Ненависть

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ненависть

65.

Ненависть — самый доступный и наиболее объемлющий из всех объединяющих элементов. Ненависть отрывает и уносит человека от его «я», он забывает про свое благо и свое будущее и освобождается от мелочной зависти и корысти. Он превращается в безымянную частицу, трепещущую от страстного желания раствориться и слиться с ему подобными в одну кипящую массу. Гейне говорил: то, чего не может сделать христианская любовь, можно добиться всеобщей ненавистью[88].

Массовые движения могут появиться на свет и распространиться без веры в Бога, но без веры в дьявола не могут никогда! Сила массового движения обычно пропорциональна яркости и конкретности своего дьявола. Когда Гитлера спросили: думает ли он, что евреи должны быть истреблены, он ответил: «Нет… Тогда нам пришлось бы изобрести еврея. Очень важно иметь конкретного врага, а не только абстрактного»[89]. Ф. А. Фойгт рассказывает о японской миссии, прибывшей в Берлин в 1932 году для изучения национал-социалистского движения. Когда Фойгт спросил одного члена миссии, что он думает об этом движении, тот ответил: «Это великолепно. Я хотел бы, чтобы мы имели у себя в Японии нечто подобное, только это невозможно, потому что у нас нет евреев»[90].

Может быть, верно, что проницательность и хитрость людей, знающих, как поднять массовое движение или как его поддерживать, проявляется не в том, что они знают не только какую выбрать доктрину и какую принять программу, но и какого выбрать врага. Кремлевские теоретики, едва дождавшись, пока остыли орудия второй мировой войны, выбрали себе удобного врага — демократический Запад и особенно Америку. Весьма сомнительно, чтобы проявление доброй воли или какая-либо уступка с нашей стороны уменьшили размер и злобность нападок на нас со стороны Кремля.

Одним из самых больших недостатков Чан Кайши было его неумение найти подходящего нового дьявола после того, как в конце войны враг — японец исчез со сцены. Честолюбивый и недалекий генерал был, пожалуй, слишком большого мнения о себе, чтобы понять, что это вовсе не он, а японский дьявол порождал в китайских массах единство и готовность к самопожертвованию.

66.

Общая ненависть объединяет самые разнородные элементы. Разделить общую ненависть даже с врагом — значит заразить его чувством родства и таким образом подорвать силы его сопротивляемости. Гитлер использовал антисемитизм не только для объединения всех немцев, но и для того, чтобы подорвать решимость антисемитской Польши, Румынии, Венгрии и даже Франции. Таким же образом он использовал и антикоммунизм.

67.

Выходит, что, подобно идеальному божеству, идеальный дьявол — един. Мы знаем от Гитлера, лучшего знатока дьяволов, что гениальность великого вождя — это умение сосредоточивать всю ненависть против одного врага так, чтобы «под категорию этого врага попали самые разные противники»[91]. Когда Гитлер своим дьяволом объявил еврея, он почти весь мир вне Германии как бы заселил евреями и работающими на евреев. «За спиной Англии стоит Израиль, за спиной Франции и за спиной США — то же самое»[92]. Сталин придерживается того же монотеистического принципа, когда выискивает себе дьявола. Раньше этим дьяволом был фашист, теперь — американский плутократ.

Идеальный дьявол подобно идеальному божеству — всесилен и вездесущ. Когда Гитлера спросили не придает ли он евреям слишком большого значения, он воскликнул: «Нет, нет и нет!.. Преувеличить опасность евреев как врага невозможно»[93] Каждое затруднение и неудача движения объясняется работой дьявола, каждый успех — триумф против происков дьявола[94].

В конце концов выходит, что идеальный дьявол — иностранец. Чтобы выдать домашнего врага за дьявола, надо приписать ему иностранное происхождение. Гитлеру было нетрудно наклеить на немецких евреев ярлык иностранцев. Русские революционные агитаторы делали упор на иностранное происхождение правящей аристократии (варяги, татары, западноевропейцы)[95]. В дни Французской революции на иностранцев смотрели как на «потомков варваров-германцев, тогда как нетитулованные французы были потомками цивилизованных галлов и римлян»[96]. В пуританской революции на роялистов навешивали бирку «норманны», т. е. потомки иностранных захватчиков.

68.

Когда мы любим, обыкновенно не ищем себе союзников. Наоборот, часто видим соперников и посягателей на наши права в тех, кто любит то же, что и мы. Но, когда ненавидим, мы всегда ищем союзников.

Вполне понятно, что мы ищем союзников, которые станут на нашу сторону, если мы имеем справедливые претензии и желаем отплатить причинившим нам зло. Странно в этом только одно: чем меньше наша ненависть имеет справедливых оснований, тем настойчивее наше желание иметь союзников. Необоснованная ненависть главным образом и гонит нас слиться с теми, кто, как и мы, ненавидит. Подобная ненависть и есть один из наиболее цементирующих элементов для слияния.

Откуда она берется, эта ничем не оправданная ненависть, и как объяснить ее объединяющий эффект? В ненависти выражаются отчаянные усилия подавить сознание нашей собственной недостаточности, никчемности, вины и других недостатков. Здесь презрение к самому себе переходит в ненависть к другим, но при этом делается все, чтобы скрыть, замаскировать этот переход. Лучшая маскировка — найти как можно больше соратников по ненависти. В этом больше чем в другом нам нужно общее согласие, и обращение в свою веру состоит, пожалуй, не в том, чтобы заразить человека нашей верой, а скорее нашим видом необоснованной ненависти.

Даже в случаях справедливых претензий наша ненависть исходит меньше из действительно нанесенной нам обиды, чем из сознания нашего бессилия, нашей неполноценности и трусости, иначе говоря: из презрения к самим себе. Когда мы чувствуем себя выше наших мучителей, мы презираем их, даже жалеем, но не ненавидим[97]. Зависимость между нашей претензией, обидой и нашей ненавистью не всегда простая и прямая. Это видно из того, что зародившаяся ненависть не всегда направляется против наших обидчиков. Часто обиженные кем-либо, мы начинаем ненавидеть совершенно непричастного к этому другого человека или группу людей. Русские, запуганные секретной полицией Сталина, легко воспламеняются ненавистью против капиталистических «поджигателей войны»; немцы, угнетенные Версальским договором, отомстили тем, что истребили евреев; угнетенные бурами зулусы режут индусов; чернь из белых, эксплуатируемая политиканами Юга, линчует негров.

Чувство самоунижения вызывает в человеке «страсти преступные и несправедливые по отношению к другим: в нем нарождается жгучая ненависть к горькой для него правде»[98].

69.

Тесная связь между ненавистью и нечистой совестью видна из того, что ненависть чаще возникает из презрения к самому себе, чем из законной претензии.

Для того чтобы люто возненавидеть кого-либо, нет, пожалуй, более верного средства, как совершить по отношению к нему грубую несправедливость. Мы скорее ненавидим тех, кто справедливо недоволен нами, чем тех, кем мы справедливо недовольны. Нельзя сделать людей смиренными и кроткими тем, что мы укажем им на их вину и заставим стыдиться. Этим мы, скорее, сделаем их высокомернее и безрассудно агрессивнее.

Винить во всем других — это громко шуметь с целью заглушить внутренний голос собственной вины. За каждым бесстыдным словом или действием, за каждой попыткой оправдать себя, сваливая вину на других, — всегда стоит нечистая совесть.

70.

Причинять зло тем, кого мы ненавидим, это значит подливать масла в огонь нашей ненависти. И, наоборот, поступать с врагом великодушно — значит притуплять нашу ненависть к нему.

71.

Самый лучший способ заставлять молчать нашу совесть — все время убеждать себя и других в том, что люди, перед кем мы виновны, на самом деле развратники, заслуживающие всяческого наказания, даже ликвидации. Жалеть тех, кого мы обидели, не можем. Безразлично относиться к ним мы тоже не можем. Мы должны или ненавидеть их и преследовать, или же останется открытой дверь к презрению самих себя.

72.

Возвышенная религия неизбежно порождает в человеке сильное чувство вины. Неизбежен конфликт между высоким духом этой религии и несовершенством верующего в жизни. Логично, что чувство виновности способствует ненависти и бесстыдной злобе. Получается: чем выше и чище вера, тем злобнее ненависть, порождаемая этой верой.

73.

Легче ненавидеть врага, в котором много хорошего, чем врага насквозь дурного. Кого мы презираем, того ненавидеть не можем. Японцы имеют перед нами преимущество: они уважают нас больше, чем мы их. Американцы в международной политике не умеют ненавидеть благодаря врожденному чувству превосходства надо всеми иностранцами. Ненависть американца к американцу (например, к Гуверу или Рузвельту) куда более злобна и опасна, чем его антипатия к иностранцу. Интересно отметить, что отсталый Юг проявляет больше ксенофобии, чем остальная часть страны. Если бы американцы начали ненавидеть иностранцев, это был бы признак того, что они утратили веру в собственный образ жизни.

В ненависти есть скрытая доля восхищения, проявляющаяся в склонности подражать тем, кого ненавидим. Таким образом, каждое массовое движение складывается по подобию своего дьявола. Христианство в дни своего расцвета приняло образ антихриста. Якобинцы прибегли ко злу тирании, против которой они восстали. Советская Россия является величайшим примером чистейшего монополистического капитализма. Гитлер взял «Протоколы сионских мудрецов» как учебное пособие для руководства и следовал им «вплоть до малейшей детали»[99].

Просто поразительно наблюдать, как угнетенные стараются почти всегда принять образ своих ненавистных угнетателей. Зло, которое совершают люди, продолжает жить и после их смерти, и объясняется это частично тем, что другие люди, имеющие больше всех оснований ненавидеть это зло, большей частью формируются по образу этого зла и тем самым увековечивают его. Поэтому влияние фанатика значительно больше, чем его способности. Обращая людей в свою веру или отталкивая их от нее, он создает мир по своему подобию. Фанатичное христианство оставило свой след на античном мире как привлечением приверженцев, так и тем, что вызвало в своих оппонентах-язычниках несвойственную им нетерпимость и жестокость. Гитлер навязал себя миру распространением нацизма и тем, что заставил демократии сделаться нетерпимыми, одержимыми и безжалостными. Коммунистическая Россия создает своих сторонников и своих противников по своему образцу.

Таким образом, хотя ненависть — удобное орудие для мобилизации общества в целях самозащиты, в конечном счете обходится она обществу не дешево. Мы расплачиваемся за ненависть тем, что теряем все или многие ценности, которые старались защитить.

Гитлер, догадавшийся, что в ненависти заключена и доля восхищения, пришел к замечательному выводу. Крайне важно, говорил он, чтобы национал-социалисты добивались жгучей ненависти своих врагов. Такая ненависть докажет превосходство национал-социалистской веры. «Наилучшее мерило ценности его (национал-социализма) позиции, искренности его убеждений и силы его воли — это враждебность, какую он вызывает у… врага»[100].

74.

Когда мы угнетены сознанием нашей никчемности, то считаем себя не просто ниже людей определенной категории, а самыми что ни на есть низкими во всем человечестве. Тогда мы ненавидим мир и готовы гнев свой излить на все мироздание. Неудовлетворенных укрепляет падение счастливых и позор праведных. Во всеобщем падении они видят приближение всеобщего братства. Хаос, как и смерть, уравнивает всех. Пламенное убеждение неудовлетворенных в том, что новая жизнь и новый порядок будут построены, подкрепляется сознанием, что старое надо разрушить до основания, прежде чем может быть построено новое. Их вопль о пришествии полон ненависти ко всему существующему и полон тяги к концу мира.

75.

Страстная ненависть может придать значение и цель даже пустой жизни. Таким образом, люди, угнетенные бесцельностью своей жизни, пытаются найти для нее новое содержание, не только посвящая себя «священному делу», но и воспитывая в себе фантастические требования к жизни. А массовое движение предоставляет им неограниченные возможности и для того и для другого.

76.

Паскаль говорит, что «все люди от природы ненавидят друг друга» и что любовь и милосердие — только «притворство и фальшивая личина, потому что, по сути, они — та же ненависть»[101]. Правда это или нет, но нельзя не заметить, что ненависть — постоянный ингредиент в соединениях и комбинациях нашей внутренней жизни. Все виды нашего энтузиазма, наши привязанности, увлечения, страсти, надежды, если разложить их на составные части, выделят ненависть. С другой стороны, энтузиазм, привязанность, надежду можно составить путем синтеза, активизируя ненависть. Мартин Лютер говорил: «Когда мое сердце холодно и я не могу как следует молиться, я бичую себя мыслью о греховности и неблагодарности моих врагов: папы римского с его сообщниками и паразитами и Цвингли, так что сердце мое переполняется справедливым негодованием и ненавистью, и я могу сказать горячо и страстно: „Да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя!“ и чем больше я распаляю себя, тем горячей становится моя молитва»[102].

77.

Единение и самопожертвование, даже когда они воспитываются самыми благородными средствами, сами по себе порождают ненависть. Даже тогда, когда люди объединяются вместе, чтобы способствовать терпимости и миру на земле, и тогда они часто проявляют нетерпимость по отношению к тем, кто с ними расходится во мнениях.

Отчуждение от самого себя, без чего не может быть ни самопожертвования, ни полного слияния личности с коллективом, приводит, как уже упомянуто[103], к страстным чувствам, в том числе и к страстной ненависти. Имеются, конечно, и другие факторы, способствующие росту ненависти в обстановке единства и самопожертвования. Акт самоотречения, по-видимому, дает нам право относиться сурово и беспощадно к другим людям. Преобладает почему-то мнение, что истинноверующий, особенно религиозный человек, — личность смиренная. На самом деле самоотречение и самоунижение порождают гордость и надменность. Истинноверующий склонен видеть в себе одного из избранных, соль земли, светоч мира, князя, прикрытого смирением, но предназначенного унаследовать и эту землю и царство небесное[104]. Каждый, кто не принадлежит к его вере, порочен; кто не желает слушать его, обречен на гибель.

Существует еще и другое мнение: когда отрекаемся от себя и становимся частью единого целого, мы не только отрекаемся от личной выгоды, но и от личной ответственности. Невозможно предвидеть, до какой крайней жестокости и безжалостности может дойти человек, когда он освобожден от страха колебаний, сомнений и совестливости — того, что нормально для сознания самостоятельной личности. Когда теряем нашу личную независимость в коллективности массового движения, мы находим для себя новую свободу — свободу ненавидеть, запугивать, лгать, мучить, убивать, предавать без стыда и зазрения совести. В этом и есть часть того, чем притягивает массовое движение. Мы находим в этом «право на позор», имеющее — по Достоевскому — непреодолимый соблазн[105]. Гитлер презрительно говорил о зверстве отдельной личности: «Всякий акт насилия, не имеющий крепкой духовной основы, полон колебаний и неуверенности. Ему не хватает твердости, которая возможна только в фанатической перспективе»[106].

Таким образом, ненависть — не только средство для объединения, но и продукт объединения. Ренан говорит, что мы никогда, начиная с сотворения мира, не слышали о милосердной нации[107]. Можно добавить: мы никогда не слышали также о милосердной церкви или о милосердной революционной партии. Ненависть и жестокость, берущие свое начало в себялюбии и эгоизме, не идут ни в какое сравнение по эффективности со злобой и безжалостностью, порождаемыми самоотверженностью.

Когда нам приходится наблюдать кровопролитие, террор, разрушение во имя таких благородных порывов, как любовь к Богу, ко Христу, нации, народу, к эксплуатируемым и тому подобному, мы обычно приписываем это постыдное извращение властолюбивому и циничному руководству. В действительности же не манипуляции вождей, а процесс объединения, начавшийся во имя благородных целей, превращает благородные побуждения в ненависть и насилие. Деиндивидуализация — необходимое условие полной интеграции и самоотверженной преданности — в значительной степени является и варварским процессом. Камера пыток — это корпоративное учреждение.