ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

Мы сидели на вершине искусственного холма, как бы венчавшего собой высокую гряду отвала. Две такие гряды в виде черных, с рваными краями хребтов уходили далеко назад и терялись в облаках колючей пыли, гонимой резким степным ветром, А перед нами трудилась целая семья землеройных гигантов. Четыре шагающих экскаватора работали парами друг против друга. Раздирая ковшами сухую ровную степь, они копали широкую выемку. Земснаряды шли по дну этой выемки, углубляя ее. Они двигались один за другим, как два трудолюбивых крота. За ними оставалась полоса мутной воды. И еще четыре стальных богатыря, шагая вслед, как бы окончательно оконтуривали откосы.

Все эти механизмы действовали почти бесшумно. Поводя ажурными стрелами, экскаваторы легко, как масло, срезали широкие полосы влажной земли, поднимали в ковшах вверх, относили в сторону и с едва слышным шлепаньем обрушивали на вершину отвала.

Перед машинами лежала ровная солончаковая степь. Позади них, между двумя хребтами откосов, тянулась, точно русло большой высохшей реки, широкая выемка. Кругом не было ни души.

Что там греха таить — этот безлюдный пейзаж показался нам поначалу очень унылым. Было похоже, что здесь произошли какие-то малопонятные геологические катаклизмы, вздыбившие все эти массы черного грунта, а бесшумно продвигавшиеся вперед и кромсавшие степь машины казались пришельцами из какого-то далекого, фантастического мира. Рядом с ними человек чувствовал себя одиноко и неуютно.

Но спутник наш — невысокий, плотный мужчина в удобном темносинем комбинезоне, с загорелым, обветренным лицом, на котором весело сверкали светлые, точно выцветшие на степном солнце глаза, — повидимому, воспринимал пейзаж совсем по-другому. Не загораживаясь от колючей песчаной пыли, он довольно улыбался обветренными губами и, обводя маленькой сильной рукой просторы разворошенной земли, говорил:

— Разве не здорово, а? Вы представьте себе на минуту, что такую вот выемку пришлось бы рыть в царской России. Да что там царская Россия! Представьте строительство такого канала даже у нас лет двадцать тому назад. Вы знаете, сколько бы вы увидели тут рабочих? Десятки тысяч! Им было бы тесно на этом пространстве, они мешали бы друг другу. А здесь? Вон, видите, показался человек. Это, кажется, старший механик. Ну да, он и есть; должно быть, несет запасную деталь для «двадцать-девятки». И всё. Остальные — в кабинах экскаваторов, в рубках земснарядов. И их немного. Вечером, когда придет пора сменяться, все они уедут домой в одном грузовике. Ну разве это не здорово, а?

Маленький человек вопросительно посмотрел на нас.

В самом деле, когда я попытался представить себе, какая масса людей должна была бы день и ночь в тяжелых условиях, не разгибая спины, с кирками, лопатами и тачками, трудиться здесь, для того чтобы выбрать и перевезти всю эту землю, которую легко, словно играя, вынимали, выносили, выбрасывали в отвалы эти восемь шагающих гигантов и два совсем уже тихих с виду земснаряда, — окружающий нас пейзаж как-то сразу начал терять свою мрачноватую пустынность.

Наш собеседник — начальник участка землеройных механизмов Дмитрий Георгиевич Иваницкий — продолжал рассуждать, не оглядываясь на нас. Казалось, он просто думает вслух, разговаривает сам с собой:

— А сама работа?.. Может быть, вы догадались по выговору, что я волгарь. Так вот, в детстве мне приходилось наблюдать у нас на Волге землекопов, тачечников, грабарей. Тяжелый труд! Ну-ка, целый день помахай киркой, покопай лопатой, побросай, повози землю! А тут? Сидит человек в удобном кресле, без особых усилий нажимает два рычага и педаль, да что нажимает — едва к ним прикасается! И одна такая вот машина выполняет работу тысяч людей. О земснаряде я уже не говорю. Там и таких усилий не надо. Стоит багермейстер у пульта управления да нажимает пальцем кнопки. Спору нет — работа нелегкая, требует большой квалификации. Но для нее не мускулы — для нее ум нужен. Слышите песню? Это наш экскаваторщик, бригадир Власюк Яков Емельянович. Он всегда так вот — работает и поет. «С песней, говорит, дело спорится, экскаватор лучше руки слушается, мысли хорошие идут, голова меньше устает». Слышите, слышите, как заливается?

Сквозь тонкий вой электрических моторов бархатный бас раздельно выводил по-украински старинную песню о белой хате и милой жинке соседа.

И хотя мотиву полагалось быть грустным, так как по песне выходило, что «у мене, сыротынки, нема хаты, нема жинки», мелодия лилась весело, озорно.

Молодой, чистый голос вторил басу, резко выводя концы музыкальных фраз.

— Это электрик ему подпевает… Яша и электрика своего научил петь. «Я, говорит, еще погоди, в своей смене такой ансамбль организую — наши шагающие в пляс пойдут»… Он, между прочим, хороший парень, этот Яков Власюк. У меня тут на участке весь народ подходящий, механизаторы — энтузиасты до мозга костей, а вот Власюк и еще один, Худяков с «двадцать-девятки», — это мастера. Эти не только умеют из своих экскаваторов выжать все, а еще и технику вперед двигают, конструкторам идеи подсказывают. Это уже чемпионы… нет, это слово тут не подходит, виртуозы, именно виртуозы. Машины — вон они, махины какие, а в их руках — что скрипка у искусного скрипача. Они такое на них выделывают, что сердце радуется… Вы гляньте-ка, гляньте!

Экскаватор, из кабины которого продолжала литься песня, действительно работал как-то особенно ловко, я бы сказал — изящно, если это слово вообще можно применить к машине, легко загребающей, подбрасывающей на большую высоту и выкидывающей в отвал сразу почти четыре кубических метра земли.

Дмитрий Георгиевич, продолжавший ласково следить за нами, остался, видимо, недоволен впечатлением от своих слов. Он снял с руки часы с большой секундной стрелкой, пульсировавшей по циферблату.

— Циклом называется момент от захвата грунта ковшом до момента следующего захвата. Этот цикл должен совершаться за пятьдесят пять секунд. Теперь следите с часами за Власюком…

В этот момент экскаватор срезал с откоса огромный, но по масштабам ковша тонкий слой земли, взметнул его на сорокаметровую высоту, пронес высоко над степью, на ходу выбросил на гребень отвала и, описав на своей оси круг, снова опустил ковш.

— Ну, сколько насчитали? — спросил Дмитрий Георгиевич.

— Сорок шесть секунд.

— Это много. На этот раз Власюк смазал. Худяков да кое-кто еще уже уменьшили цикл до сорока пяти секунд. Сорок пять вместо пятидесяти пяти! Десять секунд экономии на каждом цикле. Помножьте это на количество машин, на рабочие часы, переведите на выработку грунта. Это же горы земли, выброшенные сверх плана! И все благодаря тому, что светлые головы двух рабочих, Худякова и Власюка, ну, конечно, не без помощи инженеров, ввели простую меру: стали работать не с половинным оборотом, как работали до них, а с полным… Видите, видите, они бросают грунт на ходу, не останавливая машины. Простое, казалось бы, дело, но своей простотой-то оно и сильно. Такие вот простые усовершенствования в сумме своей являются силой, которая убыстряет наше движение вперед.

Попрежнему порывистый ветер бросал в лицо острую крупку, попрежнему клубились над развороченной степью облака пыли, попрежнему однообразен был пустынный пейзаж, но он уже не казался ни унылым, ни мрачным. В хаотических на первый взгляд очертаниях вздыбленной земли глаз уже научился различать и днище, и откосы, и валы канала, а вся панорама работ уже не напоминала последствий геологической катастрофы, а лишь показывала грандиозность дел, какие вели здесь люди, преобразующие природу.

— Слишком уж велики масштабы, сразу их не охватишь, — задумчиво сказал Николай Николаевич Жуков, художник, уже устроившийся со своей огромной папкой на коме сухой глины и всматривавшийся в работу машин прищуренным, точно прицеливающимся глазом.

— Масштабы! — усмехнулся Дмитрий Георгиевич. — Масштабы нормальные. Соответствуют эпохе. В городах, в особенности старых, — там это просто труднее заметить. Там новое возникает в соседстве с унаследованным от прошлого. А здесь голая степь, чистая доска, и мы пишем на ней историю уже с коммунистическим размахом. Я иногда так вот отвлекусь от текущих дел и подумаю. Ведь по каналу, который мы строим, пароходы пойдут в двадцать первом, и в двадцать пятом, и в тридцатом, и еще бог знает в каких там веках. Нас не будет, а память о современниках великого Сталина — о Власюке, Худякове, о тысячах строителей — будет жить в этих сооружениях. Да-да, а что вы думаете!.. И из коммунистического будущего люди скажут всем нам спасибо.

Дмитрий Георгиевич тоже присел на земляную глыбу, развернул свежий носовой платок, обтер им лицо, и когда он его отнял, платок был сер от пыли. Он показал нам его и засмеялся:

— Видали? А ведь привык, не замечаю… Ко всему привык: к морозу, к жаре, к степной грязюке и к этому вот, чтоб ему было пусто, «казачьему дождичку»… Чувствуете, как лицо сечет?

Степь дохнула новым порывом ветра. Поднятый им песок колол лицо, точно булавками.

— Вот вы не спрашиваете, трудно ли мне здесь работать. И отлично делаете. А то на днях тут киношники экскаваторы мои снимали. Полазили по отвалам, устали, пропылились до костей, до бака с водой добрались, весь его до дна осушили и спрашивают: скажите, мол, по совести, не тянет вас отсюда куда-нибудь в Москву или к себе в Горький? Так я, знаете, даже обиделся. За кого же они меня принимают! Скажу вам, как коммунист коммунисту, без всяких там лишних слов: трудно порой, очень трудно, а я вот счастлив, по-настоящему счастлив, что попал сюда, что и мое что-то входит в сооружения, которые переживут века.

— А как ваши домашние об этом думают? — спросил художник.

Жирный его карандаш быстро, точными штрихами переносил на бумагу окрестный пейзаж, очертания удивительных машин и даже стремительный полет облаков пыли.

Дмитрий Георгиевич задумался.

В это мгновение откуда-то из серых облаков ветер вырвал кружевной шар перекати-поля. Странное растение это, подхлестываемое вихревыми порывами, постепенно, толчками, цепляясь за комья грунта, вкатилось на вершину отвала, вздрагивая застряло в щели меж комьев земли, потом вырвалось, понеслось дальше, пересекло котлован и исчезло. Наш собеседник задумчиво следил за его движением.

— Я вот тоже перекати-поле, — сказал он усмехнувшись. — И я и моя семья. И в этом, поверьте мне, нет ничего тягостного, ни обременительного. Да-да, в нашей стране, по-моему, среди других выработался и такой вот тип строителя, который по роду своей профессии никогда не прирастает к месту, а все время движется: построит объект, сдаст — и дальше, на новую стройку, к новому делу, к новой борьбе с трудностями. Но люди, далекие от наших дел, нас почему-то не понимают. И я даже не знаю почему: если легко понять рабочего или инженера, который весь свой век работает на одном заводе, то почему же не понять и нас, строителей, которых профессия заставляет вести кочевой образ жизни, переезжать с одного объекта на другой? В этом наша особая радость — масштабы работ растут прямо-таки в геометрической прогрессии. Двигаясь, с меньших объектов переходишь к большим, с больших — на громадные, с громадных — на гигантские, равных которым и на земле-то нет… — Он встал и обвел рукой вокруг себя: — Посмотрите, что делается!

И в самом деле, ветер стих, пыль опала, и с высоты отвала открылась панорама работ, простиравшихся до самого горизонта. Невдалеке стал виден врытый в землю бетонный короб еще не законченного шлюза; от него шел уже законченный отрезок еще сухого русла будущей реки, сливавшийся с выемкой, которую копали землеройные машины. Эта выемка была незавершенным продолжением канала.

Чувствовалось, что Дмитрия Георгиевича эта картина радует, будто он сам, своими руками все тут прорыл и построил.

— Видите! Разве за это вот не стоит поступиться кое-какими удобствами?

— Ну, а семья ваша, жена, дети? — опять поинтересовался художник, не скрывая озороватой ухмылки.

— Мой колхоз? — На грубоватом, обветренном лице инженера появилось теплое, застенчивое выражение. — Ну, мой колхоз, хоть он и не маленький: шесть душ, но он мобильный. Кончилась стройка, начались доделочные работы, ну там, знаете, штукатурят, лепку прикрепляют, зелень сажают, а жена уже спрашивает: «Дима, мы куда?» Она у меня хлопотуша, умница. Складную мебель собственной конструкции изобрела, чтобы легче было переезжать… Так вот, как улитка со своим домом, и путешествую.

— И много изъездили?

— Ну, как вам сказать… Я уже говорил вам, что я волгарь, из Горького. Отец до самой смерти пароходным механиком ходил. Ну там рабфак, студенческие годы… Кончил я прилично, и повезло: сразу со студенческой скамьи — на канал имени Москвы. Знаете, какая это была стройка! Я там прорабом на водонасосной станции стал. Чувствуете, какая практика! Ширь, размах, закалка. Была у меня в Горьком девушка, мы с ней года три дружили, чудесная такая девушка, и всегда казалась она мне нежной, беспомощной такой, что казалось: дунь ветер — и с ног ее повалит. Уезжал на канал — уговорились: устроюсь, оперюсь, вернусь за ней — поженимся. Но вижу, какая тут женитьба! Дел по горло, бриться и то иной день некогда, быт неустроенный, трудный. Пожалел ее, так ей и написал… И ведь что вы думаете, вместо ответа сама ко мне приехала! Поженились. Хоть порой, в горячее время, виделись с ней часов по пяти в сутки, не больше — хорошо зажили. Сынишка у нас там, на канале, родился, Женя. Ему сейчас шестнадцать лет. Кончили мы канал, проехались по нему втроем на пароходе, порадовались. Подъезжаем к Иванькову — жена спрашивает: «Куда же дальше?» — «А дальше, отвечаю, по каналу обратно». — «Нет, говорит, семьей куда дальше тронемся?» Вот как был поставлен вопрос… Меня и на канале эксплуатационником оставляют и на новую стройку зовут, на Волгострой, который в те дни только-только начинался. Я, признаться, о Волгострое наслушался, меня туда тянет. Но, думаю, как же она? И мальчонка ведь маленький. А она мне отвечает: «Иди туда, куда сердце тянет, где ты нужней. О нас с Женькой не беспокойся, легкого пути из-за нас не выбирай. Мы с ним выдержим».

Обрадовался я. Вот тебе, думаю, и нежное существо! Поехали мы на Волгострой. Там я уже главным механиком на ремонтном заводе был. Машины для всей стройки ремонтировали. Я их там все досконально изучил. Огромная практика. Еще один институт. На Волгострое родилась у меня дочурка, Людмила. Растет стройка, а мы с женой пошучиваем — мол, как кончим, так уж дела своих рук вчетвером смотреть надо будет. Но проехаться по Щербаковскому и Угличскому морям не пришлось — началась война. Пошел в армию. Командовал батареей тяжелых пушек. Ну, а потом послали работать по строительной специальности, на Крайний Север, в самую что ни на есть Арктику…

Да-а, вот вы о жене спрашивали, как она насчет моих переездов. Что ж, жена — обыкновенная советская женщина. Познакомитесь с ней — вроде ничего особенного и нет, а ведь вот, не задумываясь, в военное время, по трудным тогдашним железным дорогам, а потом на оленях да на собаках больше месяца ко мне в тундру добиралась… Да не одна, а опять всем колхозом, который к тому времени еще вырос… Как вырос?

А вот. Она сиротку Лену, которую война без отца, без матери оставила, удочерила. Так вчетвером с новой дочкой они ко мне в Заполярье и прибыли в самый разгар полугодовой ночи.

Дмитрий Георгиевич улыбнулся.

— Видите, какие у нас жены-то, у строителей! Кончил дело в Арктике — меня в субтропики послали. То были полярные ночи, северные сияния, холодище, льды, торосы, олени, а тут — синее море, лазурь, пальмы, магнолии. И все, конечно, со мной едут, и, заметьте, охотно едут, и не потому, конечно, что субтропики посимпатичнее вечных льдов и плешивой тундры, а потому, что все они у меня живут стройками, потому, что у нас одна мечта… Радовался я, когда на юге работал, — думаю: отдохнут мои у Черного моря после всех своих скитаний и испытаний. Но тут решение о постройке Волго-Дона. Товарищи мои письма шлют: грандиозное дело, едем туда, не хочешь ли с нами. Как тут не захотеть! Покоя лишился. Жена заметила, спрашивает, что ты, мол, что с тобой. Я ей так осторожно, исподволь, о Волго-Доне. Она вздохнула: «Что ж, собираться, что ли?» Я, признаться, и не ожидал, что она так вот сразу «Нет, — говорю, — нет, это так, мечта. Разве у меня хватит духу вас из таких вот благословенных краев — да в степь, где только суслики!» Она засмеялась: «Чудак, ведь знаю, что поедешь, и мы поедем. Раз мы там нужны — какой может быть разговор! Когда собираться?..» Во как у нас! — Дмитрий Георгиевич засмеялся, и смех у него неожиданно оказался звонким, заливистым, совсем ребяческим. — И действительно, никакого разговора больше не было. В эти края я прибыл одним из первых и, знаете, очень горжусь, что при мне первый экскаватор вынул здесь первый ковш грунта.

— Но ведь нелегко все-таки ей, жене вашей, в этих условиях!

— А чем наши условия сейчас хуже ваших, московских? Поначалу, конечно, жили на квартире у казака не ахти как просторно, а теперь у меня домик — две комнаты, кухня, ванная, радио, газеты… Отличный клуб. А библиотека такая, что и в ином старом городе не найдешь… Нет-нет, вы поглядите на эти машины! Хороши, а? А ведь они не самые крупные. У нас и четырнадцатикубовые работают. А на заводе уже восемнадцатикубовые изготовляют и проектируют, говорят, на двадцать четыре куба. Разве не интересно верховодить такими вот стальными дядями?.. Я понимаю, каждый любит свою работу, свое дело, но мне вот, извините, кажется, что наша работа самая увлекательная.

— Ну вот, достраивается Волго-Дон, а дальше?

— А дальше всем колхозом погрузимся на пароход, проедемся из Ростова в Сталинград, полюбуемся, вспомним обо всем, о радостном и тяжелом, а потом прямо водой на Волгу, на тамошние стройки. А оттуда… Найдется куда ехать и оттуда. На наш век строительств хватит!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.