».

Вот к такому бережному отношению к дарам и красотам родной природы мы, литераторы, призываем ученых и хозяйственников.

Может быть, и судьба Байкала счастливо обернется после того, как на XXIII съезде прозвучало звонкое слово Шолохова?

Во время остановки в Иркутске наша писательская бригада с беспокойством обсуждала возможность гибели знаменитых байкальских омулей и разрушения берегов великого сибирского озера-моря после постройки целлюлозных комбинатов и вырубки лесных массивов.

Столько копий сломано, столько бумаги исписано, столько страстных и гневных речей произнесено, а равнодушные деляги продолжают упорно уничтожать лучшее, что есть на нашей земле!

Запомнилось место нашей стихийно возникшей дискуссии — чудесная набережная Ангары: прекрасные дома и раскидистые деревья темного сада над квадратами каменной брусчатки. Просвечивая до глубин, быстро текла на диво прозрачная река, дыша чистейшей морской свежестью Байкала, только что оставленного ею. Стоя на гранитных ступенях, молчаливо сосредоточенные рыбаки ловили удочками ельца, красивую небольшую рыбку.

Байкал мы увидели утром. Берег его, обрывисто-крутой, горный, лесистый, долго шел навстречу под крылом самолета, а к востоку, где вставало солнце, развертывалась шелково и лоснилась гладь сибирского моря.

Сколько раз я видела его раньше из окон вагонов! Будоражило, било по нервам бесконечное чередование черноты тоннелей и небесной голубизны воды в глубокой чаше берегов. И даже в редкие здесь хмурые дни, когда дыбились гривастые волны, бросаясь с разбегу на береговые кручи, было прекрасно озеро-море.

А сейчас чуть морщилась улыбчиво атласная его синева, будто радовалась ослепительно белым облакам, которые, словно стаи лебедей, плыли над величавой водной ширью.

Неужели будет порушена эта красота и пропадет Байкал, гордость сибирской земли? Почему бы не приспособить уже воздвигнутые, к сожалению, здания опасных для его жизни целлюлозных комбинатов под процедурные и физкультурно-спортивные корпуса санаториев и домов отдыха? Разве сибиряки и дальневосточники не заслужили того?

Почему почти все курортное строительство сосредоточено на Черноморском побережье? Почему теперь, когда раскрылись несметные богатства Сибири, Якутии, Дальнего Востока, когда создаются здесь новые индустриальные центры, новые промышленные базы, зачастую в полном пренебрежении остаются красоты местной природы, ее чудодейственные источники и целебные грязи? Почему до сих пор упускается возможность превратить солнечное Забайкалье во вторую лечебную базу страны, в здравницу наших земель от Урала до берегов Тихого и Ледовитого океанов?

Не надо забывать, что Забайкалье имеет абсолютное большинство солнечных дней в году, и уже известно триста пятьдесят минеральных источников и лечебных грязей, попутно открытых здесь геологами. Но только двенадцать из них с грехом пополам влачат жалкое существование в летнее время: больные лечатся там «диким» образом.

Благоустроен лишь знаменитый своими минеральными водами Дарасун. А Шиванда, которая соперничает с Кисловодском в благотворном действии на сердечно-сосудистую систему, еще собирается стать настоящим курортом. В Шиванде с успехом лечат также болезни печени и желчных протоков, однако она более богата хорошей славой, чем оборудованием и денежными средствами.

Едут сюда люди с Урала, с Камчатки, из Якутии и Владивостока. Быстро веселеют, становятся на ноги тяжелобольные, и очень обидно, что, как только отполыхают на горах солнечно-золотые березовые рощи, замирает на всю зиму жизнь замечательного, но неналаженного курорта.

Многое сделал на Шиванде за три года работы новый директор Иннокентий Янов, о котором все говорят с уважением. Он один из многих, влюбленных в этот край и свято верящих в его будущее. Да и как не верить, если на каждом шагу здесь такие чудеса, как озеро Арей, на дне которого растет необыкновенная целебная «картошка», или озеро Угдан со своими чудодейственными грязями. А как далеко пошла слава о горячих Балыринских водах, исцеляющих радикулиты и экземы!

И все это: солнце, природные красоты, лечебные грязи и минеральные воды — ратует за то, что Байкал, величайшее пресное озеро с его уникальными рыбными богатствами, надо беречь как центр будущей всенародной здравницы на радость миллионов людей.

Празднично стало на душе, когда позже, 8 февраля 1969 года, мы узнали о том, что специальным постановлением правительства устанавливается водоохранная зона бассейна озера Байкал [2]. «Предусмотрено проведение мероприятий по расчистке фарватеров рек бассейна озера Байкал от затонувшей древесины и по очистке берегов этих рек и озера Байкал от отходов лесосплава».

Наконец-то «славное море» взято под охрану закона! Теперь можно надеяться, что его перестанут «мостить» топляком молевого сплава, прекратится порубка леса вблизи его берегов и остановятся на полпути к нему стоки грязных заводских вод. Пусть будет он снова первозданно чист и прекрасен!

Что такое Чита и Читинская область? Еще не ступив на землю, только окинув взглядом обширную горную котловину, испещренную богатыми красками осени, чувствую: домой прилетела — похожи эти горы на наши Зейские. Здесь начинается она, сказочная страна Даурия.

Сюда пробирались по каторжным трактам, где пешком, где в таратайках, родичи мои — переселенцы с Тобола и Томи… В Чите они делали остановку, потом неподалеку, на реке Шилке, образованной слиянием голубой красавицы Ингоды и зеленовато-желтого стремительного Онона, рубили плоты и сплывали на Амур, а по нему поднимались в верховья Зеи.

Не зря поется: «Шилка и Нерчинск не страшны теперь…» Эти казачьи поселки были в старину крепостцами читинского атаманства, и беглые каторжане обходили их стороной, боясь тех, кто будил дикие степи и угрюмые горы цокотом конских копыт: повсюду стояли сторожевые посты.

Жива здесь крепкой памятью народа гордость за декабристов, светивших миру «из глубины сибирских руд», гордость за революционеров девятьсот пятого года и героев гражданской войны. Может быть, оттого так много тут хороших людей, честных, трудолюбивых, горячо любящих родной край. И когда, случалось, «обносили на общем пиру» Забайкалье, хмурились сибиряки.

Отчего законсервирована разработка крупнейшего в Союзе месторождения олова? Почему затянулась больше чем на десять лет разведка уникальных руд Удокана, которая является беспримерным подвигом читинских геологов? Они молоды, эти ребята, — Валентин Кривенко, Юрий Сиротин и многие другие. Главному геологу Удокана Эдуарду Грюнталю сейчас тридцать один год, но он «состарился» здесь.

Смелость, настойчивость, сила молодости победили шестидесятиградусные морозы, победили бездорожье и даже равнодушие — основные препятствия на пути освоения полезных ископаемых в диких горах Кодарского хребта.

Этот хребет отделяет Удокан от давно обжитых Бодайбинских приисков обрывисто-крутой громадой, недоступной ни конному, ни пешему. Поэтому буровые станки, разобранные тракторы и даже кирпичи для печей забрасывались самолетами на аэродром, устроенный в селе Чары, на севере Читинской области, а оттуда все везли за пятьдесят четыре километра в Намингу — поселок разведчиков — на автомашинах по такой дороге, что отказывались от поездок даже мастера виражей — лихие ялтинские шоферы.

Четыре года назад геологи пробили через непроходимые дебри и по наледям замерзших таежных речек зимник протяжением в шестьсот пятьдесят километров от Наминги до станции Магоча. Это ускорило все дела.

В новой пятилетке будет строиться в Удокане меднорудный комбинат и город. Строительные материалы найдены. Теперь, конечно, разрешится и проблема транспорта.

То, что освоение удоканской меди включено по Директивам в пятилетний план, для патриотов Читинской области большая радость, а хозяйству народному это будет великой прибылью.

Если Тюменская область за последние годы открыла миру неисчерпаемые запасы нефти и газа, став «кочегаркой» Урала и Западной Сибири, если невиданно развернулись Красноярский край и Якутия со своим золотом и алмазами, то у Читы еще все впереди.

Тут золото рыли, роют и будут рыть еще долго-долго. Но не только золотом богато Забайкалье. Если говорить о железе и угле, о свинце, вольфраме и флюоритах, то именно Забайкалье, а не Конго является геологическим чудом.

А пока славится Читинская ордена Ленина область главным образом тонкорунным овцеводством. Бурятские бескрайние степи годны для выпасов и зимой, когда земля трескается от бесснежья при пятидесятиградусных морозах.

Стучат по мерзлоте среди жестко шуршащих трав копытца бесценных отар. Серыми облаками движутся овцы по склонам холмов, по солнечным студеным равнинам. Не страшен барану, одетому в мягкую теплую шубу, сердитый мороз. А чабаны да и горожане катанок не напасутся: просто тает валяная обувь от ходьбы по голой, застывшей земле.

Климат резок и капризен: днем зимой можно пройтись без пальто, а ясно-голубой ночью надевай тулуп. Оттого и сады здесь только стелющиеся. Недалеко по плотности населения ушла область от граничащей с ней Якутии: жителей здесь немногим более миллиона, и то вдоль железной дороги, а дальше по обе стороны немереные километры гористой тайги — медвежьего царства, да неоглядные степи скотоводов.

Посмотришь — и становятся понятными слова другой песни: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах…»

Условия жизни суровые, но надбавки к зарплате «по условиям Севера» отчего-то сняли, и возник кадровый голод на неиссякаемых золотых рудниках древней вершины Дарасуна и на Балее. И снова нельзя не вспомнить о Директивах, где сказано: «Будут усилены преимущества в оплате труда и расширены льготы для работников районов Крайнего Севера, Дальнего Востока и Сибири. Здесь предусматриваются также более высокие капитальные вложения на строительство жилищ, школ, больниц, дошкольных и других культурно-бытовых учреждений».

Если все это будет выполнено, лучшего и желать не приходится. Тогда — при условии правильного планирования миграции населения — можно надеяться, что и малые сибирские поселки, оживленные появлением новых предприятий, станут многолюдными.

Ждет своих энтузиастов чудесный, сказочно красивый и богатый край, где колоссальные перспективы на каждом шагу. А какая здесь охота, какая рыбалка, сколько ягод, грибов, кедровых орехов! А как хорошо весной, когда склоны гор покрываются малиново-сиреневой дымкой даурского рододендрона — багульника и бело-розовыми облачками душистых марьиных кореньев… Нарядна весной земля Забайкалья.

Центр ее в старину складывался из Читы-Первой, железнодорожной, рабочей, и Читы-Второй, купеческой, промышленной, где находилось казачье атаманство (посредине жили ремесленники и стояли кузнечные ряды для ковки лошадей). Сейчас это большой областной город. Все улицы его замыкаются лесистыми горами, среди которых протекают реки Читинка и голубая Ингода. Есть у читинцев замечательное место отдыха на берегах ближнего озера Кенон — настоящей загадки природы. Огромное, глубокое, богатое рыбой, с изумительными песчаными пляжами, оно так прозрачно-чисто, имеет такой устойчивый водный режим, что ученые только диву даются: ведь ни одна речка не впадает в Кенон и не вытекает из него. Но и здесь, прямо на берегу этого чудо-озера, уже строятся ГРЭС и заводы…

Конечно, есть в Чите памятники прошлого. Особенно волнует все связанное с декабристами. Здесь отбывали каторгу Пущин, братья Бестужевы, братья Муравьевы, Одоевский, Трубецкой, Волконский, Нарышкин, всего восемьдесят два человека. У Михайлово-Архангельской церкви сохранилась могила маленькой Софьи — дочери Волконских. Эту деревянную церковь, построенную в 1776 году, посещали декабристы. Уцелел добротный, срубленный из лиственничных бревен домик с мезонином, принадлежавший Елизавете Петровне Нарышкиной. Теперь в нем городская библиотека.

Чита — город книголюбов, и не зря именно здесь состоялся семинар молодых писателей Сибири, Дальнего Востока и Якутии. Из Москвы в большинстве приехали пожилые, у каждого за плечами долгие годы труда. А ждали нас не очень опытные, хотя и талантливые литераторы, нуждающиеся в совете и поддержке. Всех — с приглашенными гостями — набралось до ста пятидесяти человек.

Из Читы после проведения семинаров мы делали дружественные «набеги» во все районы области, где устраивали литературные вечера и встречи в колхозах, на шахтах и заводах. Особенно запомнилась нам читательская конференция в селе Размахнино, где построена на средства колхоза новая двухэтажная школа, которой мог бы позавидовать любой город, В зале ее собралось до пятисот человек, и это была замечательная аудитория, порадовавшая нас своими выступлениями. Среди присутствовавших оказалось много мужчин, хотя колхоз, как говорили его руководители, средний. Возможно, средний, но впечатление отличное, и сразу видно, что молодежь отсюда не уходит в город.

Осень баловала нас погожими днями, игрой необычайно чистых и ярких красок предзимнего увядания природы — единственного увядания, радующего глаз и сердце. Даже в сумерках казалось, что желтые березовые рощи и горы, покрытые позолотой лиственниц, излучают горячий, солнечный свет. Костры рябины рдели повсюду, темнела над рекой лиловая черемуха. На каменистых кручах качались, словно алые флажки, маленькие деревца дикого персика, а на болотистых, еще зеленых низинах кусты голубики выглядели, как щедро разбросанные клумбы красных цветов.

Шагает сентябрь по Забайкалью, мы: поэты Михаил Львов, Дмитрий Ковалев, Иван Харабаров, Георгий Граубин, сотрудник издательства «Молодая гвардия» Ирина Гнездилова и я, представитель прозы, — едем дальше на Восток — проводить неделю молодежной книги. Маршрут: Хабаровск — Южно-Сахалинск — Владивосток. По пути мы с Ириной заглянем в город моего детства и отрочества, на Зею, откуда я уехала сорок лет назад…

Если б возможно было, вернувшись в Москву, рассказать об этой поездке матери! Но только что перенесен последний тяжкий удар: мать умерла. Оборвалась сильнейшая привязанность всей жизни. Больше в личном мне терять нечего.

Зея «началась» с железнодорожной станции Тыгда. Приехали на вокзал партийные и советские работники, пришли фотографы, местные библиотекари, читатели, ярко запестрели вокруг пышно-нарядные букеты из георгинов. А потом километров сто по щебенчатому тракту на легковых машинах. Сначала болотистые мари, пыльные бурые кусты вдоль обочин. Бедна природа возле Тыгды, совсем как в районе вечной мерзлоты, зато чем дальше в тайгу, тем она богаче. Вдруг встали по сторонам дороги атласно-белые березовые рощи, увенчанные золотом осенней листвы. Еще большее впечатление производили краснолистые, но белоствольные, как березы, дальневосточные осины. И даже обычные осины, какие растут повсюду, здесь, стараясь затмить соперниц, отличались невероятно пестрым убором: багрец, золото, лиловость — все вместе.

Стоит спуститься из нагорных лесов в зейскую просторную пойму — сразу открывается вид на гору Бекельдеуль, самую высокую здесь точку над сурово-синим издали хребтом Тукурингра.

«Тукурингр» по-эвенкийски — «веточка». Веточка эта от Станового хребта, делящего бассейны рек Ледовитого и Тихого океанов, тянется на добрых две сотни километров к югу, служа водоразделом речек Уркана и Гилюя. На берегах Зеи она почти сталкивается крутыми лбищами гор с хребтом Соктахан, образуя Зейские ворота с перекатом Чертова мельница, где ляжет створ будущей ГЭС, равной двум Днепростроям. Сейчас работы на Зейской ГЭС развертываются стремительно. Да, когда-то Днепрострой был гордостью всей страны, а теперь не успеваем даже удивляться: Волжская ГЭС едва завершена, а уже внимание сосредоточено на Братской, а там величайшая в мире — Красноярская на Енисее и Саяно-Шушенская на очереди, и Обь, и Лена…

Въезжаем в город, расположенный на равнинном правобережье Зеи — у подножья Тукурингра. По обе стороны прямого тракта замелькали деревянные одноэтажные дома. Это наша Мухинская улица, которая во время неистовых ливней превращалась, бывало, в сплошной поток. Теперь она обведена водосточными канавами и обсажена двумя рядами тополей, и еду я на машине «Волга» там, где раньше от снега до снега бегала босиком.

Промелькнул дом, очень похожий на тот, в котором мы когда-то жили… Стоп! Потемневшие от времени столбы ворот, оголенные сверху, стоят без пасынков и подпор: крепка кондовая сибирская лиственница! Брякаю щеколдой — все та же. Здравствуй, дом родной!

Вхожу со стесненным сердцем на знакомый двор… Посреди него старый-престарый, но еще добротный флигель, сохранивший свои лиственничные широкие ребра под кровлей, крытой по прежнему дальневосточному обычаю волнистым цинком…

Ох эти крыши, как звенели и пели они от перепляса грозовых ливней, особенно над открытыми верандами, соединявшими наш дом с отдельно срубленной кухней! Надоедало летом мытье лишних полов. Только этот звон дождя, лившего из тысячи ведер, подгоняемого ударами грома, да шумный плеск бурной струи, свободно падавшей с углового водостока, вознаграждали за субботние уборки. Я любила неистовство наших гроз среди знойного лета. И еще радовал садик возле веранды, ведущей к парадному крыльцу на улицу. Здесь росли черемухи, дикие яблони и боярышник.

Когда цветущая, словно снегом запорошенная, черемуха совала свои ветви в открытые пролеты террасы, перевешиваясь через перила пышно-кудрявыми кистями, хорошо было зарыться в них лицом, задохнувшись на миг от чуть горьковатого запаха. Летом на маленьких клумбах раскрывались звезды белого табака, дышали ароматом резеда и левкои. Левая четверть двора затенялась в жару мохнато-мягкой хвоей высоких лиственниц. Тут лежали дрова и спасались от лихих, быстрых, как молния, кобчиков куры с цыплятами.

Этот второй сад, по деревьям которого я лазила с ловкостью и легкостью обезьяны, отделял от жилья площадку с двумя хлевами, или, как у нас говорили, стайками. И тоже хороша была забава: сбросив вниз ворох сена для коровы, лететь на него с трехметровой высоты. Я помогала матери дома, но куда с большей охотой работала в огороде и в саду; колола дрова, чистила хлев, а особенно любила походы в лес за грибами и ягодами. Обладая отменным здоровьем, никогда не ходила шагом, а все «рысью да бегом», и на улице меня дразнили «красной кошкой» за яркий румянец, за рыжеватую россыпь волос, за уменье царапаться и лазить по заборам, крышам, деревьям.

Стою снова на родном подворье… Все изменилось, не только я сама. Веранды и парадное крыльцо на улицу исчезли. Вырублены лиственницы, пахучие, смолистые, однажды заставившие меня выстричь несколько прядей волос, склеенных «серой». Лишь полоска свободной земли между задними стенами дома, кладовок и кухни и забором соседнего огорода, принадлежавшего китайцам, — где мама, а потом я работали на сборе опиума, — осталась в том же виде, как и сорок лет назад. Похоже, молодое поколение двора не интересуется ныне этой площадью. А мы там «потрудились» в свое время вдоволь: строили шалаши — балаганы, пытались провести озеленение.

Запомнилась одна из очередных порок, когда меня отхлестали за уход без спроса в лес за маленькой березкой. С опозданием я посадила-таки тоже пострадавшее от этой порки деревцо, но забредшая свинья вырыла его. Я перенесла березку на другое место, она и там принялась, но какая-то злая сила опять вывихнула ее. И вот стою за домом и вспоминаю, как упорно училась здесь летать под впечатлением удивительно ярких полетов во сне. Разбегалась, прыгала, как котенок, гонявшийся за воробьями, и… чуть не плакала от досады! Отчаявшись взлететь на ровном месте, бросилась однажды, разбежавшись, с бугра и целое лето ходила с ободранными локтями и коленями, потому что на каждом шагу ушибала их снова и снова.

Через сени — остаток веранды — вхожу в переднюю. Когда-то по вечерам умудрялась читать тут, открыв дверцу топившейся голландки, обогревавшей сразу все четыре комнаты дома. В сорокаградусные морозы к голландке подставляли еще железную печку, пышущую жаром. Именно здесь однажды появилась у меня мысль, что когда я вырасту и стану зарабатывать деньги, то каждый день буду есть манную кашу. Тут еще часто спал охотничий пес наших жильцов — сеттер Мильтон, никогда не позволявший себе даже обнюхать мясо или мороженую соленую кету, отогревавшиеся у печки. А мы, трое полуголодных волчат, принюхивались с жадностью и шептались заговорщицки, пока мать не выпроваживала нас спать. Мы уходили неохотно, думая о завтрашнем дне, о чае с обычной четвертинкой черного хлеба и ложечкой сахарного песку, насыпанного на клеенку возле чашки.

Тогда только что убрались восвояси с берегов Зеи японские самураи, которые приходили к нам «спасать нас от мадьяр и большевиков». Еще свежо было в ребячьей памяти воспоминание о грохоте пушек и трескотне пулеметов, когда японцы сожгли на реке партизанский пароход, долго черневший, как большая головня, у далекого левого берега напротив нашей пристани. Еще не прошел смутный стыд, возникший у нас, ребятишек, глазевших на парад японских воинских частей перед их отступлением из-за того, что — сбоку припека — пристроилась к ним жалкая горстка русских белых. Что к чему, мы не понимали, но за русских было очень неловко: вроде нищие на богатом подворье!

Мы даже не знали о том, как били в Приморье красные партизаны японцев с их белыми прихвостнями. Мне и не снилось тогда, что я увижу когда-нибудь в Москве дальневосточного партизана Александра Фадеева, который, прочитав мой роман «Товарищ Анна», напишет мне доброе письмо и даст на него положительную рецензию, а когда я с отличием закончу Литературный институт, будет ездить по послевоенной Москве, чтобы купить и подарить мне на семейной вечеринке чайный сервиз на шесть персон, — до сих пор хранящийся у нас под названием «Фадеевского».

Мечтая зарабатывать деньги на манную кашу, я ни малейшего понятия не имела, к чему мне надо готовиться.

С волнением вхожу в свою маленькую комнату. Два окна на восток с видом на нашу детскую площадку за домом. Как голубели их стекла в узорах инея, когда луна ходила в синем-синем небе, просвечивая стоявшие над городком белесые дымы, среди которых сверкали высокие звезды, раскаленные морозом. Сейчас все то и не то. Но по-прежнему манят видные из дома с северной стороны близкие склоны Тукурингра в осенней пестряди.

Горы родные. Дом родной, проникнутый вдруг нахлынувшими, больно ранящими воспоминаниями о матери, которую я еще не привыкла считать мертвой. Она здесь в каждом углу, смотрит отовсюду — рослая, сильная, красивая. Язвительно-умная она была, богатая памятью и пониманием прекрасного, но по-таежному недоверчиво-колючая к людям, а к нам, своим детям, часто жестоко-несправедливая. И все-таки привлекала к себе редкостным трудолюбием, неподкупной честностью, горением природного, не развитого образованием, но острого ума. Мы, никогда не обласканные, безотчетно гордились ею.

Точно наяву прошла она сейчас босиком по крашеным половицам, дохнула чистым теплом большого, легкого тела. Пушистые после мытья каштановые волосы рассыпались по спине. Повела светло-карими глазами, жестко прищурилась. Сердится. Нос с горбинкой. Шея высокая, с торчащими косточками ключиц, которые угадывались под скромным вырезом платья. И когда после тяжелой поденщины придет, бывало, домой усталая, глаза ее делались еще больше, сильнее выпячивались добрые на вид губы крупного рта и так славно пахло от нее чуть солоноватым, чуть терпким запахом здорового пота. Но спаси бог приласкаться: оборвет грубым словом, да и просто не посмеешь подойти, глянув в ее властное лицо.

Теперь-то можно понять, как ей доставалось… Сдавали мы одну комнату, потом половину дома. Сначала жили шумливые военные, потом две красавицы девушки. Одна из них, смуглая, всегда гладко и строго причесанная, летом вставала очень рано, начисто выметала двор и, покуривая, сидела на крылечке, любуясь своей работой. У нее была несчастная любовь, и она переживала ее молчком, не имея возможности выбраться из нашего глухого захолустья, мечась в поисках заработка. Вторая девушка, тоже пережившая сердечную драму, беленькая, как куколка, буйно-кудрявая синеглазка, любила посмеяться и совсем по-детски озорничать. Мы жили с ними дружно, и я не могла слышать, когда о них отзывались дурно.

Протестуя против обывательских сплетен, я, еще совсем зеленым подростком, нарочно прохаживалась по улице с девчонками, о которых ходила плохая слава. Кто же виноват, если для них в нашей Зее не находилось никакого подходящего занятия? Поступить на службу в учреждение — несбыточная мечта, производства никакого нет, с замужеством получалось не всегда удачно, а поводом для сплетен досужих кумушек могла послужить каждая малость. Что говорили обо мне самой, мне было безразлично.

Все уплыло далеко-далеко.

Снова выхожу во двор. С острым чувством растревоженного родства ступаю по земле, иду к колодцу, журавель которого торчит между огородом и флигелем, берусь за кованую дужку бадьи… Здесь все такое же. Не изменился и наш большой огород, который мы обрабатывали вместе с матерью еще неумелыми детскими руками.

Чтобы подбодрить нас во время работы, она говорила: «Ну, еще немножко. Окружим этот остров и возьмем его». И мы брали. Теперь даже странно, что можно было так нуждаться, живя «своим домом». Но тогда не было обычая тащить на рынок морковку и редиску со своих гряд: у всех наших горожан выращивались овощи и водилась живность.

Длинные постройки соседей Лузьяниных таращились окнами на наш огород, заменяя забор для него. Мы дружили с детьми Лузьяниных: озорным веснушчатым Андрюшкой, степенным Васей и тоненькой сероглазой Таей.

В углу огорода стоял полуразобранный сарайчик из-под извести. Мы, ребятишки, любили сидеть возле него по вечерам, и я, ради книжек забывавшая и дела и игры, рассказывала разные вычитанные мною истории и сказки, разукрашенные попутной выдумкой. Лягушки сопровождали эти литературные импровизации своим скрипучим хором, азартно квакая на проточных озерах — истоках у подножия гор, залитых лилово-розовой дымкой цветущего багульника. Нежно и горько пахло дымкой палов, гулявших по лугам и горным отрогам.

Окруженные волнующими звуками и запахами хрупкой еще весны, сидим, бывало, возле выбеленных ящиков, зябко прижавшись друг к другу в своих легких одежках, а я все плету да плету разные были и небылицы, пока не зажгутся звезды в нашем высоком небе и пока мать, подоив корову, не покличет нас домой.

Когда сгорела городская электростанция доброго старика Яворского и потух голубой экран единственного кинотеатра «Иллюзион», на Зее по ночам стало совсем темно. Ужинали мы на кухне при свечке, торопливо, вечно с какой-то опаской. Потом мать, в прошлом — когда убили отца — раненная хунхузами, осматривала в доме углы, заглядывала под столы и кровати: везде только и разговоров что о разбоях. Вырезали людей целыми семьями, убивали и в одиночку по всем таежным трактам и городским закоулкам, покуда советские войска да милиция не навели порядок.

Я уже говорила, что мать никогда нас не ласкала, а била чем попало и часто зря. Я переживала несправедливость сильнее боли, и в таких случаях выбить из меня слезу было невозможно. За что?.. Мне всегда хотелось помочь матери. Нарубить дров, принести воды, вычистить хлев, натаскать хворосту из городского сада, набрать ягод, грибов. Каждую заработанную копейку несла ей. Правда, и она надрывалась, сводя концы с концами, но всегда старалась сварить нам хоть какую-нибудь похлебку из овощей или травы или галушки, заправленные постным маслом.

Большая, но редко выпадавшая радость, если мать, оставив домашние дела, свободная от очередной каторжной поденщины (которую у нас на Зее не так-то просто было получить), собиралась за ягодами или за грибами. Мы брали с собой вареную картошку, огурцы и уходили на целый день.

Особенно мне запомнилось, как однажды мы с ней промокли и промерзли до костей в лесу за китайским кладбищем, где в густой траве по косогору нашли целые мосты ядреных белянок с круто завернутыми пушистыми краями, а между вековыми дубами попали на твердый, чуть подернутый мхом «огород» с крошечными, похожими на желуди желтоголовыми подосиновиками.

В лесу мать веселела, становилась еще красивее, хотя повадки не меняла. Всегда она казалась замкнутой и суровой, но я любила ее. Какую острую боязнь утраты пришлось пережить, когда она, почувствовав себя однажды совсем плохо, вздумала прощаться с нами, лежа в своей маленькой спаленке. Не забуду и того, как я вспылила, увидев выкинутые ею нечаянно при прополке раздобытые мною цветы.

— Хорошее хотела сделать!.. — сказала она непривычно мягким голосом, и я сразу сникла от стыда и раскаяния за свою грубость.

Что еще осталось от детства? Вместе с матерью сгребали сено на чужом покосе, изнемогая от дикой жары, жажды и озверелых оводов. Помню, преодолев свою диковатость, продавала я на улице ландыши: «Купите букетик!» А то еще от зари до темна, без отдыха, полный летний день вдвоем мыли и белили дом зейского обывателя и получили за это девяносто шесть копеек.

— Хотя бы рубль дал! — сказала мать, снова пересчитывая мелочь в натруженной ладони. — Четыре копейки для нас — фунт черного хлеба.

А мне эти девяносто шесть копеек казались больше рубля — целая горсть медяков! Платила же нам, девчонкам, лавочница по гривеннику в день за то, что разминали и просеивали подмоченную муку, ссохшуюся каменно-твердыми комками.

Малы доходы, случайны и ненадежны заработки, и до чего страшно, по-мужски неумело плакала иногда мать по ночам, получив очередную повестку на налог. Было не только тяжело от жалости и сознания своего бессилия, но и непонятно — почему нужно платить кому-то за то, что мы живем на собственном дворе? Почему «описывают за неуплату налогов» нашу кроткую комолую Белянку, почти все молоко от которой мы продавали, чтобы купить дров и сена?

От квартирантов во флигеле — четыре рубля, за половину в доме — пять рублей. Вот и проживи с тремя детьми на руках! Чем накормить, как одеть? В зимнее время морозы сорок градусов — обычное дело, а в школу ходить — ни пальтишка, ни валенок. Две зимы мне пришлось пропустить, хотя училась я отлично. Достаточно сказать, что моя «спортивная карьера», когда мне исполнилось тринадцать лет, сломалась из-за того, что не нашлось двух рублей для покупки майки, трусов и тапочек… Где же было справиться с более серьезными нуждами?

Летом 1923 года брат Леонид вместе со старшим сводным братом ушли на Алдан в Томмот. Там тогда «фунтили» — намывали по нескольку фунтов золота. Но в течение полутора лет Леонид, ленивый и беспечный, не послал нам ни одного золотника. Выходили «в жилуху»[3] копачи-старатели, приносили знакомым письма, золото. Перед тем как выйти со двора, мать мыла возле колодца ноги и босиком уходила к приехавшим «томмотцам». Мы с сестренкой нетерпеливо ждали ее возвращения, и до чего больно сжималось сердце при виде ее хмурого лица!

Зимой 1925 года она надумала сама отправиться на Алдан.

— Наймусь мамкой в артель. Буду шить, стирать, стряпать старателям.

Что оставалось делать? Всю осень мы копали картофель на чужих огородах, отваливали голыми руками уже мерзлую сверху землю, получая за работу не деньгами, а натурой. Нужда выживала из дому нашу родную.

И вот стою на берегу и с мучительной тоской провожаю взглядом мать, уходящую пешком в неведомо далекий таежный край. В телогрейке и подшитых валенках, она шагает за грузовым транспортом вверх по заснеженной реке, становясь все меньше и меньше. А я гляжу и гляжу ей вслед, и горло перехватывается удушьем безысходного горя.

Потом мы с сестрой переехали на Третью улицу в домик, поставленный временно дедом Алексеем Исаковым на пустыре, напротив старой избы.

Бабушка была тоже крутого, властного нрава. Нас она презирала, называя «дворянками» за то, что мы ели не из одной миски, а с тарелок и чистили зубы после еды, хотя есть нам часто было нечего. Она так же, как и мама, никогда не ходила в церковь, зато не пропускала ни одного митинга, и соседи звали ее Исачихой-комиссаршей. Однако в политике она разбиралась плохо, а невесток тиранила, как настоящая Кабаниха. После ухода матери на Алдан мы жили возле Исаковых сами себе хозяева на своих харчах. Я в пятнадцать лет являлась главой семьи.

С полгода от матери не приходило никаких вестей (ни писем, ни денег), и это в ожидании голодной зимы заставляло меня не покладая рук работать то на своем огороде, то на китайских маковых полях. Дома оставались перешедшая к нам с маленьким сыном тяжело болевшая тогда тетка Анна, наша общая любимица, и густобровая, крупная телом, но неповоротливая младшая сестренка.

Поденщина у китайцев-огородников была нелегкой. Подрезка маковых головок и сбор млечного сока (который, постепенно высыхая в мелких блюдах на солнце, превращался в густую коричневую тянучку — опиум) начинались рано утром. И целый знойный день — в дождь работать нельзя — переступаешь с ноги на ногу, боком, боком, боком вдоль рядов растений, быстрым движением снимая в жестяную узкую баночку каплю за каплей, каплю за каплей.

К вечеру пятки начинают гудеть, подмышки стягивает болью, но все идешь и идешь с баночкой, надетой на средний и безымянный пальцы левой руки. Каплю за каплей… Раз банка, две, три, четыре (пять — это уже дневной предел для опытного сборщика), с ноги на ногу до захода солнца, пока не падет роса. И тридцать копеек оплаты — уже счастье, а барышни зейские косились: считали зазорным для девчонки такую работу, да еще и обед в китайской фанзе, пропахшей бобовым маслом. Но что мне было до кривых усмешек — когда дело в руках, чувствуешь себя твердо.

Весна и лето стояли, как обычно, жаркие. Земляника, очень крупная у нас и сладкая, так и таяла во рту. Грибов уродилось на диво. Везде добыча, и я, принуждая и сестренку, собирала запасы. Рыжеватые волосы, собранные без затей в пышный тяжелый «гребень», совсем выцвели, руки и ноги обветрились и загорели до черноты, только светлоглазое лицо никак не принимало загара, смешно отличаясь от будто бы грязной шеи.

Иногда тетка Манефа водила нас в городской сад, где по вечерам играл оркестр и вокруг «собрания» гуляли зейские «кавалеры» и «барышни». Мы к ним близко не подходили, а, потоптавшись босиком по темным углам, посмотрев из-за кустов на разодетых барышень, возвращались домой по чужим и своим огородам с мокрыми от росы подолами, с ногами, облепленными песком. Если бы это увидела мама!.. Бабка для проверки подходила по вечерам к окнам, прикладывая ладонь к отсвечивавшему стеклу, всматривалась… Когда вместо нас лежали под одеялами свернутые пальтишки, то другая потатчица, добрейшая и милейшая тетя Анна, притворялась крепко спящей.

В 1926 году, опять же в поисках заработка, попросту куска хлеба, я ушла на Алданские прииски в Якутию. Оставила седьмой класс школы и отправилась в тайгу пешком за обозом по занесенному снегом зимнику, где летом ни пройти, ни проехать. И это было очень интересно для девчонки шестнадцати лет.

Шли по зимнику запряженные в сани верблюды, жалобно стонавшие на тяжелых подъемах, бойко катили оленьи нарты; кости и трупы лошадей, сдохших от бескормицы, торчали из сугробов, как вехи великого пути вольницы, охваченной золотой лихорадкой. В тесных и темных, наспех срубленных зимовьях, с нестругаными накатами потолков и земляными полами, народу — битком, и все разговоры о фарте, голодовках, спиртоносах, шулерах. На каждом зимовье я зорко осматривалась: боялась разминуться в пути с матерью. Она работала на Алдане поломойкой в конторе «Союззолото», но, по дошедшим слухам, собиралась вернуться на Зею. На письмо мое она не ответила, и я отправилась в тайгу на свой страх и риск.

Ехали навстречу «фартовые», везли желтенькие замшевые мешки-тулуны, набитые золотым песком. Уже введена была государственная монополия на драгоценный металл, но пьяному да еще старателю-хищнику — море по колено.

«Куда тебя несет, девка! Пропадешь! — говорили они. — Айда с нами обратно в жилуху». А один все соблазнял тем, что купит патефон и гору пластинок и буду я с утра до вечера, нарядная, слушать музыку. Это смущало, сердило, заставляло прятаться на общих нарах за спину знакомого возчика, дюжего и степенного.

Алдан, а потом Москва. Зея осталась позади, как грустный сон. Но вот через десятки лет смотрю снова на зейские улицы и волнуюсь до боли, но не от умиления при воспоминаниях о «золотом детстве», а от свидания с молодостью своей матери, когда еще так остро горе утраты, от любви к родному краю и вдруг осознанного ощущения всегдашней неразрывной связи с ним. Будто положили дрова на тлеющие, подернутые пеплом угли и, ярко все озарив, вспыхнул костер.

Со строителями Зейской ГЭС отправилась смотреть место створа будущей плотины. Машины «газики» бегут по еще не осевшему шоссе мимо проточного озера Истока, на берегах которого росли раньше очень крупные ирисы с совершенно бархатными темно-лиловыми лепестками, мимо старого кирпичного завода и китайского кладбища, где стоят до сих пор белоногие березовые рощи, где воздух весною напоен нежным дыханием ландышей и забавно пестрых, лопоухих венериных башмачков. А что тут творится в июне, когда горные распадки и луга покрываются буйными, по пояс, травами! Повсюду так и светятся звездчатые раструбы ярко-красных саран и желтых лилий, манят голубые с золотыми сердцевинами крупные колокольчики, пышные кремово-белые кашки с листьями, сверкающими в воде, как чистое серебро. Нарвешь, бывало, букет и несешь его в охапке, точно сноп.

Проезжаем нагорьем над верхним, Татарским краем города. Этот край, Заречная сторона, Третья улица, — где жили дед и бабка Исаковы, — и Четвертая славились раньше лихими уличными драками, в которых толпы парней и мужиков мотались, словно вихрем подхваченные, сшибались грудь с грудью, пускали в дело не только кулаки, но и колья, а иногда в пылу сражения выхватывали из-за голенищ ножи.

Сейчас избы Татарского края, пугливо прижмурясь, смотрят на то, как ложатся набок молодые заросли тонких берез, как масса бульдозеров, экскаваторов и самосвалов начинает разборку и выравнивание верхней береговой террасы.

— Тут закладывается город для строителей. Представьте себе, как будут выглядеть в таком красивом месте многоэтажные дома! Таежные энергетики получат квартиры со всеми удобствами. Тогда их отсюда не выманишь, пожалуй, — говорит Владимир Васильевич Конько, главный инженер Зейской ГЭС, приехавший сюда из Братска.

Конечно, отлично получится: здесь, у отрогов Тукурингра, благоустроенный молодой город, и меня зависть берет при мысли о его будущих жителях — строителях, а потом работниках тех фабрик и заводов, которые возникнут возле новой энергетической базы. И все это у нас, на Зее, где мы прежде буквально бились из-за куска черного хлеба!

Я завидую нынешней молодежи и радуюсь за нее. Вот шагает рядом Владимир Конько. Совсем еще молодой, он строил знаменитую ГЭС на Ангаре, а теперь запросто собирается в деловой упряжке с начальником стройки Алексеем Михайловичем Шохиным, тоже приехавшим из Братска — и тоже, судя по отзывам, боевым, опытным товарищем, — совершить переворот здесь. Сколько еще народу, испытанного, верного, сюда понаехало! Ребята-комсомольцы, девушки: техники, геологи, инженеры, крановщики. Им не пришлось бегать босиком, о манной каше они не мечтали!

— В таком городе и я пожила бы! — говорю нерешительно, рисуя в растревоженном воображении светлые и теплые дома, возможно, с электрокухнями, вечера в будущем Дворце культуры, дни отдыха в лесах, в горах, на берегах рек и озер. Зея и дворец… Хотя где же и строить дворцы, если не на Зее. Природа-то — поискать!

— Пожалуйста, приезжайте! — готовно откликается Конько, великодушный в щедрости созидателя, уже привыкшего одарять людей теплом и светом. — Мы вам квартирку устроим. Живите. Пишите. У нас тут самый разворот начинается. Все впереди. И какой могучий коллектив собрался. Литературных героев найдете замечательных. Люди…

Я уже знаю, какие люди едут сюда. Но до чего просто: стоит только захотеть, и ты тоже станешь своим человеком при таком грандиозном деле. Матерям нынешнего поколения не надо бросать своих птенцов и уходить пешком за сотни верст ради того, чтобы заполучить работу прачки и стряпухи в артели землекопов или уборщицы в конторе. Как все переменилось в течение полувека!

Жизнь в стране движется вперед. И это очень хорошо видно в поездках, особенно по тем местам, в которых ты бывал раньше. Многое познается путем сравнения. Дошел черед и до нашей глухой таежной глубинки.

* * *