ДЖУЛЬЕТТА

ДЖУЛЬЕТТА

— Здравствуйте, Алик...

— Я не Алик, — буркнул Теплицкий, бросил трубку на рычажок и снова упал головой в подушку, благо тумбочка с телефоном стояла у самого изголовья.

Через минуту или две звонок повторился — долгий, упорный, почти требовательный.

— Это Алик?..

— Нет, — сказал Теплицкий сердито и по слогам произнес: — Я не — А—лик... Вам ясно?

— А кто же вы?..

— Я Миша, — прорычал он в трубку первое пришедшее на ум имя. Не совсем, впрочем, первое: Михайлович — таким было его отчество. Эдуард Михайлович Теплицкий. Хотя материалы в газете он подписывал короче: «Эд. Теплицкий».

Он вновь брякнул трубкой о рычажок и натянул одеяло на самую макушку. Весь день он мотался по стройплощадкам гигантского, возводимого в степи комбината, и завтра ему предстоял такой же хлопотный день.

— Миша, а где же Алик?..

— Я не знаю никакого Алика.

— Но ведь он жил в этом номере?..

— Может быть. Но сейчас тут живу я. И я хочу спать...

— Извините, что помешала...

Он почему-то помедлил, задержал трубку возле уха. Голос, пробившийся к нему сквозь мембрану, звучал обиженно. А ему вдруг представилось, что девичий голосок этот, мелодичный и нежный, чем-то похож на подснежник с повисшей на ниточнотонком стебельке головкой, такие попадались иногда между кучами строительного мусора и железного лома, на обочинах пробитых бульдозером дорог...

— А вы?.. — спросил он. — Вы сами-то почему не спите?..

— А я работаю.

— Работаете?..

— Да, я дежурю... В ночную смену... На телефонной станции...

— Вот как...

Он не знал, что сказать. Все понятно — телефонистка, по ночам скучно, звонков мало, почти что нет, отчего же не позвонить, не развлечься... У гостиницы, видел он, вечерами вьются стайками зазывающе-ярко разодетые девицы, громко хохочущие, с манящими, дерзкими взглядами...

— А вас как зовут?..

Он не нашелся, о чем бы спросить ее еще, а просто взять и оборвать разговор было слишком грубо.

— Как зовут?.. — Она ответила не сразу. — Джульетта...

— Как-как?..

— Джульетта.

— То есть — Юлия?.. Юля?.. Если по-нашему...

— Нет, — сказала она. — Меня зовут Джульетта.

— Джульетта?.. — С него смыло сон. Джульетта...

— Но если вы — Джульетта, у вас должен быть свой Ромео?.. — проговорил он, удивляясь собственной бездарности в потугах поддержать разговор.

— Никакого Ромео у меня нет.

Она произнесла это резко, отрывисто, но, показалось ему, при этом вздохнула, он уловил в трубке, плотно прижатой к уху, подавленный вздох.

— Но как же... — сказал он. — Как же... Джульетт без Ромео не бывает... — Он шутил, но что-то щемящее почудилось ему в этом вздохе.

— Значит, бывает, — уже спокойно и даже насмешливо проговорила она. — Спокойной ночи.

В трубке щелкнуло. Несколько минут назад как бы ожившая, теперь она вновь умерла...

Теплицкий не сразу разжал руку, не сразу вернул трубку на место, но и потом, засыпая, он чувствовал, что его ладонь, его пальцы, которыми он обхватывал трубку, хранят, ощущают ее форму, ее тепло...

С утра, перекусив, чем попало, в гостиничном буфете (гостиница, куда его поселили, была комбинатовской, ведомственной, следовательно — лучшей в городе, но в буфете ничего, кроме сваренных вкрутую яиц и бутербродов с селедкой, не было), Теплицкий с головой ушел в дела, связанные с редакционным заданием, по которому и приехал на стройку. Прокуренные прорабские в наспех сколоченных вагончиках сменялись кабинетами с неприязненно встречавшим его начальством, разговоры с рабочими, заглушаемые грохотом бетономешалок, — минутной передышкой где-нибудь на дне котлована, по краям которого медлительными, неуклюжими жуками ползли, выбираясь на поверхность, перегруженные самосвалы... Но все время где-то в душе у Теплицкого, в дальнем, отгороженном от всего прочего уголочке, мерцало воспоминание о ночном разговоре, таком нелепом, нечаянном, даже как будто не существовавшем...

Вечером, возвращаясь в гостиницу, он поймал себя на том, что внимательно вглядывается в лица осаждавших входную дверь молоденьких девчонок, стремившихся, миновав начальственно-сурового вахтера, пробраться внутрь, в маленький гостиничный бар или ресторан. Он пытался обнаружить между ними Джульетту... Хотя был уверен: ее здесь не было...

Теплицкий был среднего роста, коренаст, спортивного сложения (в юности он занимался боксом), с мягкими, лучистыми голубыми глазами. Женщины к нему так и льнули. Вот и теперь одна из топтавшихся перед входом, черненькая, в озорном красном сарафанчике, приподнятом выше соблазнительно-круглых коленок, преградила ему дорогу, словно невзначай коснувшись грудью и позволив скользнуть взглядом за корсаж, в глубокую ложбинку между двумя налитыми бугорками.

— Дяденька, возьми меня с собой...

Теплицкий отстранился и прошел мимо.

— Ты что, не видишь, что он импотент?.. — раздалось у него за спиной. Смех, взорвавшийся позади, накрыл его с головой, как густая пена.

Он не был ни импотентом, ни анахоретом. Смех отрезвил его. Моясь под душем, смывая с тела наросший за день слой грязи и пыли, местами превратившихся в плотную корку, он представлял себе черненькую, ее коленки, пухлые грудки с проснувшимися сосочками... Стоило привести ее в бар, заказать пару коктейлей, а потом подняться сюда, в номер... Была она там или нет — какое это имеет значение?. Джульетта... Одна из Джульетт, искательниц приключений... А может быть — не только приключений... Чего-то посущественней... Иначе — с чего бы это звонить по ночам, и раз, и два, и три, в номер к незнакомому, проживающему в гостинице мужчине, заигрывать, будто бы разыскивая какого-то Алика... Да еще и придумывать себе имя «покрасивше» — Джульетта... (Он забыл в тот момент, что и сам, называясь, придумал себе имя...). Интересно, сколько такая Джульетта берет за... сеанс?.. И — какая она: светленькая, темненькая, рыженькая?.. Темпераментная — или так, явится, добросовестно отработает свое и, уходя, пересчитает деньги, небольшой приварок к своей мизерной зарплате...

Так он говорил себе — недолго, впрочем: едва он успел обтереться и накинуть чистую, хотя и слегка помятую в чемодане рубашку, как в дверь постучали, в номер ввалилась бригада работяг с газобетонного, снабжавшего строительными плитами все участки, но с перебоями, Теплицкому хотелось разобраться в их причинах — и не со слов начальства, а со слов ничего не скрывающих рабочих главного (плитового) цеха, и когда они ушли, он с удовольствием перелистал свой разбухший от новых сведений блокнот, выправляя и дописывая в спешке разговора кое-как намеченные слова. Прослушав последние известия по радио и пожевав горбушку плохо пропеченного хлеба с кусочком глиноподобного сыра («Об этом тоже надо бы написать!..»), он разделся и лег, напоследок, прежде чем сомкнуть веки, подумав, что надо позвонить жене, сыну, сегодня у него не хватило времени забежать на переговорный за талончиком, но завтра... Завтра непременно... О том, что сделает и скажет он завтра, Теплицкий додумывал уже во сне.

— Это Миша?..

Он тряхнул головой, отрываясь от подушки, отгоняя сон.

— Джульетта?..

— Да, я... Я вас разбудила?.. У вас голос какой-то странный...

Он прокашлялся, пытаясь избавиться от выстилавшей горло сухости, из-за которой голос его звучал хрипло, натужно.

— Нет, — сказал Теплицкий, — я ждал вашего звонка.

— Откуда вы знали, что я позвоню?..

— Представьте, знал.

Это было правдой: он знал, что она позвонит. Вернее, он этого не знал, он хотел, чтобы она позвонила, он почувствовал бы себя лишенным чего-то, если бы она не позвонила, если бы в трубке не прозвучал ее негромкий, чистый, словно прозрачный голосок. В нем все ожило, затрепетало, едва он его услышал.

— Вы знали?.. Почему?..

— М-м-м... Ну, хотя бы потому, что в прошлый раз мы не договорили.

— На чем же мы остановились?..

— На Ромео, если не ошибаюсь.

— На Ромео?..

— На том, что каждой Джульетте положено иметь своего Ромео. Разве не так?..

— Каждой... — Она помолчала. Он вдруг подумал, что сейчас она оборвет разговор, положит трубку, как в прошлый раз, и стиснул пальцами черную пластмассовую шейку, как если бы это могло ее удержать. — Скажите честно, по-вашему, я проститутка?..

— Откуда вы взяли?.. — возмутился он с наигранным негодованием.

Она ощутила эту наигранность:

— Все мужчины одинаковы... — Он явственно расслышал ее вздох. — На каждую женщину или девушку смотрят и примеряют, какой она будет в постели... Вот вы, например?..

«Импотент!..» — вспомнилось ему.

— Думаю, вы ошибаетесь, — холодно произнес он. Из окна дуло ночным ветерком, доносившим, помимо запахов стройки — мазута, железа и развороченной глины — тонкий аромат весенней, нетронутой степи. Теплицкий натянул по самое горло распахнувшееся было одеяло, тело его продрала дрожь. — А ну ее к черту, — подумал он, взглянув на фосфоресцирующий циферблат часов, — наглая девка... Чего это я разнюнился?.. Уже третий, а в шесть за мной приедут... — Ему предстояло поехать на карьер, откуда на цемзавод возили песок и щебенку.

— А кто вы по профессии?.. — Тон у нее смягчился, она словно извинялась, хотела загладить сказанное.

— Кто я?.. Наблюдатель человеческих характеров. — Он чувствовал себя оскорбленным и каждую секунду готов был прекратить бессмысленный треп. Слова его прозвучали высокомерно, они как бы отталкивали, проводили между ним и девчонкой-телефонисткой резкую черту.

— Это Стендаль... — донеслось до него. — Да, Стендаль... — Она с явным удовольствием повторила два или три раза это имя, повторила протяжно, вслушиваясь в каждый звук.

— Откуда вы знаете?.. — удивился он и перевалился с бока на спину.

— А что ж тут такого?.. Я люблю Стендаля. «Пармскую обитель», «Красное и черное»...

Вот как... А впрочем — почему бы и нет?.. В нем вспыхнуло профессионально-хищное журналистское любопытство. Грандиозная стройка, котлованы, бараки, прокисшие щи в столовой, пустые продмаги (он еще напишет, напишет об этом!) — и на фоне этого — девушка, телефонистка, читающая Стендаля...

Материал так и просился на первую полосу.

— Вы много читаете?..

— Все, что можно достать в нашей библиотеке. Достоевского, Шекспира, Бальзака...

— Бальзака, — поправил он автоматически. Но она не обратила внимания на его поправку.

— Помните: «Ее глаза на звезды не похожи...»

— «Нельзя уста кораллами назвать...» — подхватил Теплицкий вросший в сознание со студенческих лет сонет.

— «Не белоснежна плеч открытых кожа...»

— «...И черной проволокой вьется прядь...»

Попеременно, строка за строкой, они дочитали весь сонет до конца.

— Послушайте, — сказал он, порядком ошарашенный, — как это вам удается?.. Столько читать, запоминать...

— Я отключусь, а через минуту-две снова подключусь: звонят... — В трубке щелкнуло и затихло. Он ждал — не одну-две минуты, а минут пятнадцать, а то и двадцать. За окнами гудела не прекращавшая жить и по ночам стройка, озаренная желто-бело-голубыми огнями, фыркающая моторами, скрежещущая железом. Теплицкому показалось, что она больше не позвонит, и он ощутил внезапно в душе какую-то досадную, тоскливую пустоту.

— Я вам не даю спать?.. Извините, что не могла раньше... Ведь я на работе...

Голос ее звучал виновато.

— Напротив, я очень рад вашему звонку.

— Даже очень?.. Почему же?..

— Не знаю. Должно быть, потому, что у вас приятный голос. И вы любите Стендаля. А я тоже его люблю...

— Вот видите... — Она тихонько рассмеялась, довольная — тем ли, что сказал он о ее голосе, тем ли, что он тоже любит Стендаля.

— А вы читали его «Трактат о любви»?..

— Нет, не приходилось.

— А вы почитайте... Вы ведь журналист и пишете на моральные темы?..

— Иногда...

— Вот видите... Я сразу догадалась, когда вы сказали про характеры...

— А вы в самом деле много читаете, если добрались даже до «Трактата»...

— А что делать-то?.. Пока другие на танцы бегают, я читаю...

— А вы почему не «бегаете»?..

— А что там хорошего?.. Вы ведь знаете, зачем туда ходят?..

— Зачем же?..

— Будто вам не известно...

— Нет, — вступил в игру Теплицкий. Или это была игра только с его стороны, игра, в которой обнажаются, тычутся мордочками, вылезая на поверхность, тщательно укрываемые в глубине устоявшихся приличий инстинкты.

— Вы что... У нас есть танцплощадка такая, на сопке, которую «Сопкой любви» прозвали... Так там под каждым кусточком эти вот самые резиновые баллончики, там их кучи...

— Презервативы?..

Ему почему-то остро захотелось ее смутить, пощекотать, никакой нужды в уточнении сказанного ею не было.

— Вот именно... Только я не люблю это слово... — Он с удовольствием представил, как брызнул румянец на ее щеки, так решителен, резок вдруг сделался ее голос. — И вообще — мужчины такие свиньи... Вы же знаете, что им нужно от женщины, девушки... Внутреннее содержание? Культура?.. Ничего подобного! Им нужно, чтобы бедра были широкие, грудь высокая, зад — чтобы, как они говорят, «было за что подержаться...» Для них что женщина, что кобыла — никакой разницы. «Женщина начинается с ног» — это кто сказал?.. Кажется, француз какой-то. «Солнышко, раздвинь ножки...» И раздвигают! А потом рожают, и ребеночек не нужен — ни ему, ни ей... Хорошо еще, если в мамаше чувство проснется, хоть и намается со своим детенком в общежитии, да любить его будет... А то ведь — слыхали, наверное, что эти гулены со своими детками делают?..

Теплицкий не ожидал от нее, от Джульетты, ничего подобного, вся его давешняя деликатность растаяла, стала смешной...

— Я не вас имею в виду, — сбавила она тон, видно настороженная его молчанием. — Не вас... Вы меня слышите, Миша?..

— Да, я вас слушаю...

— И не обижайтесь... Мы-то, женщины, ничуть не лучше... Угождаем кому ни попадя, предлагаем себя, как товар, еще и рекламируем — чтоб декольте было побольше, юбка покороче, трусики меньше листочка березового... Все — чтоб раздразнить, раззадорить... Зато потом все быстро кончается, он уходит, а она льет слезы горючие... Простите, у меня звонят.

У него возникла минутная передышка.

Он лежал, как ошпаренный. Не тем, что она сказала, тут для него не было ничего нового, а тем, что сказала ему все это она, Джульетта... Девчонка с телефонной станции...

Он впервые увидел себя чужими глазами. Глазами женщины. Увидел свое бугристое, разгоряченное, лишенное правильных пропорций тело, тяжело нависшее над нежной, плавно очерченной, мягко-податливой женской плотью... Увидел безумные, жадные, звериные глаза, которые, любуясь статуей Венеры Милосской или Жанной Самари, не упускали возможности ухватить в толпе экскурсантов чей-то округлый, плотно обтянутый задик или колеблемую при быстрой ходьбе невинно-откровенную мини-юбочку... Увидел он и смятенно-радостное лицо жены, потупленный ее взгляд: «Знаешь, у нас будет ребенок...» И бледные, чуть зардевшиеся щеки, как будто на них упал из окна луч ранней зари... Услышал свое твердое, несокрушимое «нет», из боязни, что вновь, как и после рождения сына, придется пожертвовать своим покоем, безмятежностью, маленькой, по сути ничтожной свободой, которую давала ему его работа... Потом было хождение под окнами абортного отделения, где резали, кромсали, дробили тельце его не родившегося ребенка, сшивали кетгутом кровоточащее, опустошенное, служащее ему для супружеских наслаждений лоно...

Боже, какими тусклыми, погасшими были ее глаза, когда она вернулась, когда ходила из комнаты в комнату, неслышно, как тень, и, казалось, все чего-то искала, искала — и не могла найти...

— Вы правы, Джульетта, милая... Наверное, вы правы... — проговорил он размягченным голосом, когда она возобновила разговор.

— Не знаю... Кажется, я слишком вам всякого наговорила... Вы не принимайте на свой счет...

— Почему же?.. В том, что вы сказали, так много горького и справедливого...

— Можно бы и больше...

— Но я хотел бы сказать вам тоже кое-что... — Теплицкий закурил, поставил пепельницу на пол, между тумбочкой и кроватью. — Все это так, я ничего не собираюсь опровергать... Но ведь они, эти самые парни и девчата, которые бывают на «Сопке любви», вы так ее красочно изобразили, — ведь они, они, а не кто другой, возведут комбинат, в котором нуждается вся страна, возведут домны, прокатный стан... Здесь будет город — парки, сады, прямые, широкие улицы, дома с отдельными, на каждую семью квартирами... Здесь будет все, что положено иметь крупному современному городу — магазины, спорткомплексы...

— А душа?.. — тихо, едва слышно произнесла она.

— Душа?..

— Да, душа... Душа — это главное... Если нет души — зачем все это?.. Все, про что вы говорили?..

— Зачем?.. Как зачем?.. — опешил Теплицкий.

Он был журналист, и неплохой. Для него всегда было важно — выполнить задание редакции, помочь многодетной матери получить квартиру, наказать негодяя, защитить честного человека... Но то, о чем говорила Джульетта...

— Ведь человек может быть сытым, — продолжала она, — может спать в чистой постели, носить сплошной импорт, жить в отдельной секции с балконом или лоджией — и оставаться... Да, оставаться скотиной. Хотя у каждого человека — нормального человека — есть душа... Но ее стараются не замечать... Или даже вытравить ее из человека...

— М-м-м... — Теплицкий почесал ногу об ногу. — Ну, а позвольте вас спросить: что это такое — душа?..

— Душа?.. — Она помолчала. Молчание, показалось ему, было долгим, и не ее дыхание слышал он в трубке, а трубка дышала в его руке. — Душа — это любовь... Понимаете?..

— М - м - м... Не совсем.

— Ну, это... Когда любят не за что-то, а просто — любят... Шекспир это понимал. «Ее глаза на звезды не похожи...», а он все равно любит... За душу. Ведь душа — это то, чем человек отличается от животного. Иначе он вел бы себя, как собаки или кошки, или куры и петухи... Понимаете?..

Уже потом, когда разговор прервался, он подумал о жене... После поликлиники, в которой она работала, после беготни по участкам, приема больных, очередей в магазинах, домашних дел и готовки, она, вконец измотанная, забиралась под душ, надевала рубашку из грубой материи и валилась в постель. Тут же, в той же комнате, на стоявшей в углу кроватке, спал — или притворялся?.. — их сын. Лежа на раздвижной, узковатой для двоих диван-кровати, он чувствовал тепло ее округлых ягодиц, гладкость ее бедер — под мягко скользившей по ним рукой. Он боялся оборвать ее сон, растревожить ее изнемогшее от усталости тело, он берег ее покой... И при каждом удобном случае изменял ей, не коря себя за это. Изменяла ли она ему?.. Порой ему даже хотелось, чтобы это произошло, чтобы она испытала с кем-то другим радость, восторг, самозабвение — и у нее возникло бы желание повторить это ощущение с ним... Но тела их, механически соединившись в минуты короткой ласки, тут же становились чужими друг другу... Была ли это любовь, о которой говорила Джульетта?..

— Душа... — пробормотал он, внезапно почувствовав неприязнь к телефонной девице, непрошено вторгающейся в его личную, потаенную для сторонних взглядов жизнь. — Душа... Этим пусть занимаются священники...

— А вы знаете, я иногда молюсь... — У нее была прежняя, наивно-доверительная интонация, она не заметила перемены в его голосе. — Молюсь богу... Вы скажете, что я дура или сумасшедшая, но это правда... Мне кажется, что-то такое на свете должно быть... Ведь для чего-то мы рождаемся, существуем... Зачем-то у нас есть не только тело, но и душа... И если Он в самом деле существует, скажите — почему Он одним дает все, а другим — ничего?.. Разве это справедливо?..

— Вероятно, у Господа Бога свои понятия о справедливости...

Он посмотрел на часы. Было около четырех. Сквозь не зашторенное окно он видел небо с крупными звездами, а в промежутках между ними — серебрящееся мелкой пылью.

— Извините, — послышалось в трубке, — я всю ночь морочу вам голову...

— Продолжайте, Джульетта... — Он с усилием подавил зевок. — Продолжайте.

— Вы смеетесь надо мной?..

— Что вы...

Ему показалось, из трубки донесся приглушенный всхлип... Он представил себе комнату, заставленную телефонной аппаратурой, холодно поблескивающие никелем стенды, штырьки, опутанные сетью проводов, мигание лампочек, зуммер... И среди всего этого — она, Джульетта, с ее мыслями о Боге, о душе... Одна, с дужкой наушников на голове, с теми же звездами за окном, той же звездной пылью...

— Вы плачете?..

— Нет - нет... Это что-то с телефоном...

Теперь он услышал — уже более отчетливо — как она всхлипывает.

Он вдруг увидел, словно со стороны, себя и ее — среди черной, пустой, тоскливой Вселенной, они кружили, подобно двойным звездам, вокруг единого центра, тяготея друг к другу и не сближаясь...

— Джульетта, — сказал он, — я хочу вас увидеть.

— Зачем?.. — В ее голосе прозвучала откровенная настороженность.

— Увидеть, поговорить...

— Но ведь мы и так разговариваем...

— Джульетта, я хочу вас видеть! — произнес он с напором, которому и сам удивился.

— Это ни к чему... Я ведь сказала: я не из таких...

— Поверьте, я и не думал ни о чем таком... Просто посидим... Хотите — в ресторане, хотите — у меня в номере... Попьем чайку, поболтаем... Познакомимся...

— А потом?..

— Потом?..

— Вот-вот, потом... Помните песенку: «То не ветер ветку гнет, то не ива клонится...» Ну, и дальше...

— Что — «и дальше»?..

— А вы не знаете?.. — Она рассмеялась, закатилась злым смешком. — «Он в постель ее зовет, хочет познакомиться...» Только там на самом деле другие слова... Как это вы не слышали...

— Джульетта, да я вас пальцем не трону...

— Так все говорят!..

Под утро, пока за ним приехал директорский «козлик», чтобы везти на объект, ему удалось проспать еще час-полтора. День был жарким, солнце — раскаленным, как металл, заливаемый из ковша в опоку. Теплицкий ходил по стройке, в голове шумело, как с похмелья, земля под ногами слегка покачивалась, глаза щипала цементная пыль, седым слоем оседавшая на брюках, на рубашке, на волосах. Он заносил в блокнот обрывки разговоров, отмечал про себя — этот материал годится для проблемной статьи, этот — для очерка, этот возьмут на радио... Но с кем он в этот день ни встречался, о чем ни беседовал, в какие запутанные истории ни вникал — на все, казалось ему, смотрит он с какой-то недоступной ни для кого высоты. Все предметы вокруг словно излучали какое-то нежное, только ему заметное сияние. Звон и грохот, несущиеся со всех сторон, рычание самосвалов, рев угодивших в колдобину грузовиков, самые разнообразные, какофонические звуки, рожденные стройкой, превращались в музыку, полную напряжения и мажора... Время, в котором он существовал, приобрело как бы два измерения: с одной стороны, оно мчалось, начиненное нескончаемой журналистской суетой, захлестывало напором все новых, перекрывающих друг друга впечатлений, с другой — тянулось томительно в ожидании вечера, ночи, минуты, когда раздастся телефонный звонок...

Так было все последние дни. Он давно не испытывал этого чувства тихого, непрестанного ожидания, которое все нарастало, переходя в нетерпение, потом тревогу, пока, наконец, как бы в ответ на эту тревогу, трубка не вздрагивала (так ему казалось), не обрывала ночное безмолвие зовущим, трепещущим звуком...

Но наступил день, когда Теплицкий сказал, что завтра уезжает.

— Правда?.. — вырвалось у нее. — Так скоро?..

— Моя командировка закончилась.

— А вы не могли бы задержаться?.. Хотя бы на пару дней?..

— Редакция требует... Нужно сдать материал в номер...

Он услышал — там, за трубкой — отчетливый, долгий вздох.

— Знаете, я к вам уже привыкла... К нашим ночным разговорам... Вы все-все понимаете... Это так редко случается, чтобы люди понимали один другого...

— Но ведь у вас, наверное, есть подруги?

— У меня их нет.

— Неужели?..

— Была одна, но она... Она меня предала...

— Как это?..

— Да очень просто, как это водится у женщин...

— Кто-то вам понравился, а она увела?.. Так?..

— Какой вы... Любите ставить точки над «и»...

— Я журналист, — отшутился он. — Не забывайте...

— Нет, это потом, это не главное... Вы ведь родились — не журналистом?.. А я — не телефонисткой...

— А кем же мы родились?..

— Вы мальчиком, я девочкой... Остальное — дело случая...

— Это в каком смысле?..

— Ну, в каком-каком... К примеру, вы по случаю стали журналистом, а не, скажем, нобелевским лауреатом по физике, а я — телефонисткой, а не... к примеру, королевой красоты в штате Массачусетс!.. Могло ведь и так случиться?.. Могло?..

Она смеялась, но ему почудилось, помимо всего, что был в ее нервном, звенящем голосе протест, она будто спорила с кем-то или с чем-то — с несправедливостью, судьбой, роком...

— Вы правы, — постарался попасть ей в тон Теплицкий, — так могло случиться... И мы могли бы встретиться, положим, где-то на Карибских островах... В отеле «Риц»... Там все отели так называются: «Риц», «Хилтон», «Палац»... Впрочем, я, возможно, что-то путаю. Но мы могли бы там встретиться, это наверняка...

— Очень даже!..

— Я бы увидел вас в вестибюле...

— На мне было бы белоснежное платье, оно так хорошо контрастирует с фиолетово-коричневым загаром, там ведь много солнца, не меньше, чем у нас...

— Да, и я подошел бы к вам, и мы бы познакомились, и я бы предложил вам отправиться в ресторан...

— Фу, как пошло!..

— Ну, прогуляться, по набережной....

— Пошло!.. Пошло!..

— Или пойти на пляж...

— Ой, какая убогая фантазия!.. Мужчине обязательно нужно видеть женщину голой!..

— Хорошо, я взял бы яхту, и мы поплыли бы в океан!.. Вас это устроит?..

— М - м - м... — Казалось, она всерьез размышляет над его словами. — Пожалуй... И что бы мы там делали?..

— Как - что?.. Ловили макрель.

— Макрель?..

— Да, это такая рыба, и очень вкусная!..

— Вы пробовали?..

— Нет, откуда же... Из нашей редакции в командировку на Карибские острова не посылают...

— Очень жаль... — вздохнула она.

— Но мы бы все равно встретились. Не на Карибах, так где-нибудь еще...

— Да, но белое платье и фиолетово-коричневая кожа лучше всего смотрятся на Карибах...

— Вы правы... И там я преподнес бы вам белые орхидеи... Вы любите орхидеи?..

— Я никогда их не видела...

— Я тоже... Но белые орхидеи, по-моему, идеально подошли бы к вашему платью...

— Белое на белом?..

— Ну, тогда розовые... Или черные... Вы бы сами выбирали... Главное, что мы бы встретились...

Оба замолчали.

Где-то в небе, словно напоминая о завтрашнем отъезде, прострекотал самолет.

— Джульетта, — проговорил он просительно, — мы должны встретиться хотя бы напоследок...

— Зачем?..

— Как — зачем?.. Просто встретиться — и все...

— Вам обязательно нужно меня видеть?

— Конечно!..

— Для чего?..

— Ну, хотя бы для того, чтобы убедиться, что я правильно вас представляю...

Ему показалось, у нее пресеклось дыхание — на минуту, может быть — на две...

— Какой же вы меня представляете?..

— Вы — Джульетта... Вы красивы, иначе Ромео бы в вас не влюбился... У вас черные волосы, голубые глаза... Из-за длинных ресниц они кажутся темнее, чем на самом деле... У вас высокая шея, покатые плечи, грациозные, легкие руки, быстрая походка... Когда вы разговариваете с незнакомыми мужчинами, вы откидываете голову назад... — Ему без труда удалось набросать ее портрет, состоявший из общих черт, каким он ему рисовался...

— Джульетта, я прошу, прошу вас...

Он и сам бы не объяснил толком, почему ему во что бы то ни стало нужно было ее увидеть. Просто — увидеть... Может быть, для того, чтобы убедиться, что она реально существует. И голос, который он привык слышать по ночам, принадлежит ей...

— Когда вы уезжаете?

— В 4.30 отходит мой автобус в аэропорт.

— Откуда?

— От Площади Космонавтов.

Она долго, долго молчала.

— Хорошо, я приду... На остановку...

Ему хотелось прийти туда, откуда отправлялся автобус, пораньше, подождать ее там, увидеть издали... Его задержали в Управлении, директор достал из сейфа бутылку армянского коньяка, секретарша принесла тарелочку с грильяжем и блюдечко с толсто нарезанными ломтиками лимона, подошли еще два-три человека — заместители директора, главбух... Выпили за своевременный пуск домны, за соблюдение установленных Москвой сроков строительства, за правдивое освещение проблем стройки в прессе... И уже сомнительными, почти фантастическими представлялись Теплицкому ночные разговоры о душе, о любви, о Карибах... И то, что на остановке, возможно, уже в нетерпении ходит она, горячий полынный ветер налетает из степи, лохматит ее аккуратно уложенные в парикмахерской волосы, крутит, плещет подолом платья у колен...

Он ушел, сославшись на то, что ему надо еще собраться. Он мчался, почти бежал к себе в гостиницу. Он сгреб, не разбирая, свой командировочный скарб в чемодан и, по пути к остановке, успел заглянуть на базарчик, располагавшийся на небольшом пустырьке. Теплицкому повезло — на остатки командировочных он купил букет белых, Бог знает откуда привезенных роз, правда, слегка подвявших.

Как он и думал, он увидел ее еще издали: она стояла на краешке сбитой из досок платформы и ветер играл ее волосами, то набрасывая их на лицо, то закидывая за спину. Она была среднего роста, с копной золотистых (нет, не черных!..) волос, тоненькой талией, перехваченной пояском с огромной пряжкой, в голубой юбке колоколом, в туфельках замысловатой, видимо заграничной породы, с ремешочками, оплетающими тонкие щиколотки, придающими воздушность всей ее фигуре.

Они не уславливались накануне, как, по каким приметам узнают друг друга... Он подошел к девушке с бьющимся сердцем, как на первое свидание в шестнадцать лет. В ответ на его взгляд, который он не отводил от нее, пока к ней приближался, в ответ на его сияющую улыбку, на букет белых роз, который он держал в правой, слегка вытянутой вперед руке (в левой был чемодан), она тоже улыбнулась, хотя в глазах ее, светлых, стального цвета, сквозило приветливое недоумение.

— Ну, вот, наконец... — проговорил Теплицкий немного задохнувшись. — Джульетта, это вам... Взамен белых орхидей...

— Джульетта?.. Какая еще я вам Джульетта?.. — Голос у нее был грубый, низкий, будто простуженный, не ее голос...

— А кто же вы?.. — пробормотал он растерянно.

— А вы-то кто сами?..

Она хотела вернуть ему букет, который он вручил ей сходу.

— Нет, нет, — отстранился он, — цветы ваши... Они вам очень идут...

— Ну, спасибочки... — рассмеялась она, облизнув ярко накрашенные губы. — Вот потеха...

Автобус — пропахший бензином, пышущий жаром — подрулил минута в минуту. Теплицкий уже изнутри, через мутное, припорошенное пылью стекло заметил девушку, сидевшую в уголке деревянной пристройки. Маленькая, толстоватая, с густыми, цвета пакли, коротко подстриженными волосами, с короткими ногами, которые она, поджав, прятала под скамейкой, словно стыдясь тяжелых, набухших икр... Только глаза он правильно угадал вчера — они были у нее, правда, не голубые, а синие-синие, до черноты, и в них, как хрусталинки хорошей, классической огранки, сверкали слезы...

Он все это заметил, увидел, понял — вдруг!.. И кинулся отворить окно, опустить стекло.

— Джульетта!.. — кричал он, оглушая маленький автобус.

— Джульетта!.. — И налегал всем телом на девушку с подаренными им розами, примостившуюся между ним и окном. Он давил на ее остренькое, перехваченное бретелькой лифчика плечо, он сминал розы, которые бережно, завернув в газету, спасая от палящего солнца, нес с базара, он махал руками, колотил в стекло, автобус, натужно фыркнув, уже отъезжал, и в рыжем, клубящемся шлейфе песка и пыли, поднятом задними колесами, таяла, пропадала Джульетта (если только это была она), хотя, показалось Теплицкому, она, прощаясь, помахала вдогонку ему рукой...