Мир и война

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мир и война

Речь пойдет о войне как о войне и о мире как о сонме окружающих нас вещей.

Так вот, несмотря на то что материалисты производят хомо сапиенс от некой высокоразвитой обезьяны, а люди религиозные безапелляционно веруют в шестой день творения, когда Создатель вдохнул жизнь в Адама, — происхождение человека темно и, видимо, эта тайна не будет разгадана никогда. А жаль, поскольку докажи наука, что-де хомо сапиенс — часть природы наравне с былинкой и крокодилом, разве что он навострился гадости говорить, и мы бы сразу угомонились, единогласно сойдясь на том, что наш распрекрасный мир — очень большой зверинец, которому довлеют все хищнические обычаи, а человек — говорящий зверь, и с этого поганца, что называется, взятки гладки; равно докажи религиозные мыслители, причем окончательно и бесповоротно докажи, что человек — чадо Божие, существующее вне природы, как вне ее существует мысль, и мы бы сразу угомонились, единогласно сойдясь на том, что устройство мира находится в разительном противоречии с идеей хомо сапиенса как высшего и, так сказать, отдельного существа. Но покуда многое намекает на животное происхождение человека, покуда многое намекает на его метафизическую природу, нам остается только беситься в силу нашего двусмысленного положения, которое, должно быть, особенно ощутимо переживают творец, гермафродит и «соломенная» вдова.

Между тем существуют веские доказательства, склоняющие к тому, что человек гораздо лучше, чем его репутация, как о себе самом говаривал Бомарше. В сущности, неважно, что в непроглядной тьме тысячелетий нашего прародителя не видать, а действительно важно то, что дитя, ежели хорошенько к нему приглядеться, все-таки наводит на мысли о сверхъестественном и вгоняет в этакую конструктивную, положительную тоску. Ведь в природе все логично и закономерно, в природе каждое дыхание работает на себя и абсолютную цель всякого существования составляет продолжение рода, а человек иной раз готов поплатиться жизнью ради того, чтобы сделать внушение властям предержащим или обнародовать какую-нибудь заманчивую теорию, то есть бог весть чего ради человек способен последнюю рубаху пожертвовать в помощь голодающим Поволжья, десятилетиями перебиваться с петельки на пуговку во имя торжества отвлеченного социального идеала, исповедовать такие правила общежития, которые сильно ущемляют его права, и даже наши песни… вот вроде этой старинной солдатской песни:

Очень, братцы, чижало,

Ну а в общем — ничего…

— свидетельствуют о том, что организация вида куда замысловатее, чем организация круговорота воды в природе. Конечно, люди в подавляющем большинстве случаев тоже работают на себя, и продолжение рода в подавляющем большинстве случаев составляет единственную цель их убогого бытия, и даже в физиологическом отношении хомо сапиенс мало чем отличается от лягушки, но, принимая во внимание способность некоторых ненормальных пожертвовать последнюю рубаху в пользу голодающих Поволжья, логично будет предположить, что вся естественная история, простирающаяся на многие геологические эпохи, представляет собою не что иное, как экспериментальный, подготовительный период, предваряющий работы по созданию человека, опытный поиск таких изощренных форм, которые были бы идеальным вместилищем для души. Вот как селекционер выводит культурное дерево из дичка, так и Бог вывел человечество из природы, имея в виду совершенство оболочки и существа, недаром на хомо сапиенсе физическая эволюция, кажется, пресеклась; такие же наши качества, как способность к мышлению, умение облекать свою думу в слово, а слово в дело, создавая композиции, невиданные в природе, то есть совершая чисто Божественную работу, — это уже полная метафизика, это то, что Создатель вдохнул в нас из уст в уста. Вместе с тем не исключено, что колдовские возможности человека — следствие одного биологического развития в необозримом пространстве и времени, что это развитие революционизировал ледниковый период, а потом подогревали процессы общения и труда, но как бы там ни было, возможности-то колдовские, и самому забубенному материалисту на это нечего возразить. Да еще непонятно, почему до уровня сапиенс не поднялись также бобры, которым в ледниковый период тоже пришлось несладко, хотя нам известно, что «ежели зайца бить, он спички может зажигать», а между тем заяц не может выдумывать воздушные корабли и рыдать над пустячной мелодией — хоть ты его убей. То есть, конечно, все может быть, но дело обстоит не так просто, как представляется дарвинистам, если мы способны умиляться вечерней зорьке и с горя писать стихи. На всякий случай нужно иметь в виду, что, весьма вероятно, человек есть продукт Божественного творения, на который Создатель положил, по крайней мере, полтора миллиона лет. В этом случае человек — самое трудоемкое создание во Вселенной и, стало быть, самое драгоценное из того, что бытует в пределах, доступных нашему разумению.

Но удивительное дело: человек по многим признакам внеприродное существо, а человеческое общество точно подчинено биологическому закону, поскольку в обществе сильный всегда помыкает слабым, только коллективные усилия обеспечивают выживание вида, как у термитов, личное неукоснительно подчинено социальному интересу, наконец, между народами идет нескончаемая война за жизненное пространство, точно между стаями шакалов — за ареал. Что-то в этом противостоянии личного, то есть Божественного, и общественного, то есть животного, чрезвычайно важное кроется для ума. Действительно: обществом можно построить город, подозрительно похожий на муравейник, и «сена клок» у соседей отвоевать можно, но ни одной, самой простецкой мысли не было выдумано, ни одной музыкальной фразы, даже ни одной строчки не было написано коллективно, если не считать некрологов, пасквилей и протестов, и никогда поротно, как слова присяги, не говорились слова любви. Может быть, тут налицо отрицание Божия бытия, потому что стайное на поверку выходит сильнее личного, потому что толпа людей, по отдельности даже и добродетельных, способна на самые дикие выходки вроде тех, что сопровождали майские и октябрьские выступления наших большевиков, или, может быть, напротив, — в противостоянии личного и общественного кроется еще одно доказательство Божественного происхождения человека, потому что общество-то Создатель не создавал, а оно сложилось само собой, «страха ради иудейска», причем с целями преимущественно преступными, как-то с целью грабежа под видом налогообложения, но тогда выходит, что не общественное выше личного, как нас учили мрачные романтики-коммунисты, а прямо наоборот: личное — все, общественное — ничто. Занятно, что такая переоценка ценностей никак благому коллективному интересу не повредит, поскольку особа, сотворенная по образу и подобию, не может войти в коренное противоречие с другими особами точно такой закваски, поскольку и сами коллективные ценности должны будут заметным образом измениться с признанием безусловного примата личного над общественным, когда, наконец, каждый сообразит: весь видимый и невидимый мир создан во имя всякого отдельного человека; семь чудес света, «Повести Белкина», березовые рощи и пленительные закаты — все это учинено исключительно для меня, как, впрочем, и для тебя, а также и для нее, хотя бы по той причине, что каждый из нас — маленькое, ущербное божество, единственное в мироздании способное осознать прекрасное как прекрасное, отделить несправедливое от справедливого и доброе от худого.

Но удивительное дело: стоит оказать себя законам исторического развития через войну ли, революцию, контрреволюцию или борьбу с безродным космополитизмом, как Божественное в человеке незамедлительно отмирает и то, что обыкновенно считается меж людьми отвратительным и преступным, становится настоятельным велением времени, даже моральной нормой; например, за поджог по мирной поре можно получить срок, а по военной поре — медальку; например, по мирной поре каждый согласен с тем, что убийцы суть злые сумасшедшие, которых нужно содержать за решеткой, как особо опасных хищников, а по военной поре они — чудо-богатыри.

Еще можно смириться с тем, — хотя и не без насилия над богоданными этическими понятиями, — что все же случаются войны вынужденные, ведущиеся ради спасения своих близких и дальних от нашествия людоедов, даже и с тем, что войны заводят тогда, когда картошку посадить негде, да только в том-то вся и штука, что такие войны в каждом национальном случае можно по пальцам пересчитать, а все больше люди воюют из самых отвлеченных соображений: Александр I потому двинул огромную армию за границу в 1805 году, что испытывал «…желание, единственную и непременную цель государя составляющее, водворить в Европе на прочных основаниях мир»; Гитлер потому затеял Вторую мировую войну, что он терпеть не мог цыган и с детства завидовал еврейским мальчишкам, которые таскали нелатаные штаны; аргентинцы потому захватили Мальвинские острова, что до них было рукой подать, а британцы вступились за десять квадратных километров песка и щебня по той причине, что была затронута честь короны; но особенно обидно, что войны, охватившие в последнее время нашу одну шестую, главным образом происходят из-за того, что нужно показать себя прирожденными главарями и заводчиками безобразий, которые долго томились в безвестности по лабораториям да конторам. И вот ради этих вздорных, юношеских и прямо идиотских претензий миллионы разумных людей с веселым чувством идут на смерть, отринув категорический императив Иммануила Канта и только ту исповедуя философию, что «пуля — дура, штык — молодец», наивно полагая, что уж кого-кого, а их-то костлявая обойдет, и чая вспороть своим багинетом как можно больше неприятельских животов, чтобы за то получить следующий чин или кусочек блестящего металла, который по глупому обычаю носится на груди, как своего рода клеймо, обличающее убийцу. А ведь это все не монстры какие-нибудь, это монтажник Петров и кондуктор Мюллер, которые мухи по мирному времени не обидят и которых Бог Отец выводил, по крайней мере, полтора миллиона лет. Из этого вытекает… а впрочем, ничего из этого не вытекает, разве что трепет перед странной конструкцией человека, который сам по себе отличен неспособностью к умышленному насилию и бессознательной наклонностью ко всяческому добру, а за компанию всегда готов принять участие в коллективном преступлении, каковое квалифицируется как война, преступлении тем более бессмысленном и ужасном, что войны, включая и освободительные, затеваются обыкновенно в той или иной степени сумасшедшими, что случаются они преимущественно из-за какой-нибудь чепухи, что так называемые справедливые войны — очень большая редкость.

Возьмем для примера Русь; из нескольких сотен войн, в которые наша Русь была так или иначе вовлечена, определенно справедливыми можно считать только попытку сопротивления монголо-татарским ордам, Угорскую кампанию, Отечественную войну 1812 года да Великую Отечественную войну, все же прочие вооруженные конфликты, инициированные князьями, царями и генеральными секретарями, имели в разной степени разбойную либо дурацкую подоплеку и цели не всегда удобопонятные для организованного ума: так князь Олег повел русское войско за тридевять земель, чтобы прибить свой щит на воротах Константинополя; двадцатилетняя Северная война для того была развязана Петром I, чтобы заполучить выход в Маркизову Лужу; Екатерина II неоднократно стирала с лица земли польское государство, так как ей один поляк по любовной линии чем-то не угодил; несколько вторжений имели своей целью освобождение братьев-славян, которые по освобождении отчего-то всякий раз впадали в междоусобицы; русско-персидские войны имели такой же смысл, какой имели б войны русско-антарктические, а между тем в результате одной из них Александра Грибоедова растерзали — гениального писателя и напрочь гражданского человека. То есть нету занятия глупее и гнуснее войны, тем не менее: «Все цари, кроме китайского императора, носят военный мундир, и тому, кто больше убил народа, дают большую награду… Сойдутся… на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга», — это из Льва Толстого.

Но самой отъявленной бойней в истории нашей родины следует считать гражданскую войну между силами, так сказать, красной и белой розы, тем более нелепую и несовместимую даже с примитивным понятием о культуре, что по обе стороны линии фронта борцы не знали точно, чего хотят. Вернее, большевикам было желательно наладить некое отстраненное государственное устройство, о котором сами вожди РКП(б) имели довольно смутное представление и только подозревали, что оно должно держаться на принципе распределения сельскохозяйственного и промышленного продукта, что богатство в таком обществе нетерпимо и университетский профессор будет беден, как золотарь. В свою очередь консерваторы, от социал-революционеров до монархистов, объединенные горячей неприязнью к большевикам, кто желал видеть на русском престоле одного из немецких принцев, кто стремился довести страну до Учредительного собрания, кто вожделел войны против Центральных держав до победного конца, кто напирал на радикальную земельную реформу, кто просто ненавидел Ленина с Троцким, за то что они отменили «конфетки, бараночки, словно лебеди саночки», шустовский коньяк, загородные рестораны и заграничные паспорта, и потому был готов воевать против красных до последнего дыхания. И кто бы мог подумать, что сразу по окончании красно-белой междоусобицы Россия вернется на круги своя, к товарному рынку, социальному неравенству, абсолютной монархии да цензуре и, таким образом, обидно напрасными окажутся жертвы, перенесенные во имя «Единой и Неделимой»; кто бы мог подумать, что всего через семьдесят лет над Кремлем опять будет развеваться российский трехцветный флаг и, таким образом, обидно напрасными окажутся жертвы, понесенные во имя учения Карла Маркса. Интересная особенность есть у войн: они крайне редко приводят к новому качеству отношений и словно нарочно заводятся для того, чтобы вернуть тот или иной народ в первобытное состояние, например, Гитлер подмял под себя германскую демократическую республику и развязал целую серию вооруженных конфликтов, имея в виду расширение жизненного пространства, но в действительности целью этих конфликтов оказалось восстановление германской демократической республики, что обошлось человечеству в десятки миллионов загубленных жизней и разорение всей Европы.

Гражданской войне под стать разве только война грибов и столкновение на почве национальных недоразумений, которое в действительности представляет собой столкновение на почве тяжелого умственного расстройства. Если разбойник, выдающий себя за поборника справедливости, встает на ту политическую платформу, что его соотечественник во всех отношениях лучше бегемота — это куда ни шло, но если разбойничья платформа состоит в том, что соотечественник во всех отношениях лучше татарина либо баска, то это уже не платформа, не задетое национальное чувство, не патриотизм, а просто-напросто червячок в голове завелся. Почему? Да потому что среди даже не самых доскональных идиотов полагается допустимым калечить и умерщвлять сравнительно мирное население только под тем предлогом, что у соседей молятся превратно, по своеобычному образцу, что в муромском диалекте очень много синонимов существительному «беда». Или вот пресловутое «самоопределение вплоть до отделения и образования самостоятельного государства» — сколько крови пролито, сколько разорено деревень и порушено городов, какая пропасть пажитей и заводов приведена в запустение того ради, чтобы какой-нибудь балбес из бывших инструкторов райкомовского звена, которому отлично известно, на какие именно гадости падок дурак, преступник и так называемое общественное мнение, науськал три зловредные эти силы на предмет «самоопределения вплоть до отделения», хотя бы речь шла об уголке неприметном и вовсе не самобытном, и, основав опереточное государство, таким образом вписал в историю свое имя. И ладно если бы этот бывший инструктор райкомовского звена обольстил общественность следующей перспективой: за «самоопределением вплоть до отделения» грядет счастье, то есть когда в доме тепло, дети здоровы и жена не изменяет с заезжими шоферами, — а то ведь тысячи людей готовы по его призыву сунуться в воду, не зная броду, поскольку за «самоопределением вплоть до отделения» грядет счастье, то есть когда не Москва вольничает, а свои грабят и обижают, когда государственным языком объявляется муромский диалект и в обращение пускаются речные ракушки вместо каверзного рубля. Между тем всякому очевидно, за исключением сумасшедших: главное, чтобы человеку было хорошо, а хорошо ему может быть и в пределах Московии, и в рамках СССР, и вообще человеческое счастье гораздо меньше зависит от форм геополитического устройства, чем обычно представляется харизматическому вождю, и уж во всяком случае несущественно, какой язык в государстве называется государственным, существенно то, чтобы человека поняли в отделении милиции и не облапошили у продовольственного ларька. Ан нет, видимо, настолько токсична, так сказать, общественная бацилла, что толпы единоверцев, вполне здравомыслящих по отдельности, способны пойти на смерть, только бы речная ракушка заняла место каверзного рубля. Такое замечание: курды — добрые и сердечные люди, но решительно непонятно, зачем они десятилетиями борются за свою курдскую государственность; Россия вон с лишком тысячу лет имеет свою русскую государственность, однако сомнительно, чтобы русский был намного счастливей курда.

Одним словом, общественное бытие только тогда войдет в гармонию с личностным, когда человечеству станет ясно: нет такого мирового вопроса, решение которого в ту или иную сторону стоило бы отрезанного мизинца. Есть основания полагать, что эта гармонизация во всяком случае вероятна, поскольку многие культурные народы еще решают для себя, что лучше — умереть стоя или жить на коленях, поскольку монтажник Петров и кондуктор Мюллер даже по военному времени могут с глазу на глаз приятельски покурить, обменяться впечатлениями насчет проделок своих вождей и в конечном итоге сойтись во мнении, что человек, способный изуродовать другого человека, — больное животное, которого даже наказать нельзя, потому что бессмысленно, а надо его изолировать и лечить.

Но удивительное дело: стоит им сойтись в составе боевого подразделения, как они друг другу запросто горло перегрызут. Между прочим, из этого вытекает, причем вытекает точно и определенно, что любое объединение людей с какой бы то ни было целью, выходящей за рамки интересов здоровой личности, противоречит идее Бога. Впрочем, если человек — зверь, дурно воспитанный процессами общения и труда, то военное положение, в условиях которого он существует четыре тысячелетия, — это норма, равно как в порядке вещей уголовная преступность и классовая борьба, равно как естественна латентная гражданская война между умными и дураками, либералами и консерваторами, большевиками и демократами, даром что ни первые, ни вторые путем не знают, чего хотят. Но если человек действительно чадо Божие, то ему следует всячески сторониться так называемой общественной деятельности, чтобы сохранить в себе светоч происхождения, поскольку ему суждено налаживать мирное сосуществование и ратоборствовать только с самим собой. Несомненно, что гадости творятся не обязательно сообща, но и в одиночку, несомненно также, что добрые дела делаются не обязательно в одиночку, но и сообща, однако всего несомненней то, что душевно здоровая личность отнюдь не способна на такие возмутительные деяния, на какие способен стрелковый полк, хотя бы он на 100 процентов состоял из душевно здоровых людей, сознательно или бессознательно покорных идее Бога. Стало быть, людские объединения, особенно цеховые, зачастую несут в себе заразу, смертельно опасную для человека в человеке, и несмотря на то что это явление остается для нас загадочным, хорошо было бы заядлого коллективиста и общественника-русака наставить на политику «самоопределения вплоть до отделения и образования самостоятельного государства», но только в масштабе отдельного существа. Ведь недаром в тех краях, где страдают пресловутым индивидуализмом, наблюдается благосостояние и порядок, а в России, с Гостомысла страдающей коллективизмом, — все больше нестроение да беда; недаром в английском государстве, где «все для блага человека, все во имя человека», не знали потрясений со времен Кромвеля, а у нас в российском государстве, где общество — все, человек — ничто, попеременно то демократ бесчинствует, то большевик. И главное, идет хроническая война onmia contra omnes, то есть всех против всех, включая сюда водителей, пешеходов, покупателей, продавцов, и если понадобилось бы как-то сформулировать нашу Русь, то следовало бы сказать, что Русь — это такая держава, где идет хроническая война. Нет, главное все же то, что люди у нас гибнут регулярно, как бы между прочим и ни за грош; у кого в животе хирург ножницы позабудет, кого нелегкая подведет под железнодорожную катастрофу, кого в бандитской перестрелке ухлопают невзначай, кого порешат за то, что он киргиз по отцовской линии, кто на баррикадах падет, защищая от единокровных супостатов здание коммунхоза, а уж расстаться с жизнью в качестве пешехода — это у нас как попить воды. Разумеется, и в Сене можно спьяну утонуть, и можно в принципе угодить под пулю ирландского террориста, однако нигде человек не гибнет так обыденно, как у нас, и это, конечно, срам. Ведь человек только по прозванию монтажник Петров либо кондуктор Мюллер, а по сути дела он совершенное, самосущее и, так сказать, отдельное существо, да еще могущественное настолько, что ему ничего не стоит поставить запятую самой природе. Причем лично человеческое, то есть нравственное, в хомо сапиенсе, оказывается, бессмертно, даже непоколебимо, поскольку за многие тысячи лет и несмотря на греко-персидские войны, Великую французскую революцию, «триумфальное шествие советской власти» и прочие подлые приключения социальным силам так и не удалось уронить человека до степени действующего явления природы, вроде полезной пчелки или бессмысленного бобра; как общество ни гнуло слабого человека, как ни стремилось вытравить в нем образ и подобие Божие, он по-прежнему не способен на осмысленное злодейство и способен с горя писать стихи.

Но удивительное дело, стоит явиться какому-нибудь усатому дядьке в защитной куртке, сказать монтажнику Петрову:

— Хочешь, Петров, пасть смертью храбрых за то, чтобы фракция конформистов взяла верх над фракцией реформистов?

И Петров, балбес такой, говорит:

— Хочу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.