XIII

XIII

И действительно, следующий день конгресса можно с полным правом назвать русским днем. Окончив вторично чтение «Манифеста», выждав, когда стихнут аплодисменты, такие же горячие, как и после первого чтения, Иштоци не ушел с трибуны, а сказал:

– Господа, мы, антисемиты средней Европы, верим, в противоречие с почти всей печатью своих стран, что антиеврейские беспорядки в России произошли не от злокачественности или варварской жестокости русского народа и не от возбуждения их русскими общественными патриотическими деятелями, как это твердит либерал со слов еврейских журналистов и ораторов, а от действий самих евреев. Вчерашние события у нас в Пресбурге только подтверждают это…

Тут же Генрици, пламенный трибун, ученый-философ, внес в эти замечательные слова Иштоци конкретность и окончательную ясность.

– Если мы не примем меры, – сказал он, – чтоб сделать евреям пребывание среди нас неприятным и неприбыльным (ungem?tlich und unrentabel), то нам всем, подобно венграм, придется последовать примеру наших русских братьев, которые вынуждены открытою силою отвоевывать от евреев свою родную землю!

При этих словах вся зала потряслась от рукоплесканий и восторженных возгласов. Мы, делегаты русских антисемитов, встали, несколько растерянные и смущенные, но полные гордости за свою отчизну и свой народ, которому аплодирует Европа, приветствуя его самоотверженность в борьбе с общим еврейским врагом. У Павла Яковлевича и Путешественника на глазах были слезы, Надежда Степановна открыто плакала от восторга, даже я, человек более остальных рациональный, хладнокровный, приложил платок к углам глаз.

– Господа, – начала свое выступление Надежда Степановна, – при посещении мест народных выступлений во всех четырех губерниях еврейского царства нам пришлось столкнуться с большими трудностями, о которых я хочу сообщить делегатам конгресса и публике. Сотни арестов, произведенных властями, кладут печать молчания на людские рты. Люди словно забыли, отчего пороли еврейские перины и почему евреи так противны и ненавистны им. Дело в том, что власти воспользовались антиеврейскими выступлениями народа, чтоб расправиться с теми, кто им не угождает и перед ними не раболепствует. Признаюсь, мне самой пришлось покинуть пределы дорогой моей русской отчизны именно после этой поездки и открытого заявления протеста губернатору… Вот записи разговоров и впечатлений, сделанные прямо по свежим следам, – Надежда Степановна развернула клеенчатую тетрадь и прочла:

– Разговоры в народе: «Ну, Ивана схватили, несдобровать молодцу, жиды его давно недолюбливают… Петрова под арест взяли. Вспомнили, как два года назад исправнику нагрубил, Пинскому, богатому жиду, свиное ухо показал».Так власти сами рвут связи с народом и вселяют в народ недоверие к себе… Хлеб и вода в остроге, сечение гуртом, военный суд – вот чем ответили власти христианам в их борьбе с евреями… Если пройти по городу, где произошли бескровные расправы с евреями и кровавые с народными бунтовщиками, то услышишь всякое. Одни говорят: «Бесполезно разорять жидов, они убытки втрое взыщут». Другие говорят: «Разве дома еврейские виноваты? Жидов, вот кого надо бить». Третьи шутят: «Глупый мы народ, даем жидам случай новые перины шить». А есть шутники, которые говорят: «Просто совестно за наш город. Везде бьют, а у нас тихо, точно мы глупее других».

Когда я перевел эти народные слова, приведенные Надеждой Степановной, в зале раздался смех и веселые аплодисменты. Вдохновленная подобным приемом, Надежда Степановна продолжала чтение своих записок:

– Еду на извозчике. Возница со смехом указывает на один из домов с выбитыми окнами: хозяйскую дочку вместе с фортепьяной выбросили… Это гинзбурговские… Тут такая музыка шла… Ай, жги, говори… Перины пороть – дело привычное, а жидовскую фортепьяну в окно – это, скажу по совести, удовольствие… Гинзбург обманом взял у солдата закладную… – Значит, солдат и привел? – спрашиваю. – Зачем, – поясняет извозчик, – все знают, как этот дом Гинзбургу достался… А вон тот, где крыша рухнула, жиды зажигать хотели. Зуб за зуб по-жидовски, значит… Татарина-огородника дом… Жиденята у него овощи крали, он их высек, они его и спалили… – А почему же не судили еврея за поджог, – спрашиваю. – Их осудишь, – с недоверием говорит извозчик, – да и доказательств не было. – Так, может, не евреи спалили, – задаю испытывающий вопрос. – Ну как же не евреи, если ночью загорелось… С сарая загорелось… – Значит, татарин привел? – Нет, татарин уехал в свою сторону. Мы сами жидам этот грех вспомнили. Старый жид плакать. Вот смех. А ему в ухо да в ухо…

Когда Надежда Степановна закончила чтение своих записок, встал Павел Яковлевич и сказал:

– Из всех приведенных здесь фактов, господа, не следует делать вывод, что русский народ – враг царя и властей. Он выступает против тех или иных правительственных чиновников лишь там, где эти чиновники, связанные взятками с еврейскими гешефтмахерами, действуют в защиту своих антинародных интересов вместе с евреями. Но и тогда народ помнит о государе. Известен такой случай: когда толпа ворвалась в дом богатого еврея, где висел портрет покойного государя Александра II, то она стала громить лишь после того, как портрет был снят со стены и передан на хранение дворнику. К тому ж сообщения о грабежах преувеличены. Толпа громила, но не крала. Надо, однако, признаться, что бабы действительно шли за толпой и брали… Когда им активисты пытались разъяснить неправильность поведения, они отвечали: зачем зря добру пропадать… Конечно, повторяю, мы не одобряем положения, когда каждый, взяв в руки палку, становится капралом. Но войск было мало, а юнкера были заняты экзаменами. Тем не менее во время особенно, казалось, сильных беспорядков избито было не более тридцати человек, убито пять. Незначительное количество избитых и убитых объясняется тем, что евреи, благодаря своей пантофельной тайной почте и всемирному своему израильскому союзу, были заранее предупреждены и мгновенно прятались, кто в погреб, кто на чердак, кто вовсе выбирался из города. А теперь, когда все стихло, вернулись и опять запрудили улицы… Что касается еврейских детей, то они практически не пострадали. Дети с чрезвычайной осторожностью выводились и выносились из домов с помощью родителей, прежде чем имущество евреев, да и самих евреев-родителей, начинали бить и громить…

Надо заметить, что если выступление Надежды Степановны был пламень, то выступление Павла Яковлевича – лед, как это вообще водится в их взаимоотношениях. Выступление Павла Яковлевича было более умеренным, но и менее живым и ясным. Чувствовалось, что говорит он с чужих слов либо по несвежим своим впечатлениям. Тем не менее оба выступления дополнили друг друга и позволили сделать Генрици вывод:

– Слушая русских делегатов, лишний раз убеждаешься в справедливости слов Дюринга, что насилие вообще и насилие против еврейского врага в частности только тогда по-настоящему плодотворно, когда оно отказывается от анархической бессистемности, как бы искренни ни были народные стремления, и опирается на твердые понятия социалистической морали и социалистического права…

* * *

Шестнадцать лет спустя, когда салонный французский антисемитизм со своим национальным запахом смоченных дорогими духами потных подмышек вырвался на парижские мостовые и толпа орала: «Смерть Дрейфусу! Готовьте виселицы для Израиля! Смерть Золя!» – один из французских социалистов сказал: «Золя – буржуа. Нельзя же нашей партии идти на поводу у буржуазного писателя». Тогда социалист Жюль Гед с горечью ответил своему коллеге по социалистической партии: если мы когда-нибудь возьмем власть, сможем ли мы что-либо сделать с опустившимся народом, развращенным существующими порядками…

Жюлю Геду было от чего прийти в отчаяние, ибо он понял, что антисемит-погромщик является составной частью революционной массы, на которую приходится опираться социализму любого направления. И действительно, как бы ни пытались классовые социалисты и либералы-гуманисты каждый со своей стороны представить рост антисемитизма в России, например, в 1881 или в 1905 году, главным образом как реакцию правительства на революционные выступления масс и попытку отвлечь эти массы от революции, в действительности рост антисемитизма является как раз составной частью революционных масс и антисемитизм всегда растет вместе с революционным энтузиазмом толпы. Правительство может лишь использовать этот энтузиазм в своих интересах. Это, кстати, соответствует весьма точному определению, которое дал антисемитизму Энгельс: «народное суеверие». Выступление рабочих и крестьян, особенно в западных губерниях, как правило, было связано с антисемитскими погромами.

Всякая устойчивая власть по своей сути консервативна, народ же по своей сути революционен, но процесс этот взаимосвязан. Чем более консервативна и твердолоба власть, тем более революционен народ, и наоборот, чем консерватизм более гибок, тем народ менее революционен. Идет борьба. Либо власть путем умелой, гибкой политики распространяет консерватизм на народ, либо народ революционизирует твердолобую власть, делает ее менее устойчивой, более авантюристической. Такая революционно-авантюристическая власть воцарилась в России накануне революции. Это можно проследить по ряду ее действий, но если уж держаться нашей темы, то это видно по изменившемуся взаимоотношению между властью и народом во время антисемитских погромов. Ярким примером может служить совершенный на «святую православную пасху» кишиневский погром 1903 года, или, как его назвал Толстой, «злодейство, совершенное в Кишиневе». Вот что пишет Л. Толстой:

«Я понял весь ужас совершившегося и испытал тяжелое смешанное чувство жалости к невинным жертвам зверства толпы, недоумение перед озверением этих людей, будто бы христиан, чувство отвращения и омерзения к тем так называемым образованным людям, которые возбуждали толпу и сочувствовали ее делу, и главное, ужас перед настоящими виновниками всего – нашим правительством со своим одуряющим и фантазирующим людей духовенством и со своей разбойничьей шайкой чиновников…»

Кишиневский погром ясно продемонстрировал, на что способен опустившийся народ, развращенный существующими порядками. Разорванные пополам младенцы, гвозди, вбитые во лбы жертв, языки, отрезанные у жертв и вставленные им в расстегнутые штаны, и прочие народные фольклорные фантазии… Все это совершалось при попустительстве власти, полиция и чиновники которой выступали в роли зрителей кровавой оперетки и при активном руководстве так называемых «образованных людей», вызывающих у Л. Толстого омерзение. И действительно, руководство погромом взял на себя православный разночинец-интеллигент. Студенты, учителя и чиновники, гимназисты на велосипедах объезжали погромные толпы, руководя ими и создавая общий тактический план. Это было уже ближе к замыслам г-на Дюринга, это был шаг вперед от патриархальных наивных погромов 1881 года, когда погромщики, прежде чем начать бить родителей, помогали родителям выносить в безопасное место детей. Но все-таки это еще не соответствовало подлинным идеям социалистического насилия. Ибо практические насилие Дюринга требует опоры на теоретически обоснованные мораль и право. Ну а труд по обоснованию такой морали и такого права, разумеется, Дюринг берет на себя. Но создание всякой теории, в том числе и теории погромов, как мы знаем, требует метода. Каков же метод расового социалиста Дюринга?

«Метод его, – пишет Энгельс, – состоит в том, чтоб разлагать каждую группу объектов познания на их якобы простейшие элементы, применять к этим элементам столь же простые, якобы самые очевидные аксиомы и затем оперировать добытыми таким образом результатами».

«Вопросы из области общественной жизни следует решать аксиоматически, – заявляет Дюринг, – на отдельных простых основных формах, как если бы дело шло о простых формах математики». «И таким образом, – иронизирует Энгельс, – применение математического метода к истории, морали и праву должно и здесь обеспечить нам математическую достоверность добытых результатов, должно придать этим результатам характер подлинных, неизменных истин».

И действительно, отрезанные языки и вбитые в живое тело гвозди еще могут опираться на расхожие эмоциональные лозунги, но отравление в камерах газом миллионов уже не может обойтись без «подлинных неизменных истин». Кто же помогает найти Дюрингу эти истины и передать их в дальнейшее пользование немецким и прочим философам действительности? Два мужа, о которых мы уже упоминали и которые служат Дюрингу простейшими элементами в его арифметических расчетах морали и права.

«Эти два призрака, – пишет Энгельс, – должны, разумеется, делать все, что от них потребует их заклинатель». То есть г-н Дюринг. В первом своем арифметическом расчете Дюринг вполне в духе человеколюбия, гордости человеческим званием и прочими побрякушками, которыми любят позванивать подобные господа, доказывает идею полного равноправия «обеих воль», «общечеловеческой суверенности», «суверенности индивида». Мы не будем останавливаться на этих расчетах, подобные которым можно найти в любых декларациях современного общественного гуманизма, отправной точкой которого служит величие человека. Итак – «человек – это звучит гордо», как сказали г-н Дюринг и Максим Горький. Более того, «итак, мы все теперь совершенно равны и независимы, – как добавляет Фридрих Энгельс, – все ли? Нет, все-таки не все». Дело, оказывается, не в теореме, где Дюринг крайне гуманен, но крайне неоригинален и стоит в одном ряду со знаменитыми гуманистами, обожествившими человека. Дело в отступлениях от теоремы, то есть не в правилах, а в исключениях, которые и создают моральную и правовую основу теории насилия г-на Дюринга.

Отступление номер один. «Там, где в одном лице соединены зверь и человек, можно поставить от имени второго вполне человеческого лица вопрос, должен ли его образ действия быть таким, как если бы друг другу противостояли, так сказать, только человеческие личности… Поэтому наше предположение о двух морально неравных лицах, из которых одно причастно в каком-то смысле к собственно звериному характеру, является типической основной формой для всех тех отношений, которые могут, согласно этому различию, встречаться внутри человеческих групп и между такими группами».

Прочтя это отступление номер один, Энгельс спрашивает у Дюринга: «Как далеко может пойти человечный человек против человека-зверя, как далеко может он применять по отношению к последнему недоверие, военную хитрость, суровые и даже террористические средства, а также обман, – нисколько не поступаясь при этом обыкновенной неизменной моралью?» Так спрашивает Энгельс. Но нам, которые старше Энгельса на целый век, не о чем спрашивать г-на Дюринга.

Отступление номер два. «Если один поступает сообразно с истиной и наукой, а другой сообразно с каким-либо суеверием или предрассудком, то… как правило, должны возникнуть взаимные трения… При известной степени неспособности, грубости или злых наклонностях характера всегда должно последовать столкновение… Насилие является крайним средством не только по отношению к детям и сумасшедшим. Характер целых естественных групп людей и целых культурных классов может сделать неизбежной необходимостью подчинить их враждебную, вследствие своей извращенности, волю с целью ввести ее в рамки общежития. Чужая воля признается равноправной и в этом случае, но вследствие извращенного характера ее вредной и враждебной деятельности она вызывает необходимость выравнивания, и если она при этом подвергается насилию, то пожинает лишь отраженное действие своей собственной несправедливости».

По этому поводу Энгельс замечает, что социалист Дюринг таким образом оправдывает любые колониальные зверства «вплоть до зверств русских в Туркестане, когда генерал Кауфман летом 1873 года напал на татарское племя иомудов, сжег их шатры и велел изрубить их жен и детей». При этом «Политиздат» очень мягко, деликатно косвенно несколько поправляет Энгельса, указывая в примечаниях, что «основным источником, из которого Энгельс заимствовал данные об этих событиях, явилась, очевидно, книга американского дипломата в России Юджина Скилера «Туркестан. Заметки о путешествии в русский Туркестан – Коканд, Бухару и Кульджу»». Энгельс, естественно, продолжает полемику не со своим посмертным издателем – «Политиздатом», а по-прежнему с г-ном Дюрингом. «Но только он (Кауфман) не был настолько жесток, чтоб вдобавок еще глумиться над иомудами и говорить, что истребляет их в целях морального выравнивания».

В этом существенная разница между насилием старым, берущим свое начало от Каина, и насилием новым, современным, берущим свое начало от философов действительности конца XIX – начала XX века.

«В этом конфликте, – пишет Энгельс, – люди избранные, поступающие якобы сообразно с истиной и наукой, – следовательно, в конечном счете философы действительности, – призваны решать, что такое суеверие, предрассудок, грубость, злые наклонности характера, а также решать, когда именно необходимы насилие и подчинение в целях выравнивания. Равенство, таким образом, превратилось теперь в… выравнивание путем насилия, и первая воля признается равноправной второй путем ее подчинения». И наконец, в отступлении номер три Дюринг, как пишет Энгельс, «сам разрушает столь аксиоматически установленное равенство… Он, ухитрившись построить общество с помощью двух мужей, вынужден, однако, для конструирования государства привлечь еще третьего, ибо, – вкратце излагая дело, – без этого третьего не могут состояться никакие постановления большинства, а без таких постановлений, следовательно, также без господства большинства над меньшинством – не может существовать государство… Он (Дюринг) сворачивает в спокойный фарватер конструирования своего социалитарного государства будущего, где мы еще будем иметь честь навестить его в одно прекрасное утро».

Эти последние строки Энгельса относятся ко времени, когда он еще не успел посетить хозяйственные коммуны, социалистическое планирование и прочие элементы социалитата. Мы, согласно нашему изложению, благодаря Энгельсу там уже побывали. Тем не менее мы будем ждать новых встреч и с другими важными элементами социалистического государства будущего, с его культурой, с его конституционным устройством, с его представлениями о социалистической семье. Разумеется, Энгельс, как классовый социалист и диалектик, заявляет, что вслед за «буржуазным требованием уничтожения классовых привилегий выступает пролетарское требование уничтожения самих классов», и тут же попадает в ловушку, которую готовит всякому диалектику Абсолют. «Требование равенства, – пишет Энгельс, – сводится к требованию уничтожения классов. Всякое требование равенства, идущее дальше этого, неизбежно приводит к нелепости. Мы уже привели примеры подобных нелепостей, и нам придется еще указать немалое число их, когда мы дойдем до фантазий г-на Дюринга относительно будущего».

Энгельс, однако, не указывает нам (и как диалектик не может указать), где та точка, на которой могут остановиться требования классового равенства, то есть где они могут остановиться как процесс, не приведя к материализации «фантазии г-на Дюринга». Тем более что сам Энгельс несколько ранее указывает нам на опасное идеологическое орудие, с помощью которого г-н Дюринг и прочие философы действительности могут миновать (а мы знаем, что даже миновали) эту благоразумную точку классового равенства, на которой призывает остановиться Энгельс.

«Сперва из предмета, – пишет Энгельс, – делают себе понятие предмета. Затем переворачивают все вверх ногами и превращают отражение предмета, его понятие, в мерку для самого предмета. Теперь уже не понятие должно сообразовываться с предметом, а предмет должен сообразовываться с понятием». Далее Энгельс задает вопрос: «Что происходит, когда подобного рода идеолог конструирует мораль и право не из действительных общественных отношений окружающих его людей, а из понятий, или из так называемых простейших элементов «общества»?» Мы на этот вопрос ответ знаем. Мораль подменяется понятиями г-на Дюринга и прочих философов действительности о морали, право – их понятиями о праве, социализм – их же понятиями о социализме. Конечно, всякая идеология и всякая политическая система не свободна от извращений и подмен предмета понятием о предмете. Но именно поэтому Энгельс указывает на важнейшие достижения буржуазного развития, которое является наиболее эффективным способом борьбы с подобными подменами понятий, где бы они и при какой бы политической системе ни происходили. «Требование равенства, – пишет Энгельс, – приняло всеобщий, выходящий за пределы отдельного государства характер. Свобода и равенство были признаны правами человека». Причем «права человека» Энгельс выделяет курсивом. То есть свобода и равенство есть не то, что устанавливает для человека то или иное государство или общество, как было при феодализме, а то, что принадлежит человеку независимо от того, в каком государстве или в каком обществе он бы ни жил, как принадлежит ему собственное тело и собственная душа. Это величайшее достижение буржуазного общества, величайшее достижение буржуазной революции, и само буржуазное общество, невзирая на все свои извращения, неспособно это изменить. Таким образом, теперь, когда у нас сложилось более или менее полное впечатление о той социалистической морали и социалистическом праве, которые имел в виду г-н Генрици, мы можем вернуться в зал конгресса и послушать на этот счет новые соображения наших антисемитов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.