Послеистория
Послеистория
Трудно сказать, надеялась ли Любочка, что после расставания с заботливой маменькой Александрой Андреевной и вулканическим влюбленным Андреем Белым у них с Блоком восстановятся нормальные супружеские отношения. Вряд ли. Он нисколько не изменился и восстанавливать то, чего, собственно, и не было, не стремился. Сказал, живу с «проклятием семьи», значит, будут жить. Но они были еще молоды, и никто никому в связях на стороне не препятствовал. И эти связи вскоре начали воплощаться в жизнь. И чуть ли не в один день.
К концу 1906-го Александр Блок сближается с Мейерхольдом и Комиссаржевской, в театре которой и состоялась премьера «Балаганчика». В актерском сообществе поэт находит себе увлечение, ради которого бросает на время пить и посещать бордели. Увлечение — актриса Наталья Николаевна Волохова. Нельзя сказать, что Блок так уж сильно влюбился. По оценкам близко знавших его людей, он был скорее нормальным мужчиной, чем выхолощенным эстетом. И сексуальное возбуждение, и учащенное сердцебиение, и опрометчивое поведение — все это было свойственно и ему. Так же как и присущее влюбленным стремление сочинять стихи. Только вот без остатка отдаться чувству, сходить с ума, как Белый, он был не способен. Весь запас любовного пыла уходил на сыновнее чувство и на странное чувство к жене.
Госпожа Блок по примеру мужа тоже увлеклась театром, но как актриса. Она и прежде несколько раз начинала посещать актерские курсы, но быстро бросала. Теперь же уроки у актрисы Александринского театра Мусиной-Озоровской обещали дать свои плоды. Талант у Любы безусловно был. Несколько подводил голос. Низковатый, что иногда у женщин красиво, но неровный. Анна Ахматова, которая терпеть не могла ни Блока, ни его жену, писала, что Любовь говорила басом. А как женщина увлеклась наша героиня не актером, а поэтом. Привычка, что ли…
Георгий Иванович Чулков был старше Блока на год, в символистских кругах считался подражателем последнего. Это был человек с богатой биографией. В начале века за участие в революционном студенческом кружке был сослан в Якутию. Ссылка на него произвела хорошее впечатление. И о нем тепло написал уже упоминавшийся в этой книге юморист д’Ор.
«Я — Георгий Чулков! Полагаю, что всякая автобиография или биография здесь излишни.
Россия обязана знать, сколько мне лет, где я родился, зачем родился и т. д.
В 1902 году я был арестован за хранение декадентских журналов и сослан в Якутскую область.
Жил я в тайге, на берегу пустынной реки Амги.
Но природа стала оживать под пламенем моих стихов и прозы.
Белые медведи приходили слушать мои стихи, и слезы капали из их глаз, превращаясь в светлые льдинки.
Косые зайцы замирали в восторге, слушая мою проповедь о мистическом анархизме.
И становились мудрыми, как Вячеслав Иванов.
Но меня возвратили в Россию, и опять заглох край. Опять сковал холод Амгу. Стали жестокими медведи и омещанились косые зайцы.
В настоящее время я живу прошлым.
Живу теплыми воспоминаниями о холодной Сибири. Пишу книги. Но люди не понимают их.
Они доступны лишь уму мудрых зверей, пресмыкающихся и насекомых».
И ведь как в воду глядел пародист д’Ор. В конце жизни Чулков действительно вернулся в полюбившийся край и умер в Якутске в 1939 году.
В общем, с веселого бала и фуршета после премьеры «Балаганчика» Блок уехал с Волоховой, а Люба — с Чулковым. У Блока этот роман тогда же вылился в чудесный цикл «Снежная маска», а у Любы… Люба сама вдруг стала писать стихи. Только обращенные не к Чулкову, а к мужу.
Зачем ты вызвал меня
Из тьмы безвестности —
И бросил?
Зачем вознес меня
К вершинам вечности —
И бросил?
Зачем венчал меня
Короной звездной —
И бросил?
Зачем сковал судьбу
Кольцом железным —
И бросил?
Пусть так. Люблю тебя.
Люблю навек, хоть ты
И бросил.
И еще несколько подобных. Все ясно с ее чувствами. Стихи эти публиковать она не собиралась. Но Блоку однажды показала. И кое-что он высоко оценил. Не с профессиональных позиций, а, видимо, с чувственных.
Ее роман с Чулковым разгорелся быстро и страстно. Любовь жадно старалась восполнить все, что недополучила за три с половиной года брака с Блоком, все обещанное и неполученное от Белого. Может быть, даже сделала вывод — чем хуже поэт пишет стихи, тем лучше у него получается в другой сфере. Самое пикантное, что Георгий Чулков при этом тоже был женат, хотя его брак откровенно катился к разводу. Любовь Дмитриевна даже успела пообщаться с его женой и поругаться. Успела, потому что этот второпях возникший роман очень быстро закончился в один печальный день, когда женщина решила, что хватит. 20 января 1907 года умер Менделеев.
У этого печального события было одно хорошее последствие. Александр Блок тогда уже неплохо зарабатывал литературой. Чета перестала зависеть от его родителей и ее родителей. А тут выяснилось, что великий химик оставил дочери весьма значительное наследство. У Любы появились собственные деньги. Что было поводом строить дальше собственную жизнь, как ей хотелось.
Если она довольно решительно завязала с Чулковым, то Блок с Волоховой и не думал завязывать. Наталья Николаевна стала запросто бывать у них дома. И Люба сохраняла с ней мирные отношения. Наблюдательной тетушке Марии Андреевне даже показалось, что дело идет к созданию тройственной семьи из одного мужчины и двух женщин. Но обстоятельства временно разлучили тройку. Весной Волохова отправляется с театром на гастроли, а Люба — в Шахматово, где находит среди соседей преподавателя театрального мастерства. С обеими женщинами Блок вступил в нежную переписку.
Летом отчим Блока получает под командование полк в Ревеле. Жена вынужденно следует за мужем. Александр, привыкший к комфорту в виде всегда находящихся рядом жены и мамы, вдруг оказывается один. Даже любовница упорхнула. Среди особенностей психики поэта эта главная — необходимость в постоянной опеке. Ее отсутствие бросало его в приступы меланхолии и в пьянство. Летом 1907-го, он сам об этом писал, пьянство начинало напоминать алкоголизм. На качестве стихов это не сказывалось, а на их настроении — да.
Сравним зимние строчки:
Рукавом моих метелей
Задушу.
Серебром моих веселий
Оглушу.
На воздушной карусели
Закружу.
Пряжей спутанной кудели
Обовью.
Легкой брагой снежных хмелей
Напою.
И летние:
Тропами тайными, ночными,
При свете утренней зари,
Придут замученные ими,
Над ними встанут упыри.
Овеют призраки ночные
Их помышленья и дела,
И загниют еще живые
Их слишком сытые тела…
Расставанию с Волоховой и неожиданно длительной разлуке с Любой способствовало выдающееся театральное событие. Всеволод Мейерхольд в ноябре 1907-го ушел от Веры Комиссаржевской. Точнее говоря, она его выгнала из своего театра. Со скандалом, через суд, сам уходить не хотел. Новаторство и эксперименты режиссера с самого начала были не всем по душе. Но Мейерхольд тут же создал собственную труппу и отправился с ней в длительные гастроли по России. Волохова примкнула к Мейерхольду. А в феврале 1908-го в этот временный антрепризный театр, путешествующий по Белоруссии, поступила начинающая актриса Любовь Блок. Жена и любовница, однако, недолго работали вместе. В конце того же месяца Наталья Волохова вернулась в Петербург.
…
Начался интересный период в общении супругов. В труппе у Любы появился сердечный друг, актер Константин Давидовский. Она писала мужу, что без этого не обойтись, иначе ей, никогда прежде не работавшей, тяжело. И докладывала, не в подробностях, конечно, о том, как складывается ее история любви. А Блок рассказывал ей о том, как проводит время с Волоховой. В общем, он добился чего хотел — семья, но со свободными отношениями. Но все-таки семья. Практически заочная.
И все бы хорошо, да только Наталья весной его бросила. Почти без объяснений. И Блок снова в полной растерянности. «Отчего же не напиться…» — жалуется он в письмах жене и матери. Или «Напиваюсь ежевечерне, чувствую потребность уехать». И снова по привычному кругу — кабаки и бордели.
А Люба в это время наверстывает все упущенное с Давидовским. И ее переписка с Блоком напоминает переписку с Белым. То она пишет, что любит Сашу, то предлагает расстаться. И уже планирует поменять в афишах фамилию Блок на Менделеева. Весной 1908 года в Киеве Мейерхольд распускает труппу, но часть ее вновь собирается под другим руководством и отправляется гастролировать на Кавказ. Люба в числе гастролеров.
А одинокий, всеми брошенный Блок летом оказывается в Шахматово. Поэт в общем-то как профессионал никогда не страдал отсутствием вдохновения. Но иногда писалось особенно, как Пушкину в Болдино. Постепенно складывается особенно любимый хрестоматиями советских времен цикл «На поле Куликовом». О России, о русской истории, сдобренный цитатами из Владимира Соловьева, — героический цикл, как нам он известен сегодня. С самой цитируемой строфой:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
Прямым подражанием выглядят здесь прославленные стихи Николая Добронравова, положенные на музыку его женой; песня украшала многие сборища комсомола.
И вновь продолжается бой,
И сердцу тревожно в груди,
И Ленин такой молодой…
Как удивились бы энтузиасты-комсомольцы, узнав, что автор это свое Куликово поле видел первоначально как лирик, и романтика боя у него ассоциировалась со сражением за сердце то ли Любы, то ли Натальи, то ли еще какого-то его увлечения. И та строфа в черновике выглядит так:
И вечно бой! И вечно будет сниться
Наш мирный дом.
Но — где же он? Подруга! Чаровница!
Мы не дойдем?
Нежная переписка Александра и Любови продолжается. И все чаще в ее письмах попадаются нотки покаяния, недовольства собой, желания бросить сцену и хоть как-нибудь снова зажить семьей. Она не намекает, а он не догадывается. Наконец в июле Любовь Дмитриевна приезжает в Шахматово и признается — у нее будет ребенок от Давидовского. И Блок воспринимает эту новость с радостью.
Никуда не деться от природы. В каждом мужчине, не говоря уже о женщине, таится желание продолжения рода. И Блок не исключение. Раз уж в их странном союзе это продолжение не получается прямым путем, пусть получается окольным. А уж матушка Александра Андреевна в Ревеле как обрадовалась!
Осенью супруги вернулись в Петербург, и на их отношениях интересное положение Любы никак особенно не сказалось. Блок продолжил свои загулы, перемежая их сочинительством. Ко всем грехам добавилось и его активное участие в «Религиозно-философских собраниях» у Мережковских. Любовь ждет ребенка, а Блок рожает одну мрачность.
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне — все равно.
Вон счастие мое — на тройке
В сребристый дым унесено…
2 февраля 1909 года происходит обыкновенное событие и редкое чудо в истории всех расчерчиваемых в этой книге любовных треугольников. Его участница производит на свет ребенка. Мальчика, нареченного Блоком в честь отца своей жены Дмитрием. Александр Александрович сразу признает ребенка своим. И как в наказание за существование этой нелюдской семьи роды проходят очень тяжело, ребенка тянут щипцами, мальчик очень болезнен. Через восемь дней он умирает. А тетушка Мария Андреевна замечает в своем дневнике о племяннике: «Он как будто успокоился этой смертью, может быть, хорошо, что умер этот непрошенный крошка… Люба, по-видимому, успокоилась».
В нидерландском городе Лейдене городские власти в мыслях об украшении своего населенного пункта задумали поставить памятники разным поэтам. И справедливо решили, что их задумчивые или незадумчивые фигуры не главное в памяти о них. Главное — стихи. И укрепили на стенах домов большущими бронзовыми буквами самые знаменитые их строки на языке оригинала. Одну из стен украшает:
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Дата написания этого памятника пессимизму 10 октября 1912 года. Осень в наших краях такая тоскливая. Одного Пушкина и вдохновляла.
В жизни всех главных творческих участников треугольников этой книги Некрасова, Мережковского, Блока, Маяковского, Бабеля наступал в определенный момент жизни какой-то надлом, какая-то душевная смерть, после чего все созданное ими хоть и оставалось прекрасным, но как-то не радовало ни их самих, ни читателей.
Что за буддизм такой в строчке «Умрешь — начнешь опять сначала»? Такое впечатление, что Блок душевно, мистически умер вместе с реальной смертью своего-чужого ребенка. С 1909 года тема смерти становится в его стихах просто навязчивой.
А виноградные пустыни,
Дома и люди — всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поет на плитах, как труба…
Или:
Иль в ночь на Пасху, над Невою,
Под ветром, в стужу, в ледоход —
Старуха нищая клюкою
Мой труп спокойный шевельнет?
Или:
Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим
И об игре трагических страстей
Повествовать еще не жившим.
После смерти ребенка Блок с Любой отправляются в путешествие. Свадебного у них не было, получилось как бы посмертное. Есть деньги, есть слава, но ничего не радует — ни Италия, ни Германия. А вино все больше заменяет Александру продажных женщин. При этом в 1909 году ему исполняется только 29 лет! Чужие смерти, лишь печальные происшествия в жизни здорового человека, в жизни Блока становятся особенно значимыми. А они следуют одна за другой. В ноябре 1909-го умирает его отец Александр Львович Блок. Между прочим, оставив сыну большое наследство. В 1910-м следуют смерти близкой знакомой Веры Комиссаржевской, духовно близкого художника Михаила Врубеля, просто великого Льва Толстого. И на каждую он откликается стихами, чего раньше за ним не водилось.
…
Можно предположить, что душевным нездоровьем Александра Блока объясняются и странности в его прежнем поведении, и общий пессимистический настрой его последних 10–12 годов жизни. Для выдающихся представителей творческих профессий разной степени психические отклонения, синдромы, заболевания — норма. Советский, а впоследствии израильский психиатр Олег Виленский однажды провел и опубликовал интересное исследование. По описаниям современников, по анализу текстов, живописных и музыкальных произведений он поставил диагноз целому ряду великих творцов.
В этом смысле можно занять непримиримую позицию, как ее занимало советское литературоведение и искусствоведение: сумасшедший может творить только бессмыслицу, сочинять какофонии, рисовать мазню. Хотя любое новое слово в творчестве вызывает именно такое отторжение нормальным ненормального. Шостаковича обвиняли, что он пишет сумбур вместо музыки, первые картины абстракционистов воспринимали именно как мазню. Поэт Велимир Хлебников был откровенным сумасшедшим и неоднократно лечился в клиниках, сочинял про каких-то «зинзиверов из Никудавля». Но всякий мало-мальски понимающий поэзию человек признает, что это прекрасные стихи, что гениальность может выглядеть и так.
Но чаще заболевания великих творцов носили частичный характер, отражались как странности, как свойства личности. Порой они и придавали ту особинку, неповторимость, которые делали гениев столь разными. Порой они и губили гениев, как погубила Пушкина патологическая ревность в ситуации, которую можно было разрешить без дуэли. Маяковский панически боялся микробов, Гоголь — женщин, Гончаров пытался судиться с Тургеневым, беспочвенно обвиняя его в плагиате. И так далее. Короче — все пациенты, и Блок не исключение.
Вся история любви Александра и Любови — это ни «да», ни «нет», ни близости, ни полного разрыва, «врозь нам скучно, вместе тесно». В творчестве то же самое. Коммунисты при желании могут найти там строки о классовой борьбе, монархисты — о верности трону, атеисты — богоборчество, верующие — веру. Корней Чуковский писал: «Все двоилось у него в душе». А Блок писал:
Но в туманный вечер — нас двое,
Я вдвоем с Другим по ночам.
Диссоциативное расстройство идентичности — так по-научному называется раздвоение личности. Симптом распространенный и часто встречающийся в художественной литературе. Взять хотя бы последнюю поэму Есенина «Черный человек». У Блока в творчестве все образы неоднозначны. Скажем, Незнакомка в великом стихотворении — символ тайны, очарования, неземной красоты. И в то же время — какая женщина обычно ходит по ресторанам одна? Ясно какая, публичная.
Все современники отмечали поразительную уравновешенность Блока, молчаливость. Но если копать глубже, отмечали и очень скупую мимику на лице-маске, что вряд ли можно считать признаком здоровья. В порядке же компенсации Александр Александрович, особенно в пьяном виде, мог и посуду побить. Все отмечали его скромность. Он терпеть не мог, когда прохожие оборачивались, узнав растиражированное в журналах и открытках лицо лучшего поэта России. И в то же время иногда возмущался, когда проститутки не знали, с кого брали деньги, и оставлял им свою визитную карточку «Александръ Блокъ, поэтъ».
Близким тоже, в общем, было понятно, что если не мозги, то нервы Блоку лечить необходимо. Тогда модно было их лечить морскими купаниями. Летом 1911 года Любовь Дмитриевна уехала во Францию подыскать мужу морской курорт. А он тем временем в Петербурге разбирался с очередными своими любовными увлечениями — Натальей Скворцовой и Валентиной Щеголевой. Лечение в нормандском местечке Аберврак, как и следовало ожидать, не нанесло здоровью Александра Александровича особенного вреда, но и пользы не принесло никакой.
Более того, в ходе эволюции психики Блока можно наблюдать какое-то эмоциональное отупление, равнодушие к людям. В письмах жене, матери, другим близким он постоянно выказывает недовольство заграничными жителями, их городами, отелями, курортами. Но зато демонстрирует повышенное внимание к братьям нашим меньшим. Например, возвращаясь из Аберврака порознь с Любой, специально заезжает в Антверпен, чтобы посетить зоосад, где содержится аж 18 бегемотов. В Берлине, находясь в компании знакомых литераторов, узнает об убийстве Столыпина. И пока знакомые горячатся и составляют воззвания и телеграммы, Блок тут же отправляется в зоопарк смотреть обезьянок. Чуть позже в письме к жене делится впечатлениями о прошедшей Пасхе: «Крестный ход был меньше, жандарм раздавил человека, ночь была прекрасна и туманна». Интересный перечень для поэта, призванного вроде бы проявлять гуманизм.
Впрочем, в стихах этого гуманизма полно. Именно в эти годы он пишет стихотворение о погибшей женщине:
Под насыпью, во рву некошенном
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая…
Или «Возмездие», считающееся одним из лучших образцов того, что советские литературоведы называли «гражданской лирикой»:
В те годы дальние, глухие
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла…
Поэт Блок, не особенно напрягаясь, создает шедевр за шедевром, а второй, живущий в его голове, все более погружается в какой-то сон наяву, в котором нет места ни любви, ни Любови.
В конце концов летом 1913 года его жена находит себе нового любовника, на девять лет моложе себя, тоже вроде бы поэта Константина Кузьмина-Караваева и уезжает с ним в Житомир, где тот отбывает воинскую повинность. Потом, разумеется, возвращается. Потому что быть с Блоком — это ее повинность, выбранная добровольно. Потом снова уезжает. И т. д.
И Блока в том же году настигает последняя в жизни любовь, вернее, страсть. Для того чтобы осложнить ситуацию, она замужем и на два года старше поэта. Осенью он знакомится с оперной певицей Любовью Александровной Андреевой-Дельмас. Мечта мужчины — иметь жену и любовницу с одним именем, чтобы во сне не проговориться. Только в данном случае это никакого значения не имело. Ее муж был солистом Мариинки, а сама она пела в театре рангом пониже, Музыкальной драме, но зато первые партии. Там Блок впервые услышал ее в роли Кармен. Полгода спустя цикл, посвященный возлюбленной, он назвал «Кармен».
Да, в хищной силе рук прекрасных,
В очах, где грусть измен,
Весь бред страстей моих напрасных,
Моих ночей, Кармен!
Год спустя роман как-то сам собой начал сходить на нет. К жизни человека-Блока возродить не получилось. А поэт-Блок и не думал умирать. Тем более что начавшаяся Первая мировая война несколько сменила направление развития его поэзии. Размах сражений, обилие жертв поразили воображение современников. Действительно, более страшного собственного военного безумия человечество никогда еще не испытывало и испытает только во Вторую мировую. На смену первоначальному испугу потом придет некоторая привычка, как это всегда бывает. И Блок еще создаст свой последний большой лирический шедевр «Соловьиный сад». Но в сентябре 1914-го он полон апокалиптического предчувствия и покаяния, о чем и пишет в стихотворении, посвященном Зинаиде Гиппиус:
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы — дети страшных лет России —
Забыть не в силах ничего…
Война непосредственно касается и близких Блока. В должности командующего корпусом воюет отчим Кублицкий-Пиоттух. Уже в августе отправляют на фронт Костю Кузьмина-Караваева. И верная блоковская жена бросает полупрофессиональный театр Зонова, записывается на курсы сестер милосердия и вскоре отправляется в Галицию, где воюет Костя, с полевым госпиталем. Блок провожает ее и записывает в дневнике: «Поехала милая моя…» Он многих провожает. И однажды случайно сталкивается в ресторане Царскосельского вокзала с уезжающим на войну Николаем Гумилевым. Два поэта — символист и акмеист — друг друга почти ненавидели. Теперь же Блоку, настроенному, как всегда, двояко, патриотично и не очень, патриотизм Гумилева показался позой и бравадой. Николай Степанович был невоеннообязанным из-за косоглазия. Но — герой-романтик, что поделаешь — добровольно записался в гвардейский кавалерийский полк и станет кавалером Георгиевских крестов. И все же Блок обмолвился: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это все равно что жарить соловьев…»
Каким-то всесильным монстром было тогда военное министерство в России. Плевать ему, что Блок первый поэт России, известный уже во всем мире. В апреле 1916-го и Александру Александровичу приходит повестка. Но стараниями родственников и знакомых его пристраивают на должность табельщика в 13-ю инженерно-строительную дружину Союза земств и городов. То есть стройбат, тыловая часть, но не очень далеко от фронта. В июле Блок оказывается в Полесье. Там он даже слышит иногда отдаленную канонаду. И продолжается не такая частая, как в прежние годы, переписка с женой. «Я уже успел погрузиться в тоску и апатию, не знаю, зачем существую и что дальше со мной будет. Молчу только целые дни. Сколько уже лет я не видел тебя».
С Февральской революцией участие в войне для Блока закончилось. Он вернулся в родной город, давно уже переименованный в Петроград. Деньги быстро обесценивались, продукты дорожали. Для того чтобы выжить, гонораров было недостаточно. И вообще о прежних огромных гонорарах можно было только мечтать. Блок устроился на работу редактором в Чрезвычайную комиссию. Нет, это еще не страшная ВЧК под управлением Дзержинского, а орган Временного правительства по расследованию деятельности царских министров. По тюрьмам прежних бюрократов и казнокрадов уже рассаживали, но никого не расстреливали.
А в свободное от службы время поэт посещает всевозможные поэтические и театральные собрания и концерты, заседает в разных общественных комитетах и редколлегиях, пишет статьи, рецензии. И иногда ловит себя на мысли, что совсем не занимается своим главным делом, не пишет стихи. С середины 1916-го по конец января 1918-го ни одного стихотворения! Блок-поэт неожиданно для себя и окружающих умер. Блоку-человеку, давно уже не очень живому, оставалось только как-то завершить свое земное существование. К августу 1917 года сами собой закончились отношения Александра Александровича и Любови Дельмас. Тогда же законная жена Любовь Дмитриевна вернулась домой, и с тех пор супруги не написали друг другу ни одного письма. Потому что больше не расставались. Но между ними умерли все прежние эмоции. Словно бы старенькие муж и жена пришли к пониманию того, что в немощи кому-то надо будет подать стакан воды. Поэтому все неприятности забыты. Надо было разумно доживать свой век. При этом обоим еще не было сорока!
25 октября 1917 года случилось событие, которое затем в течение 70 с лишним лет преподносилось жителям шестой части суши как величайшее в истории. Тогда же большая часть современников поначалу просто не обратила на государственный переворот внимания. А когда обратила, то посчитала, что это не надолго. Даже сами большевики (которых было больше только меньшевиков, но значительно меньше эсеров), даже члены Совета народных комиссаров, правительства Ленина не были уверены, что удержат власть. Так что можно назвать смелым поступок нескольких видных деятелей культуры, которые явились в наркомат культуры к Луначарскому и предложили свои услуги новой власти. После того, как Луначарский призвал к сотрудничеству хоть кого-нибудь.
Ну, такого, как Горький, и не призывали. Он и так считался большим другом Ленина. Явившиеся творцы действовали в соответствии со своими давно вызревшими левыми убеждениями: режиссер Всеволод Мейерхольд, поэт Владимир Маяковский, художники Натан Альтман, Кузьма Петров-Водкин, Казимир Малевич, Александр Бенуа. И не имевший никаких убеждений Александр Блок. Это потом советские литературоведы будут приписывать ему латентную веру в коммунизм, латентный протест против социального бесправия пролетариата. Еще в 1903 году, мол, написал:
И в жолтых окнах засмеются,
Что этих нищих провели.
Еще в 1905 году на одной из демонстраций попросил подержать красный флаг… Да, иногда в молодости ему бывало любопытно — чем живут те, кто делает его существование комфортным? Кто трудится, чтобы у него над столом горело электричество; кто работает на железной дороге, чтобы ему ездить за границу; кто делает любимое красное вино, чтобы ему его пить в ресторане. А то видит профессорский сын, внук и зять из всей обслуги одних кухарок, лакеев, извозчиков и проституток… Но, в общем, разве до них есть дело, если пишешь для вечности?
…
Маяковский, скажем, честно пытался читать Маркса, как тогда было принято. Вообразить себе Блока с томиком «Капитала» невозможно. Скорее всего, еще не ожидая скорой смерти, но предчувствуя ее приближение седьмым поэтическим чувством, Блок увидел в разрушениях революции мировой апокалипсис, созвучный с его личным апокалипсисом. И эгоистично решил: раз уж я лечу в тартарары, то пусть и все остальное летит. И присягнул большевикам.
Кстати, в разгар своего наступления в 1919 году Колчак однажды заметил в приватной беседе: «И Горький, и в особенности Блок талантливы. И все же их обоих, когда возьмем Москву, придется повесить».
На новой службе Блок принял активное участие в реформе русского языка, чуть позже займет редакторский пост в созданном Горьким издательстве «Всемирная литература». Но ему откровенно намекали — раз поэт, напиши что-нибудь. Только в революционном духе. Погляди на товарищей. Твой знакомый Маяковский творит «Мистерию-буфф», «150 миллионов», твой друг Мейерхольд ставит всякий пафос. Сотвори и ты что-нибудь такое, чудовищное. И Блок в последний раз берется за перо. В январе 1918 года почти одновременно дописываются поэма «Двенадцать» и большое стихотворение «Скифы». «Скифы», угрожающее такое, отчасти расистское стихотворение с эпиграфом из любимого Владимира Соловьева, не вызвали таких сильных эмоций, как поэма. А за «Двенадцать», гибрид революционных частушек и речевок, замешанный на крови, с неожиданным финалом про розы и Христа, Блока многие прокляли. Гиппиус, Бунин, Гумилев, Ахматова, Пришвин, Сологуб, десятки остававшихся в Питере литераторов, те, кто уедут на Запад, те, кто останутся и приспособятся к новой власти, — все называли Блока ренегатом, продажной тварью и прочими эпитетами, отказываясь замечать, что мертвый поэт Блок — это совсем другое, нежели живший когда-то автор «Незнакомки».
А Люба? А оставшаяся насовсем Люба читала «Двенадцать» со сцены. А Блок? Еще одно, достойное собрания сочинений, заказное стихотворение «Пушкинскому дому» в 1921 году и больше ничего. А десятитомное собрание действительно начнет выходить в 1920-м. Блок писал статейки, работал в издательствах, даже отбывал повинности на легких общественных работах. Люба играла в спектаклях. Время наступило такое, что без умения доставать продукты можно было умереть с голоду. Пришлось дочери Менделеева такое умение освоить. Блоку это было совершенно недоступно. Тогда над ним опеку взял Корней Чуковский, устраивавший поэту выступления с лекциями и стихами, обеспеченные натуральной оплатой пайками.
15 февраля 1919 года верность советской власти неожиданно обернулась для Блока арестом. Ни в чем ей враждебном он замечен не был. Просто гребли под одну гребенку всех оставшихся в Петрограде эсеров. У некоторых из них в записных книжках обнаружили фамилию Блока. Здесь произошла любопытная встреча героев трех глав этой книги. После ночи, проведенной в кутузке дома на Гороховой, где помещалась Петроградская ВЧК, Блока повел на допрос смутно знакомый окололитературный человек, а ныне чекист Осип Брик. По дороге они встретили другого чекиста Исаака Бабеля. К счастью, ночь ареста оказалась единственной. Хлопотами Луначарского Блока отпустили.
А летом 1919 года у Блока случается роман, в котором не было ни тайных свиданий, ни секса, ни поцелуев. Точнее говоря, у кого-то из руководителей новой культуры возникла мысль, что поэт может на это клюнуть и окажется окончательно прирученным в пику всем осуждающим советскую власть. Пока видный деятель, заместитель Троцкого Федор Раскольников находился в плену у белых в Эстонии, его жена поэтесса и тоже видный деятель Лариса Рейснер решила занять сердце Блока. Она была допущена в высшие сферы власти в Петрограде. Принялась устраивать Блоку шикарные обеды в обстановке голода, прогулки за город на личном автомобиле Николая II и… агитировать вступить в РКП(б). Блок просто ее не понял. Это было ему, и так проклятому, совсем ни к чему. Поэт готовился к смерти, о чем так много писал в своих стихах.
Другие, последние романы из того разряда, когда в классика влюбляются поклонницы, были более сердечными, но столь же обреченными. Он встречался с Евгенией Книппович, которая позже станет председателем «Ассоциации памяти Александра Блока», и Александрой Чубуковой, утверждавшей, что ее родившаяся в мае 1921 года дочь — от Блока. Поэту было уже все равно.
В феврале 1921 года в Доме литераторов в Петрограде был устроен вечер, посвященный 84-й годовщине гибели Пушкина. Блок делал доклад. И чем дольше он говорил о Пушкине, тем больше публика понимала, что он намеками, аллюзиями, аллегориями, как и пристало старому символисту, говорит о сегодняшнем дне, о том, что советская власть не принесла ничего хорошего ни народу, ни писателям. И закончил совсем уж откровенно: «На свете счастья нет, но есть покой и воля. Покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл».
В июне 1921 года у Блока первый сердечный приступ. В августе — последний. Рядом с ним до самого конца была жена. Неоднократно собиравшийся консилиум лучших из оставшихся врачей Петрограда сначала ничего не мог понять, списывая боли в сердце на неврастению. Блок всю жизнь жаловался на нервы. Понятно, что с этим делом у него не все было в порядке с самого детства. А на сердце жаловался лишь в стихах. Оказалось, что септический эндокардит (воспаление внутренней оболочки сердца) — такая болезнь, что может в считанные недели свести в могилу мужчину всего лишь сорока лет от роду. Особенно если он к тому моменту считал себя мертвецом.
Разумеется, коллеги, не простившие Блоку «Двенадцати», еще будут поливать его грязью. К ней относятся и гипотезы относительно его смерти. Как-то не верилось, что просто от сердца. Андрей Белый в романе «Петербург» придал черты Блока своему персонажу Сенатору, который умирает от сифилиса. К мнению Белого присоединились многие любители пикантного. Но объективность показывает — никаких признаков этой «чумы начала XX века» у поэта не было. Судьба не уберегла этого любителя борделей от визита к венерологу. Но в молодости и по несерьезному поводу.
Блок мог быть счастлив, если б наблюдал откуда-то сверху. У его гроба собрались в печальном примирении его последние возлюбленные Любовь Дельмас и Евгения Книппович. И вечная возлюбленная Любовь Дмитриевна. И мать, которую одну он и любил. Просто как сын.
8 августа 1921 года в «Правде» напечатали удивительно скупой некролог: «Вчера утром скончался поэт Александр Блок». 10 августа его похоронили в Петрограде на Смоленском кладбище. Ненавидевшая Блока Анна Ахматова рыдала на похоронах. Рыдал и Андрей Белый. Любовь Дмитриевна Блок молчала.
* * *
Жизнь Любови Дмитриевны превратилась в доживание. Странности обмена веществ в ее организме вдруг заставили женщину полнеть в разгар голода в 1919 году. А заодно и дурнеть лицом. Процесс продолжился и в годы НЭПа. Поскольку роли комических толстушек и старух ей, при ее невеликом таланте, никто не предлагал, то о сцене пришлось забыть. О новых романах как-то не думалось. Пришлось крутиться, обеспечивая себя, а также мать и тетку Блока, живших теперь после советских уплотнений с ней в одной квартире. Александра Андреевна пережила сына на полтора года. Ее похоронили рядом с ним и на надгробном камне написали двойную фамилию Блок-Кублицкая.
В марте 1925 года с Любовью Дмитриевной встретился Корней Чуковский. Он вспоминал: «Или она прибедняется, или ей действительно очень худо. Потертая шубенка, не вставленный зуб, стоит у дверей — среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русских поэтов, „Прекрасная Дама“, дочь Менделеева! Я попытаюсь устроить ей кой-какой заработок, но думаю, что она переводчица плохая». В результате она устроилась корректором в Госиздат.
…
Но в ней еще жило прежнее упрямство, помогавшее справляться со всеми сложностями прежде. Она не оставляла надежд вернуться на сцену. Для чего решила похудеть. Так однажды отдых в Кисловодске она превратила в настоящее самоистязание. Каждый день отправлялась в длительные прогулки в горы, стараясь, чтобы подъемов получалось больше, чем спусков. Физические нагрузки на непривычный к ним организм немолодой женщины привели к ишемической болезни. С тех пор она не расставалась с таблетками.
Потом она задумала изучать теорию и историю балета. Стала посещать Вагановское училище, тогда не «имени», а «под руководством», подружилась с самой Агриппиной Яковлевной. Написала книгу «Классический танец. История и современность». А также книгу о том, что было главным в ее жизни — «Были и небылицы о Блоке и о себе», за что расплодившаяся к тому времени армия блоковедов отнюдь ей не рукоплескала. Обе книги были изданы после ее смерти. Умерла она незаметно в сентябре 1939 года, ей было неполных 58 лет. Тоже от сердца.
* * *
Размеры книги не позволяют уделить такое же внимание обособленному от Блоков существованию Андрея Белого, какое уделено Александру Блоку. Каждому по его величине в литературе.
Излечившись от любви к Любови Дмитриевне, Белый пишет и пишет, издает сборники стихов. Пессимистическое настроение его творчества удивительным образом совпадает с блоковским. Одни названия сборников чего стоят — «Пепел» и «Урна». В беседах Андрей Белый любил пококетничать и часто повторял, что не доживет до следующего лета, что смерть становится его верной подругой и т. д. И пережил Блока на 15 лет. Белый все больше уходит от поэзии к прозе. К главному своему детищу роману «Петербург» он приступит в 1912 году.
Наиболее ярким же событием в личной жизни Андрея Белого становится знакомство с Анной Алексеевной Тургеневой, или, как ее называли в семье в честь повести знаменитого родственника, Асей. Ивану Сергеевичу Тургеневу она доводилась в какой-то степени внучатой племянницей, а вот выдающемуся русскому анархисту Николаю Бакунину — родной внучкой. Первый раз Белый ее увидел в разгар треугольных страстей — «плоскогрудая девочка, раздвинув юбчонки, делает книксен». Это цитата из будущего романа «Москва», где Ася станет прототипом Лизаши, главной героини.
В 1909 году, когда девятнадцатилетняя Ася Тургенева уже выучилась на художника, Белый ей позирует для портрета. А позже вспоминает: «…я усажен в огромное сине-серое кресло: под самым окном; в таком же кресле — Ася; с добрым уютом она забралася с ногами в него; потряхивает волосами, и мрачная морщина чернит ее лоб… она закуривает; и какая-то милая, добрая улыбка, как лучик, сгоняет морщины…» Тогда курение юной девушки говорило о том, что она независимый человек. Кстати говоря, на употребление табака в среде интеллигенции в те времена распространилась какая-то повальная мода. Курили и Блок, и его жена, и Белый. А сигарет с фильтром еще не было, смолили папиросы и трубки.
…
И Белый сошелся в греховном сожительстве со свободомыслящей девушкой моложе его на десять лет и укатил в 1910 году с нею странствовать. Средства позволяли. Европа, Ближний Восток. Они даже несколько месяцев прожили в Египте и Тунисе, которые тогда не были еще комфортабельными туристическими местами. А в 1913 году чета приезжает в швейцарское местечко Дорнах в кантоне Золотурн, чтобы строить храм. Строить в буквальном смысле — из деревянного бруса при помощи молотков, топоров и пил. Но в гораздо большей степени — в духовном.
На образованную и мыслящую часть человечества иногда нападает страсть объяснить мироустройство, собственное положение в мире, оперируя не конкретными понятиями (масса, скорость, гравитация), не гипотетическими (атом, электрон, нейтрино), а самыми что ни на есть абстрактными (бог, идея, материя). Так было в Древней Греции, когда Платон с Аристотелем прохаживались и говорили, с точки зрения отгоняющих от них мух рабов, ни о чем. Ироничная Тэффи писала, что греки не садились обедать, если не присутствовал о чем-нибудь рассуждающий философ, игравший ту же роль, что в ее годы игравший в ресторане румынский оркестр. В конце XIX — начале XX века необыкновенный расцвет всевозможных философских учений: богоискательство, толстовство, соловьевство, бахаизм, теософия и т. д.
Немец Рудольф Штейнер основал антропософию, «человекомудрие», как можно перевести это с древнегреческого. Что это такое? Штейнер определял так: «Антропософия — путь познания, призванный духовное в человеке привести к духовному во Вселенной… Антропософ — это тот, кто ощущает, как существенную жизненную потребность, разрешение определенных вопросов о природе человеческого существа и Вселенной, так же как люди испытывают голод и жажду». Говоря точнее, антропософия — это духовная наука, суть которой в стремлении внести научную методологию в изучение явлений сверхчувственного порядка, построить мост между религией и обычной наукой. Что пытались сделать многие, и не получилось толком ни у кого. Либо вера, либо анализ, либо Кант доказывает существование Бога, либо никто не нуждается в его доказательствах.
Поскольку Бог, по мнению Штейнера, находился везде, то антропософия должна была интересоваться всеми отраслями знаний и хозяйства, повсюду наводить свои мосты. И создавать особые учения. В социологии возникло антропософское движение за социальное триединство. Движение не за триединую семью, а за мирное сосуществование между богатыми, бедными и средним классом. В педагогике возникла «Вальдорфская школа». Обучение детей там строилось не столько на научном, сколько на чувственном познании природы, истории, человека. Не то чтобы совать пальцы в розетку вместо изучения электричества, но формул меньше, чем в обычной школе. И все в таком роде. В естествознании — гетеанистическое естествознание. Это от идей Гёте, которого Штейнер чтил, как своего предтечу. В медицине и фармакологии — антропософская медицина, в сельском хозяйстве — биодинамическое земледелие, в искусстве — в живописи, архитектуре, сценическом и лечебном танце — учение о ритмах всего прекрасного, эвритмия. И наконец, учение о слиянии всех религий. Комплекс «Гетеанум» в Дорнахе, куда съехались поклонники Штейнера со всего мира, должен был стать и храмом, и научным центром, и общежитием. (Кстати, этот центр, как и антропософия вообще, до сих пор существует.)
Андрей Белый с юности был помешан на чем-то подобном. О чем-то подобном говорил в свое время и Владимир Соловьев. Но у Штейнера Андрей встретил развернутую, систематизированную полукультуру-полунауку и отдался антропософии со всей страстью. Равно, как и Ася Тургенева. Это счастье продолжалось три года. Со всех сторон уже громыхала мировая война, а в Швейцарии было тихо.
Но в 1916 году Белый перестал быть антропософом по вполне материальной причине. Ася заявила ему, что между ними больше не может быть секса, потому что какое уж тогда наведение мостов между сверхчувственным и научно доказуемым? Скорее же всего Ася просто нашла себе другого антропософа.
Белый был в отчаянии. Он очень любил эту девушку. Как и в случае с Менделеевой, его страдания выливались в письма, попытки самоубийства и вызова самого Штейнера, который был совсем уж ни при чем, на дуэль. В более взрослом состоянии он вытеснял душевные муки странными «эвритмическими» танцами и обыкновенным пьянством. Антропософию во всем, кроме танцев, Андрей Белый отныне возненавидел и всем повторял, что это не философия, а мракобесие.
Он вернулся в Россию, где о нем тут же вспомнило военное министерство. Но его участие в войне было сродни блоковскому. Так, где-то в тылах. Революции 1917 года он встретил в Москве. Если Мережковским, например, пришлось бежать из родной страны, то на легковесного Андрея Белого советская власть как-то особенно не обращала внимания. В 1921 году спокойно разрешила эмигрировать в Европу, в 1923 году спокойно разрешила вернуться.
Дальнейшая жизнь потекла спокойно. Белый нашел себе подругу Клавдию Николаевну Васильеву, которая стала его подругой и музой на всю оставшуюся жизнь. Лет через десять он даже расписался с ней в ЗАГСе, и она стала Бугаевой. Писал книги, издавался, ставился в театре Мейерхольда. И ему не была суждена долгая жизнь. Только 54 года. Он умер 8 января 1934 года в родном городе. Урна с прахом была захоронена на Новодевичьем кладбище.
Может быть, во всем виноват Владимир Соловьев? Торопил их к себе? У Александра, Любови и Андрея получился нервный, непонятный любовный треугольник. «Необъясниха», — как назвал это Белый. Конфигурацию составили, а нормально любить не научились.
Со мной она —
Она одна.
В окнах весна.
Свод неба синь.
Облака летят.
А в церквах звонят;
«Дилинь динь-динь…»
В черном лежу сюртуке,
С желтым —
С желтым
Лицом;
Образок в костяной руке.
Дилинь бим-бом!
Нашел в гробу
Свою судьбу.
Сверкнула лампадка.
Тонуть в неземных
Далях —
Мне сладко.
Невеста моя зарыдала,
Крестя мне бледный лоб.
В креповых, сквозных
Вуалях
Головка ее упала —
В гроб…
Ко мне прильнула:
Я обжег ее льдом.
Кольцо блеснуло
На пальце моем.
Дилинь бимбом!
Это о себе Андрей Белый еще в 1905 году написал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.