Глава 27 Новая эстетическая политика

Глава 27

Новая эстетическая политика

Говоря о русской литературе двадцатых годов, конечно, нельзя обойти вниманием НЭП – это хитроумное нововведение, задуманное предусмотрительным Лениным, растоптанное и изничтоженное впоследствии коварным Сталиным. Это явление, несмотря на свое название – новая экономическая политика, – кажется, не оказало никакого существенного влияния на экономику Советской России, зато оставило неизгладимый след в истории ее литературы и, я бы даже сказала, эстетики вообще. Признаюсь, никогда не понимала обличительного пафоса «Столбцов» Заболоцкого. Не знаю даже, чем он руководствовался, когда писал эту книгу? Ну разве что желанием тайно посмаковать всевозможные извращения и отклонения от нормы под видом их морального осуждения… Впрочем, есть ли там какие-нибудь извращения? Честно говоря, помню уже с трудом. Пафосное предостережение: «Целует девку Иванов!» – кажется, это оттуда. Что ж, будем условно считать это извращением… О «Ночном портье» Лилианы Кавани я уже писала и должна признаться, что нисколько не осуждаю эту смелую женщину. В конце концов, антифашизм – это святое! Гораздо больше меня возмутил откровенно педофильский фильм Шлендорфа «Огр», в котором режиссер для прикрытия своих очевидных даже полному профану наклонностей заставляет героя Джона Малковича в финале тащить на своих плечах еврейского мальчика через болото, якобы спасая его от нацистов и артобстрела еще и сопровождая эту сцену каким-то тошнотворным душещипательным текстом, который произносит голос актера за кадром.

Конечно, в искусстве бывают и абсолютно случайные совпадения, когда первоначально совершенно невинные произведения, созданные их авторами, можно сказать, безо всякого тайного умысла, вдруг – в силу резкой смены культурного контекста, вызванной какими-нибудь историческими катаклизмами и потрясениями, – обретают крайне извращенный и неприличный смысл. То есть иногда в искусстве происходят такие внешние совпадения, лишенные какого-либо внутреннего смыслового созвучия, какие бывают, например, в языке, когда два совершенно одинаково произносимых слова имеют абсолютно разные значения и вообще произошли от не имеющих никакого отношения к друг другу корней. Такие слова в языке, кажется, называются омонимами. Вот и я условно бы назвала такие случайные совпадения в искусстве своеобразными эстетическими омонимами. Восприятие этих случайных неприличных созвучий окружающими во многим зависит от их сдержанности и внутренней культуры. В частности, мне редко когда случалось видеть, чтобы, например, произнесение вслух имени такого писателя, как Себастьян Жапризо, не сопровождалось бы какими-либо колкостями, сальными замечаниями и глупыми ухмылками со стороны моих знакомых. А о чем это говорит? Да прежде всего об их низкой культуре, хотя многие из них и мнят о себе бог весь что!.. То же самое, к сожалению, видимо, можно сегодня сказать и о культурном уровне всей русской нации в целом. Я, например, с трудом представляю, чтобы президент России во время своего последнего визита во Францию мог бы себе позволить отправиться на встречу к носителю столь неблагозвучной фамилии, как Жапризо, даже бы если именно он, а не Дрюон возглавлял сегодня Французскую академию. Представляю, что бы творилось в отечественных СМИ, не говоря уже о рядовых гражданах, которые бы, наверняка, все поголовно корчились от смеха, сидя у экранов своих телевизоров во время демонстрации последних известий. Другое дело обрамленный благородной сединой Дрюон!

По той же нелепой причине сегодня уже практически невозможно услышать по радио такие замечательные мелодичные песни, как «Снятся людям иногда голубые города» или же «А вокруг голубая, голубая тайга». Иногда я с некоторым ужасом представляю себе, как сегодняшняя публика восприняла бы заключительные кадры классического фильма советского кинематографа «Судьба человека», когда Бондарчук прижимает к своей волосатой груди плачущего Ванюшку. Нет уж, лучше пусть его больше совсем не показывают!.. Да что там говорить, практически все советское искусство пало жертвой этой случайной эстетической омонимии. Бывает же такое! Парадоксально, но факт! Приходится это признать! А не будь этих многочисленных случайных совпадений, многие из произведений советской культуры до сих пор, наверняка, воспринимались бы большинством населения России как шедевры. В этом отношении, можно сказать, советским писателям, композиторам и режиссерам просто очень сильно не повезло. И им можно даже посочувствовать… В самом деле, над ними все хихикают, а лавры тем временем достаются другим, их более ушлым зарубежным коллегам!

Об этой вопиющей несправедливости к отечественному искусству я почему-то еще раз вспомнила совсем недавно, когда посмотрела увенчанный «Оскаром» фильм Альмодовара «Поговори с ней», повествовавший о несчастной любви санитара больницы к девушке, пребывавшей в коматозном состоянии. Девушка забеременела и излечилась, а несчастный санитар угодил за решетку и покончил с собой… Не могу даже передать, какую сложную гамму чувств я пережила по ходу этого в высшей степени гуманистического фильма! И дело даже не в очевидной извращенности сюжета, преподнесенного со свойственной этому мастеру кино слащавостью… Больше всего меня возмутил факт совершенно очевидного плагиата, ибо в точности такой фильм, практически с точно такой же интригой, я уже видела лет десять тому назад. Назывался он «Грешная любовь» и был поставлен отечественным режиссером Полынниковым. Причем отснят так – с таким гуманистическим пафосом и такими душещипательными подробностями, – что испанскому режиссеру-лауреату и не снилось! В свое время я даже писала об этом фильме, поэтому запомнила его содержание очень хорошо.

В провинциальный городок из столицы приезжает девушка Таня, дабы работать в местном заброшенном монастыре экскурсоводом. В нее влюбляются сразу два местных юноши, с совершенно одинаковыми квадратными головами, и зовут их тоже одинаково – Иванами. Правда, один юноша живет бедно, учится в медучилище и слегка заикается: его все называют просто Ваней. А другого, собирающегося переоборудовать провинциальный городок в туристический центр, называют на иностранный манер – Ив. Впрочем, насколько я помню, они оба все равно были почему-то одеты в неестественно новую и чистую одежду. Так же поблескивали свежей краской и стены якобы заброшенного старинного монастыря. Короче говоря, обоим нравилась Таня, но один ухаживал за ней, не скрывая своих циничных целей, а другой, Ваня, был настроен романтически. Однако у Вани было тяжелое детство: мать-алкоголичка, которая вступала в интимные отношения со своими случайными друзьями, не стесняясь присутствия малолетнего сына. Картины этого детства, сопровождающиеся душераздирающей музыкой, то и дело всплывают перед глазами Вани и кинозрителей, стоит только приблизиться к нему какой-нибудь женщине, в том числе и той, что ему нравится. Прекрасно помню также, как от психических травм детства пытался вылечить юношу пожилой рабочий, вместе с которым он чистил старый колодец. Рабочий проводит своеобразный сеанс психоанализа у старой стены монастыря, предлагая Ване упереться в нее лбом… Между тем Ив времени даром не теряет и приглашает девушку покататься с ним на воздушном шаре, а во время полета начинает к ней грубо приставать. В результате девушка падает с воздушного шара и в коматозном состоянии оказывается в больнице. Ваня, который учится в медучилище и проходит в больнице практику, дежурит у ее постели день и ночь. Однажды, не сдержав нахлынувших на него чувств, он вступает со своей бесчувственной возлюбленной в интимные отношения. Девушка на мгновение пробуждается. Однако в реанимационную палату в это время заглядывает санитарка, в результате чего Ваня оказывается за решеткой. К счастью, главный врач больницы – хороший человек и понимает, что Ваня своим «проступком» спас девушку, а потому настаивает, чтобы его выпустили. Ему отказывают наотрез, тогда главврач предлагает провести следственный эксперимент. И только так ему удается убедить тупых несговорчивых милиционеров. Ваню привозят в больницу и там, в палате, на глазах у следователя и сотрудников милиции, он повторяет то, что сделал. И снова результат наилучший – девушка почти ожила! Все действия, как и в прошлый раз, проходят под душераздирающую музыку. Женщина-следователь не может сдержать набежавшую слезу… Ну, все – дальше, я думаю, можно не продолжать.

О какой справедливости после этого можно говорить! Пока из отечественных режиссеров «Оскаров», насколько я знаю, были удостоены только Михалков и Меньшов, а о таком русском самородке, как Полынников, боюсь, в американской Киноакадемии даже и не подозревают! Впрочем, в данном случае и о плагиате со стороны Альмодовара всерьез говорить вряд ли стоит – скорее, тут имеет место некое совпадение, – но не случайное, а на сей раз вполне осмысленное и сознательное, я бы сказала: синонимическое духовное родство, – если уж продолжать лингвистические аналогии.

Я уже как-то писала о странной притягательности отрицательных персонажей в русской литературе XIX века. Для искусства XX века характерна, скорее, уже полная тошнотворность практически всех положительных героев! Сегодня разве что замочивший собственного папашу Павлик Морозов или же заложившая и обрекшая на смерть своего мужа Любовь Яровая не вызывают у меня полного отталкивания, да еще, может быть, комиссарша из «Оптимистической трагедии»… От остальных просто с души воротит!

Но я не случайно затронула в начале этой главы времена НЭПа. Этот короткий промежуток времени интересен для меня прежде всего тем, что тогда, наверное впервые в истории русской культуры, стилеобразующей фигурой стала женщина. Не какой-то там жлоб в бордовом пиджаке с золотой цепью на бычьей шее, а именно женщина. Точнее, такая дамочка с характерной волнистой челкой набок, отплясывающая чарльстон. Лучше всего этот образ, наверное, запечатлели Ильф и Петров в лице Эллочки-людоедки. Странно, но эта девушка до сих пор кажется мне едва ли не самым притягательным образцом для подражания во всей русской литературе. Может быть потому, что практически ни одно слово из ее небогатого лексикона не выглядит сегодня устаревшим и архаичным, то есть она сумела найти какой-то вечный универсальный язык для выражения своих чувств. Мне также понятна и близка ее обостренная тяга ко всему модному и стильному, которой так не хватает большинству современных писателей. Да, пожалуй, из нее могла бы выйти настоящая писательница, законодательница мод! Ну разве что ей не хватает еще немного злости, которую Эллочке, наверное, следовало бы позаимствовать еще у одной ключевой героини тех лет – Гадюки Алексея Толстого. Идеальная писательница, по-моему, должна периодически испытывать вот такие же, как эта Гадюка (уж не помню точно, как ее звали), приступы злобы, подступающие откуда-то из далекого прошлого, вплоть до готовности кого-нибудь замочить. Без этого современной писательнице просто не выжить.

Вполне допускаю, что мое желание соединить в одно образы Эллочки Людоедки и Гадюки Алексея Толстого, да еще сделать их чуть ли не образцом для подражания для современной писательницы могло показаться кому-то чересчур нарочитым и надуманным. Однако я говорю все это вовсе не из желания кого-либо эпатировать – меня вообще редко посещает подобное желание. Потому что если повнимательней оглядеться по сторонам, то сама по себе окружающая реальность такова, что и напрягаться особенно не надо. Самой этой реальности вполне достаточно, чтобы человек, если он как-нибудь случайно ненароком на нее натолкнется, навсегда остался заикой. Проблема заключается в том, что люди, как правило, наталкиваются на эту коварную реальность в самые не подходящие для себя моменты, так как бо?льшую часть своей жизни предпочитают проводить в иллюзиях. Причем эти утопические представления людей о жизни порой имеют далеко не столь очевидную форму, как, например, было в случае со строительством идеального справедливого общества, возделыванием обдуваемой всеми ветрами целины или же стремлением урвать баснословные вклады в каком-нибудь Русском Доме «Селенга», неизменно «желающем всем счастья» с экранов ТВ.

Очевидность перечисленных выше утопий на самом деле в значительной степени ослабляет их опасные последствия. Так, человек, сидящий за рулем мчащейся на полном ходу машины, подвергает себя серьезной опасности только в те мгновения, когда по-настоящему, всерьез, погружается в глубокий сон. Если же он просто так, как бы только в шутку, прикрывает глаза, а на самом деле наблюдает за дорогой, то ничего особенно опасного, в сущности, и не происходит. Так, в общем-то, было и в нашем недавнем прошлом: люди как бы в шутку прикрывали глаза, а потом эта игра в жмурки им надоела, они просто поснимали свои игрушечные повязки, и все! Поэтому и огромные разоблачительные тома русской эмигрантской философии, объемистые антиутопии – о сочинениях так называемых диссидентов я вообще молчу – сразу же, мгновенно утратили свою актуальность и стали абсолютно никому не интересны. Все ведь и так всем понятно без этих многомудрых книг!

Однако есть утопии куда менее игрушечные и потому гораздо более опасные, подпадая под влияние которых человек и вправду погружается в какой-то сон и почти полностью утрачивает ощущение реальности. Однако, если кто-нибудь вдруг решил, что я вижу свое предназначение, как писательницы, в том, чтобы просвещать своих читателей на этот счет, делиться с ними своим жизненным опытом и пр., то он глубоко заблуждается. Моя главная и единственная задача в жизни – кое-как сориентироваться во внешнем мире самой, чтобы, не дай бог, не заснуть и не вмазаться в какую-нибудь стену на полном ходу – скажем так, раз уж я взялась проводить эту аналогию между человеческой жизнью и мчащейся на всей скорости машиной… И мое равнодушие к окружающим вовсе не продиктовано какими-то особыми садистскими наклонностями моей натуры – у меня просто-напросто нет времени оглядываться по сторонам и обращать внимание на других. Поэтому мне и нет до них, в сущности, никакого дела. Главное – выжить самой!

Так что не для всех, а просто себе на заметку, могу сказать, что одной из самых коварных и опасных утопий на сегодняшний день кажется мне глубоко неверные и иллюзорные представления о женщине, взращенные русской литературой XIX века. Достаточно вспомнить все эти непомерно возвышенные и идиллические образы женщин у Некрасова, Тургенева, Толстого и особенно Достоевского… В самом деле, может ли убийца всерьез рассчитывать на понимание и сочувствие проститутки, как это описано у Достоевского? Думаю, далеко не одного мужчину, оказавшегося в столь непростой ситуации, ждет теперь разочарование. Современная русская женщина будет в равной мере уязвлена и тем, что от нее такого понимания ждут, и тем, что от нее такого понимания не ждут… В общем, получается какой-то замкнутый круг, из которого лично мне очень хотелось бы раз и навсегда вырваться… И кажется, не мне одной!

Возьмите, к примеру, слово «гендер», поднятое сегодня на щит феминистками всего мира! Признаюсь, первое время мне это слово не просто резало слух, а даже внушало некоторый ужас! Гендер! И означает-то всего какой-то род или же пол, причем чаще всего именно женский, а звучит и вправду как-то устрашающе… Во всяком случае, депутатам Госдумы, выступающим сегодня за чистоту русского языка, такое слово явно не должно было бы понравиться. Лично я бы не удивилась, если бы они даже выступили с отдельной инициативой: изъять это слово из употребления и заменить его на какую-нибудь ласкающую слух «женственность»: слово родное и приятное во всех отношениях! Особенно, мне кажется, это касается депутатов, представляющих фракцию «Регионы России», а значит, и волжские селенья, где, согласно известной песне застойных времен, «бесконечно и нежно любя, женщина скажет: жалею тебя…»

А «гендер»?.. Не слово, а прямо какая-то чугунная булава, которой современные женщины как будто специально решили бить по башке наиболее тупоголовых и простоватых мужчин, пребывающих в мире архаических иллюзий… И все-таки трудно сейчас сказать, приживется ли слово «гендер» в русском языке окончательно. Но еще труднее предсказать судьбу того, что скрывается за этим словом: судьбу образа современной женщины, слегка пугающего и агрессивного… Не могу сказать, чтобы меня вполне устраивал этот образ. Пожалуй, мне бы хотелось чего-нибудь менее явного, но зато более таинственного и жутковатого, такого, чего депутатское ухо сразу бы даже и не уловило. Чтобы можно было так незаметно подкрадываться сзади и… В общем, чего-нибудь такого, в духе Габриель Витткоп, например, которая совсем недавно, в декабре прошлого года, во Франкфурте в возрасте 82-х лет покончила с собой… Вообще-то, она родилась во Франции и фамилия у нее была Менардо, впоследствии же она вышла замуж за нацистского офицера-гомосексуалиста, которого укрывала у себя во время войны, после того как тот дезертировал из армии… Забавно, но позапрошлым летом в Париже я встречалась с издателем Бернаром Валле, который вытащил из небытия эту полузабытую публикой старушку, тридцать лет назад громко заявившую о себе романом «Некрофил». А последней ее книгой стал роман «Тишайшее убийство». В целом меня бы, пожалуй, устроило что-нибудь в этом роде. Вот такое «тишайшее из убийств»! Даже не знаю, чего конкретно, но вообще.

К тому же ничего не поделаешь, но в последнее время мне все меньше нравится смотреть на себя в зеркало. Конечно, иногда мне все еще отпускают комплименты, и в такие минуты в глубине души мне приятно осознавать, что в жизни я все еще не так страшна, как часто думаю про себя теперь сама – во всяком случае, не вижу особого смысла настаивать на противоположном.

Однако в глобальном масштабе, в том, что касается женщин вообще, я бы, пожалуй, особенно не обольщалась! Все эти идиллические представления о красоте, мне кажется, сегодня выглядят уже абсолютным атавизмом, пережитком прошлого, о котором подавляющее большинство людей (и мужчин и женщин) рассуждают чисто по инерции. Современная женщина, на мой взгляд, должна прежде всего устрашать – и в этом заключается ее главное предназначение, по крайней мере в искусстве! Не обязательно, конечно, своей внешностью, то есть быть пугалом, но, вообще, в глобальном смысле, как я уже сказала. Не знаю даже, понятно ли я изъясняюсь, может быть, чуточку сбивчиво…

Попробую пояснить на примере. Не так давно меня пригласили принять участие в одном круглом столе, и стоило мне только там появиться, как ведущий ни с того ни с сего представил меня присутствующим как отъявленную «фашистку». Неизвестно, чем он руководствовался, но поначалу я даже немного оторопела, так как не знала, как мне на это отреагировать: обижаться или же, наоборот, сделать вид, что все так и есть, а может, обратить все в шутку. В общем, я это «проглотила», а потом, оглядевшись по сторонам, поняла, что ведущему, в соответствии с темой обсуждения: «Искусство и политика» – просто очень важно было, чтобы среди участников были представлены все спектры политических направлений, от крайне правых до крайне левых. Вот он и решил заполнить мной пустовавшую до моего прихода нишу, раз уж я так случайно подвернулась ему под руку, а точнее, под язык. Позднее он мне пояснил, что так меня ему часто характеризовали в личных беседах какие-то наши общие знакомые.

Однако, несмотря на перенесенные мной в тот момент несколько неприятных секунд, обратившись к самой глубине своей души, я сегодня вынуждена признать, что такое определение если и могло меня когда-нибудь по-настоящему задеть, то разве что лет пятнадцать тому назад, а сегодня оно меня совсем-совсем не трогает, потому что само это слово «фашизм» кажется мне теперь в высшей степени затрепанным и банальным, как бы позаимствованным из детских игр про войну… Короче говоря, меня больше не устраивает это определение, и вовсе не потому, что оно кого-то где-то еще якобы способно испугать, а совсем наоборот – потому, что это слово по-настоящему уже давно никого не пугает, не волнует и не задевает.

Вот так и с внешностью женщины, да и красотой, вообще! Красота сейчас годится разве что для детских игр в дочки-матери. А в реальности женщина сегодня должна именно устрашать! И это не игрушки!

И тем не менее я по-своему даже признательна ведущему того круглого стола, хотя бы за то, что он причислил меня к противоположному политическому спектру, точнее, усадил меня напротив членов НБП и всяких там левых и ультралевых (вот в них почему-то в зале недостатка не было!), потому что те несли, по-моему, и вовсе какой-то уж совсем запредельный бред, который я не берусь здесь даже пересказать. Один достаточно известный теоретик современного искусства, например, с совершенно серьезным видом подверг критике либеральную трактовку известного высказывания Ленина о том, что «коммунизм наступит тогда, когда каждая кухарка научится управлять государством». По его мнению, либералы совершенно напрасно хихикают по этому поводу, так как Ленин имел в виду совсем не то, что они думают и над чем смеются, а то, что «коммунизм должен наступить тогда, когда каждая кухарка достигнет такого совершенства, что…» Не знаю даже, стоит ли продолжать эту глубокую мысль – по-моему, и так все понятно! Cherchez la femme! С чего я, собственно, и начала.

Вот так и случилось, что я, несмотря на свою врожденную веселость, все чаще чувствую сегодня припадки ужасной тоски и отвращения. И вовсе не от того, что в последнее время мне уже не так приятно смотреть на себя в зеркало. Самую большую скуку у меня вызывает вот эта не прекращающаяся ни на секунду вселенская тяга к совершенству! Одна кухарка уже создала понятную каждой кухарке книгу – «Унесенные ветром»! О каком совершенстве еще можно мечтать?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.