Глава 16.

Глава 16.

Что передать? Кому?..

Итак, все связаны со всеми, а сидеть мне долго, рассчитывая лишь на себя, и не только пользоваться правом молчать, но и быть обязанным это делать, в противном случае не только моя жизнь ставится под сомнение. На сегодняшний день человек с Бермуд — фигура сильная и опасная, здесь и политические, и финансовые, а равно и уголовные круги плавно растворяются в российских спецслужбах, я-то знаю не из газет. Однажды отказавшись участвовать в этом мутном водовороте, я думал, что, лишившись банка, стал свободен, и ошибся. Ничто не остаётся без последствий. Один мой знакомый, высокопоставленный госчиновник в Японии, человек исключительно осторожный в высказываниях, узнав, что я организовал банк, сказал, что в России банк без мафии существовать не может. Горячо возразив ему, я отметил, что банк слишком мал, чтобы привлечь особое внимание, что я — его единственный хозяин и все контролирую. «Вы совершаете большую ошибку» — сказал японец.

Пришедший с вызова становится в хате предметом живого интереса: у кого был (у адвоката, кума, следака, врача и т.д.), о чем шла речь, что принёс. Адвокат — это «дорога» на волю, через него передают письма, просьбы, поручения, от него приносят кто что, от иголки до нар-котиков. Вызов к адвокату — это движение. Все события, действия и поступки на тюрьме обозначаются этим словом; если же их нет, то говорят: «Движуха на нуле». До сих пор к адвокату ходили Вова, Слава и Артём. Володя, перед тем как пойти, одевался в костюм с галстуком, чем поражал вновь прибывших, потому что у большинства трусы — и те последние. Возвратившись, Володя извлекал из своих бумаг и карманов невероятные вещи: ножницы, скотч, перец, иголки, порошок от тараканов, одеколон и т. д. Выходит, его не обыскивали. Слава удивлял сокамерников порнографическими журналами. Артём, вернувшись с вызова, долго боролся на дальняке с проблемой заглублённой торпеды. Артёма обыскали тщательно, заглядывая даже в рот, но в задний проход заглядывают редко, и Артём удачно пронёс свёрнутые трубочкой запаянные в полиэтилен деньги («лавэ», или LV при упоминании в малявах). Пронёс — твоё, можешь даже задекларировать у воспета (есть такая тюремная должность — воспитатель) и положить на личный счёт. Я же не принёс ничего, как тот рыбак, что пел «эх, хвост, чешуя, не поймал я ничего», чем разочаровал многих (даже разрешённой пачки сигарет не взял). Вспыхнувший общий интерес погас, но скоро позвали к решке. Отчитаться у братвы — обязательно; опять же, может, у кума был, посмотрят, будешь ли скрывать, а скрыть-то как раз и нельзя, особенно от тех, кто давно сидит, все равно как отрицать возможность рентгена.

— У кого был? У следака или адвоката?

Хорошо они здесь живут. Если сравнить камеру с горячей сковородкой, то здесь будет её ручка: худо-бедно обмотал тряпкой, можно взяться. Тянет вздохнуть поглубже, у решки есть чем, так, по крайней мере, кажется. Кстати, откуда такая дурацкая образность мысли? А, вот откуда: на полу разложен разогнутый кипятильник, превратившийся в электроплитку, на нем миска с кипящим маслом, сейчас колбаску будут жарить.

— У обоих, — отвечаю.

— Ты же говорил, у тебя нет адвоката, — заметил Володя.

— Появился.

— Откуда?

— Трудно сказать.

— Понимаю, — кивнул Слава. — Ты не напрягайся. Не хочешь говорить — не говори, никто заставить не имеет права. Мы чисто по-свойски, может чем помочь сможем. Может, ты поможешь. Адвоката-то кто нанял?

— Погоди, Славян, — встрял Володя, — человек сказал: не знает.

— А следак что говорит?

— Пока ничего.

— А ты?

— И я ничего.

— Значит, в отказе. Зря. Если не виноват, чего молчать. Надо доказывать, что не виноват.

— А по-моему, не надо.

— Можешь, конечно, ничего не говорить, — философски развёл руками Славян. — Так и будешь сидеть.

— Я не спешу.

Здесь я, конечно, соврал. Пешком и голый домой идти согласен.

— В шашки, шахматы играешь?

— Всегда и в любом состоянии.

— Хорошо играешь?

— Нет, но с удовольствием.

— Заходи попозже, сыграем.

Стало быть, это и есть Славян. Получил семь лет за мошенничество, написал касатку, ждёт ответа. В Матросске сидит три года, говорит, привык. В шахматы и шашки резались до утренней проверки, с перерывами на допрос. По характеру вопросов, довольно искусно вплетаемых в разговоры о разном, стало понятно: или меня всерьёз подозревают во всем на свете, вплоть до убийства, или твёрдо решили пришить хоть что-нибудь. Хуже всего, что вероятно и то и другое, как по отдельности,так и вместе. «Следи за каждым словом» — вспомнился совет Бакинского. Но надо как-то бороться. Чем руководствоваться, на что опереться в тесной невесомости? Ответ поразил ясностью и ёмкостью, — как о само собой разумеющемся, мимоходом кому-то сказал Вова: «Главный принцип в тюрьме — не верь, не бойся, не проси». Может, читающему эти строки ничего не покажется особенным в этих словах, но он вспомнит их, если, не приведи случай, занесёт его в ярко освещённый гроб, набитый шевелящимися покойниками, — йотенгеймскую тюрьму. Шашки и шахматы со Славяном стали обычным делом. Слава рассказывал истории о своих преступлениях, пытаясь разговорить и меня, а Володя приглашал для корректных бесед, предложил книги, неведомые ранее — УК, УПК, комментарии к ним, методические рекомендации в помощь следователю; даже текст Конституции оказался к месту. Можно было сожалеть, что предмет в целом не знаком и образовываться приходится в бедламе, но занятие появилось. Володя охотно всем давал советы, как вести себя со следователем, советы не лишённые здравого смысла, которого в хате определённо чувствовался недостаток.

— Тебя приглашают в семью, — сказал смотрящий. — Знакомься: Артём, Леха Щёлковский, Дима Боев. Мы посовещались, они не против. Я правильно понял?

— Да, мы — за, — отозвался Артём.

С ним мы уже нашли отвлечённые темы для разговоров. Было что-то человечески располагающее в этом парне, обвиняемом в убийстве в составе организованной группы. Трудно сказать, почему, но со временем стало ясно: мы готовы поддержать друг друга. С Щёлковским симпатий не было, но и антипатий тоже. За ним — организация банды несовершеннолетних, угоны машин («28 картинок в делюге»). Дима Боев — личность неприятная, всех разговоров — как наркотой одурманились да очередную квартиру взяли, но не до симпатий нынче. Зато теперь шконка в средней части хаты, спать можнопо шесть часов и голодать не придётся: кому-нибудь да придёт передача. — «Ты, — говорит Дима, — интересуешься тюрьмой, это видно. Вова предложил, мы согласились». Вдруг стало трудно постичь, как коротались времена у тормозов; казалось бы, это рядом, в трех шагах, а на самом деле далеко; вон где-то там, на горизонте, толпится народ в вонючем сыром облаке; здесь же климат умеренный, и есть несколько человек, которые друг за друга. В общем, жизнь наладилась. Вроде никого не бьют, не пытают. Поговорив с семейниками, узнал, что в ментовке досталось всем, там это обязательная программа, здесь же, говорят, бывает, но редко, и если не покалечили сразу, то, скорее всего, обойдётся. Главное — не гони. — «Я, когда гнал, — рассказал Артём, — одиннадцать суток не спал, чуть не сошёл с ума». Конечно, я ему не поверил: с точки зрения науки, это несколько смертельных доз. Позже, в Бутырке, довелось мне недужно бодрствовать шесть суток, и уж тогда я поверил. «Гонки» — процесс примечательный. Случается с каждым. Вдруг человеком овладевает возбуждение и отчаянье, и, если он недавний арестант, то начинает красноречиво защищать себя, как в суде (любой адвокат позавидует), да так, что всю хату на уши поставит. Давний арестант гонит молча, и только слышно, как плавится металл: смотреть страшно и подойти боязно. А если погнал и потерял голову, тут как тут доброхоты с расспросами.

После вечерней проверки смотрящего обуревала жажда деятельности: то объявлялась генеральная уборка и наступало вавилонское столпотворение с доставанием из-под шконок баулов, мытьём полов, стиркой занавесок и тряпок, дающих неизменно коричневую воду, выскабливанием кусками стекла дубка, гомоном и матерщиной, то сам Вова брался за какую-нибудь благородную работу по косметическому ремонту или вырезал и клеил, тщательно, с умыслом, «обои» из картинок и журнальных листов (так у меня перед носом появилась статья обучастии известного вора в законе, ныне официально называемого на телевидении известным предпринимателем, в деле, по которому, похоже, обвинён я; а Вова внимательно следил за моей реакцией при чтении), то устраивал череду собеседований, подыскивая ключ к каждому. Вспышки активности заканчивались тем, что взгляд у Вовы становился блестящим, потом тускнел, речь замедлялась, становилась бессвязной, и, едва забравшись на пальму, он засыпал. Компанию по приёму внутрь колёс всегда составлял ему Славян, иногда прихлёбывая таблетки бражкой, изготовленной из сухофруктов и сахара. Иногда в подобном состоянии оказывался кто-то ещё, чаще Артём, что не удивительно: в его делюге нет доказательств, а колёса с бражкой — подспорье на пути к их получению. К тому же пьянка есть пьянка, и этим все сказано. — «Володя, а если спалитесь, что тогда?» — «Дубинал. Могут хату раскидать. Смотря кто дежурит на продоле. Запал раз в два месяца — это обязательно, — с удовольствием пояснил Вова. — Держи, это тебе. Только сразу ложись спать. В тюрьме должна быть какая-то разрядка. Героин в хате я не разрешаю, а колесо — выпил, и все нипочём». Две крошечных таблетки, бережно отсыпанных из беспалой ладони Вовы, как от сердца оторванных, я принял с благодарностью и втихаря спустил в унитаз на дальняке.

Один человек в хате, казалось, живет отдельной самостоятельной жизнью — Леха Террорист. Брагу не пьет, колес не ест, весь день спит, на прогулку ходит редко, ночь напролет колдует на дороге. Дорога — это святое. По ней переправляют малявы, сигареты, шахматы, наркотики, одежду, еду, деньги, бумагу, лекарства, магнитофонные кассеты и т.д. Реснички на решке в каком-то месте обязательно разогнуты так, чтобы проходила рука. Как удается их разогнуть, предположить трудно, они толстые, но арестанты чего только не придумают, иначе как объяснить, например, что в хате имеется огромная металлическая кувалда, предмет, за кото-рый можно поплатиться. Или канатики. Безусловно, они — запрет, но, сколько ни отбирай, все равно они появляются. Уметь плести канатики — несложное, необходимое и уважаемое дело. Из пары тонких носков можно сделать несколько метров веревки. Носки распускают на нити, нитки закручивают подвешенным на них фанычем. Из свитера получается довольно длинная веревка. Обычно к решетке прикреплена «контролька» — нитка, ведущая к веревке. С наступлением вечера ниткой подтягивается веревка и — дорога в работе. К нам дорога идет сбоку, все время на контрольке, от нас — вниз. Дав «цинк» несколькими ударами в пол и получив положительный ответ (один удар — «расход», т.е. сейчас нельзя, опасно), Леха взлетает на решку, кричит: «Кондрат, держи коня!» — кидая на веревке груз (например, пластиковую бутылку с водой). Конь грохочет о жестяной козырек над нижней решеткой (эти козырьки над решетками, дополнительное средство изоляции арестантов, раньше называли то ли ежовскими, то ли ягодовскими), кажется, на этот звук сбегутся все менты, но этого не происходит, дорожник внизу улавливает удочкой (палка или бумажная трубка с крючком) веревку, и посылка пошла. Два раза в неделю налаживается БД (Большая Дорога) на больничный корпус, до которого несколько десятков метров. Из газет изготавливается «ружье» — длинная трубка, под него делается коническая бумажная стрела, в которую вкладывается тонкая нить, стрела вставляется в ружье, и кто-нибудь, у кого легкие сильные, выстреливает стрелой в окошко на больничном корпусе (там окна без ресничек), где уже готов «маяк»: держат на вытянутой на улицу руке удочку, чтобы поймать пущенную на нитке стрелу. После того как удается «застрелиться», иногда через несколько часов бесплодных усилий, по нитке переправляют веревку, а по ней — грузы, предназначенные на больницу ( т.е. Общее, собранное со всего корпуса), а также малявы, посылки знакомым, поисковые. Менты об этом знают, но Общее — это святое, на него не посягают. Возможно, есть договоренность между администрацией и Ворами о беспрепятственном передвижении Общего по тюрьме, скорее всего в обмен на какие-то уступки. Во всяком случае, за год в двух тюрьмах я не видел и не слышал, чтобы Общее было под угрозой изъятия. Перед отправкой в хате скапливается довольно большое количество сигарет, «глюкозы» (сахар, конфеты), все тщательно расфасовывается в полотняные мешочки, подписывается и уходит с сопроводом — списком камер, через которые груз прошел, и адресом, куда и кому. Немного странно, с какой серьезностью Леха занимается дорогой, потому что никто из нас не остается голодным, независимо от симпатий, антипатий или состава семей, все так или иначе друг друга поддерживают, и передачи приходят, и всем хватает, создается впечатление, что так везде, а слухи о голоде преувеличены. Леха живет своей дорогой. Любые попытки заговорить с ним о его или чьей-то делюге пресекает на корню, но со временем выясняется, что и он пережил период бурных объяснений с участливыми сокамерниками. Молчи, грусть, молчи! Молчи и ты, арестант! Не забывай: дуракам закон не писан; если писан, то не понят; если понят, то не так. Живешь-то в стране дураков. И сам такой же. Как сказал «порядочный арестант» с высшим образованием, «смотрящий» за хатой 228, добровольный и неглупый соратник кума, тонкий психолог (как ему самому кажется), в миру, наверно, неплохой парень Вова Дьяков, — умные в тюрьме не сидят. Да, пережил Леха свои гонки, понял ситуацию, только вот незадача: получил по своей статье максимум возможного. Надо думать, благодаря Славяну или Володе. Но это было потом, а пока, глядя на Леху, я корректировал свое поведение. Одним молчанием обойтись, оказалось, нельзя. К примеру, из вопросов, заданных Славяном, понял, что убит банкир, которого я знал, а мне готовится обвинение в его убийстве. Пришлось изложить подробно, где я был во время убийства, и чеммогу это доказать. А был, к счастью, не в России, и доказать это нетрудно. Ладно, дальше легче, но тоже экзотично: а что я делал в Америке с украденными миллионами. Что ж, был я в Америке. Только давно. Десять лет назад. И это доказать могу. Хотя уже хватит. А то как-то Вова, наглотавшись колёс, с грустью поведал мне: «Ты лучше вообще молчи. Думаешь — все в ёлочку, а объебон получишь — будешь улыбаться». Это правда. Уезжает арестант на суд, думает, получит три, максимум пять. Возвращается в хату — и, действительно, улыбается: десять. Или двенадцать. Странный ты, Вова, человек, но, что бы там ни было у тебя на уме, благодарю за совет. С Лехой или Артёмом проще, они если идут на разговор, то ни о чем. Приятно понимать, что человек без задних мыслей. Стоп. Приятно? Значит, не все так плохо. Впрочем, надо быть начеку неустанно. Тюрьма подстерегает неожиданными опасностями. Например, вновь прибывшим в камеру дают возможность отдохнуть сразу, потому что человек с этапа, со сборки, но, несмотря на то, что ты, может быть, не спал и не ел несколько суток, надо зайти в хату бодро, чтобы хватило сил на беседу с братвой, от этого зависит, как минимум, где первоначально устроишься. Мелькнёт на лице у вошедшего чувство неуверенности, ещё хуже — страха, и тут же следует провокация.

— Ты какой масти? — допытывается Цыган у только что прибывшего юнца. Тот хорохорится:

— Нормальной!

— Какой нормальной? — не унимается Цыган, — красной?

— Не красной.

— Значит, чёрной?

Замешкался новичок. Знает, наверно, что красные — это кумовские, а вот чёрные…

— Какой чёрной? — буксует парень.

— А какие ещё бывают? — экзаменует Цыган.

— Ну, мужик-там.

— Не там, а мужик. Мужик — он какой масти? Ты — мужик?

Все, парень потерялся. Беда его в первом же ответе. Сейчас ему укажут и рост его и вес. Долго ему у тормозов тусоваться. Выручает парня смотрящий:

— Что там за масти? Ты собак сортируешь, или ещё о чем. Давай сюда, к решке.

Новенький протискивается с баулом.

— Ты куда собрался? — интересуется Вова.

— Сюда, — угловатый молодец уверен, что победил.

— Присаживайся, коли сюда, — соглашается Вова.

Парень ищет глазами свободное место:

— Куда вещи поставить?

— Подержи у себя. По воле чем занимался?

— Я грабил. В электричках.

— Заехал за что?

— За кражу.

— Что украл?

— Магнитофон и шубу. В квартире. Я свой.

— Работал?

— Работал. На муниципальной стоянке контролёром.

— Значит, на муниципальной?

— Да.

— То есть на ментовской.

Угловатый мнётся, что-то предчувствуя:

— Нет, на муниципальной.

— Муниципальная милиция. Муниципальная стоянка. Красная. Так какой ты масти?

Угловатый, с достоинством и обидой, решил разом разрешить все сомнения:

— Да жил я этой жизнью!

— Этой — это какой? — уточнил Славян, — половой? А в пилотку нырял?

— Что значит, в пилотку?

— Ну как, что. Если половой жизнью жил, значит, девушка у тебя была?

— Была, — подтвердил угловатый.

Славян же ровным голосом продолжал, как бы признав своего и помогая ответить правильно, да, мол, все понимают: девушка была, в пилотку, стало быть, нырял:

— Если была, значит, нырял. Или вы с ней не по-взрослому?

— По-взрослому.

— Значит, нырял?

— Нырял.

— Вот и договорился, — констатировал Вова. — Возьми свой баул, иди к тормозам. Там тебе разъяснят про пилотку.

Тем временем в хате стало почти тихо. Отовсюду, как серые блины, поблёскивали лица.

— Скажи спасибо администрации тюрьмы, что таких, как ты, сначала на спец направляют. На общаке тебя уже сделали бы петухом. Образовывайся. Будешь из себя меньше корчить, больше интересоваться — может, поумнеешь. Иди.

Надо сказать, наука тюремных понятий несложна, и знать её необходимо. А то попутаешь все на свете на свою голову. Интересуйся, не строй из себя умника. Тюрьма нас всех одной крышкой придавила.

— Артём! Как быть-то на общаке? Как себя вести?

— Как здесь, — ответил Артём и продолжил вполголоса: «Ты с Вовой аккуратно. Он не умный, он хитрый. А повлиять на передвижение по тюрьме может».

— Артём, сколько ты в тюрьме?

— Шесть месяцев.

— И все на спецу?

— Да. Пока тобой интересуются, маловероятно, что на общак отправят. Но могут.

— Как ты думаешь, на общем сильно хуже?

— Думаю, так же, только теснее. Говорят, там даже на боку спят.

Перспектива съехать на общий корпус открылась перед большинством обитателей хаты, потому что хоть онаи не резиновая, но народу набилось столько, что коту Васе стало тесно, и стало ясно, что скоро раскидают. Дима Боев из кожи вон лез, чтобы угодить смотрящему, изображая бурную деятельность на благо хаты, но вот начали вызывать с вещами, и не удержался Дима на спецу. К майским праздникам на общак съехали почти все, стало неожиданно просторно, у каждого по шконке. Если к плохому человек привыкает постепенно, то к хорошему — сразу, тут же кажется: так будет всегда. Одно неприятно: выходные. Любой нерабочий день — тягучий застой. Не любят арестанты ни выходных, ни праздников, которые не сулят никакого движения, и каждый считает дни, зачёркивает клетки в своей тетради, надеется на завтрашний день. — «Ты так с ума сойдёшь, — сказал Вова, увидев, как я старательно вывожу крестик на числе 1 мая. — Лучше зачёркивать неделями: дни тянутся медленно, а месяца бегут». Думал, шутит. Оказалось, правда. Бывает, начинаешь секунды считать, а глядишь — месяц пролетел. Но это понимается позже. Потому что трудно сидеть только первые полгода.

Несколько дней праздников получились как передышка в бою. Время зализывать раны. Начался конъюктивит. Дорожник Леха рассказал, как его возили на вольную больницу, когда у него было то же самое. Мне же, после очередного заявления, корпусной врач, добрая тётенька, разъяснила, что гнойный конъюктивит болезнь нестрашная, просто выглядит неприятно, пройдёт. Выручила глазная антибиотиковая мазь, купленная по моей заявке ментом в ИВСе, да чайные примочки.

В ночь на первомай в камере стояла забытая тишина. В музыкальной шкатулке случилась пауза. Обожравшаяся браги и колёс хата спала крепким сном. Даже дорога притихла: Леха дал всем расход и выключил телевизор.