Фанатизм

Фанатизм

60.

В разделе 1 было предположено, что массовые движения часто необходимы для решительных и крутых перемен. Кажется странным, что даже необходимые и осуществимые перемены, как, например, обновление косных обществ, для своего осуществления требуют атмосферы бурного увлечения со всеми ошибками, нелепостями активного массового движения. И все потому, что главная забота активного массового движения — вселять в своих последователей умение объединение действовать и жертвовать собою, что ему и удается путем лишения каждой человеческой единицы персональных особенностей и независимости и превращения в безличную частицу без собственной воли и собственного мнения. В результате создаются не только единые и бесстрашные последователи, но и однородная масса, из которой можно лепить что угодно. Можно утверждать поэтому, что для осуществления решительных и энергичных перемен необходима человеческая податливость и что она — побочный продукт процесса объединения и воспитания чувства самопожертвования.

Самое важное — это то, что отчуждение от самого себя, являющееся предварительным условием как податливости, так и обращения в веру, почти всегда проходит в обстановке распаленных страстей. Разжигание страстей помогает нарушить внутренее равновесие человека, а после потери им внутреннего равновесия страсти разгораются еще больше. Как бы спокойно ни проходило самоотчуждение, страсти распаляются все равно. Только внутренне уравновешенная личность может, несмотря ни на что, спокойно судить о мире. Человек после нарушения своего внутреннего равновесия начинает или отрекаться от самого себя, или не доверять себе, или отвергать себя — он как бы превращается в химический элемент с высокой способностью к реакциям соединения. Подобно такому элементу человек жаждет соединения со всем, что ему встречается. Он не может спокойно и независимо оставаться в стороне, но должен всем сердцем принадлежать той или другой стороне.

Разжигая и раздувая разнузданные страсти в сердцах своих последователей, массовые движения мешают установлению в них внутреннего равновесия. Затем принимаются меры к закреплению внутреннего разлада. Независимое самостоятельное существование изображается не только убогим, бесполезным и ничтожным, но и развратным и порочным. Человек сам по себе — бесполезное, убогое и грешное создание. Его единственное спасение — в отказе от самого себя и переходе в новую жизнь в лоне священного коллективного целого, будь то церковь, страна или партия. Это самопоношение держит страсти в состоянии белого каления.

61.

Фанатик всегда чувствует себя неполноценным человеком и живет в состоянии неуверенности. Из своих собственных ресурсов, т. е. из своего «я», от которого он сам же отказался, получить уверенность в себе он не может — ее он может найти, только цепляясь изо всех сил за любую внешнюю поддержку, за которую можно ухватиться. Это цепляние фанатика и есть суть его слепой верности и религиозности, и в нем он видит источник любой добродетели и силы. Единственное, за что он может держаться, — это его собственная самоотдача; но на себя он смотрит как на опору «священного дела», за которое и цепляется. Поэтому он готов пожертвовать жизнью, чтобы доказать себе и другим, что именно такова его роль. Он жертвует жизнью, чтобы доказать свою ценность.

Ясно без слов, что фанатик убежден в том, что дело, за которое он держится, монолитно и вечно — скала времен. Однако это чувство уверенности вытекает из его страстной привязанности к «священному делу», а не из преимуществ самого дела. Фанатик далеко не так принципиален, как принято считать. Он посвящает себя делу не в силу веры в его справедливость, а из собственной крайней нужды за что-нибудь держаться: часто бывает, конечно, что именно эта нужда и превращает в его глазах какое-нибудь дело, за которое он ухватился, в «священное».

Фанатика невозможно оторвать от его дела призывами к разуму или морали. Он боится компромисса, и поэтому его невозможно поколебать в уверенности, что его «священное дело» право на все сто процентов. Но фанатику совсем не трудно внезапно переметнуться от одного «священного дела» к другому. Его страстная привязанность более значительна, чем содержание самого дела, к которому он привязан.

62.

Представление, что фанатики разных оттенков должны находиться на разных полюсах, не соответствует действительности: все они принадлежат к одному лагерю. Только фанатик и умеренный находятся на противоположных полюсах и встретиться не могут. Фанатики разных оттенков смотрят друг на друга с подозрением и готовы каждую минуту вцепиться друг другу в горло. Но они соседи и почти родственники. Они ненавидят друг друга ненавистью братьев. Они так далеки друг от друга и так близки, как Савл и Павел. И для фанатика-коммуниста легче стать фашистом, шовинистом или католиком, чем трезвым либералом[82].

Противоположность религиозного фанатика — совсем не фанатик-атеист, а благодушный циник, которому совершенно все равно — есть ли Бог или нет. Атеист — человек религиозный. Атеизм для него — новая религия, в которую он поверил[83]. Атеист — человек благочестивый и набожный. Согласно Ренану: «День спустя после того, как мир перестанет верить в Бога, атеисты будут несчастнейшими из людей»[84]. Точно так же противоположность шовинисту — не изменник, а разумный гражданин, любящий настоящее, без склонности к почестям и героическому жесту. А изменник — будь он радикал или реакционер — обычно фанатик, который переходит на сторону врага с тем, чтобы ускорить падение ненавистного ему мира. Большинство изменников во время второй мировой войны были из числа крайне правых, т. е. из числа крайних национал-изоляционистов. «Крайний, отчаянный национализм и государственную измену разделяет очень узкая граница»[85].

Сходство между реакционерами и радикалами было рассмотрено в разделе 52. Все мы, пережив гитлеровские времена, знаем, что реакционер и радикал имеют между собой больше общего, чем тот и другой — с либералом или консерватором.

63.

Очень сомнительно, чтобы фанатик, покинувший свое «священное дело» или неожиданно оказавшийся в положении покинутого, — смог бы приспособиться к независимому самостоятельному существованию. На больших дорогах мира он появляется как бездомный и просится в любое проносящееся мимо «священное дело». Индивидуальное существование, даже целеустремленное, кажется ему пустым, бессмысленным и грешным. Жить без страстной преданности — значит для него быть сорванным с якоря и брошенным. В терпимости он видит признак слабости, легкомыслия и невежества. Он жаждет глубочайшей уверенности, которая может прийти только вместе с полной самоотдачей, с жаждой прильнуть всем сердцем к символу веры и священному делу. Суть здесь не в содержании этого «дела», а в полной самоотдаче и в общении с другими верующими. Он готов присоединиться даже к крестовому походу против своего прежнего «священного дела» при условии, если это будет действительно настоящий крестовый поход, — бескомпромиссный, беспощадный — поход во имя одной единственной истины.

Именно поэтому миллионы бывших фанатиков в побежденных странах — Германии и Японии — более восприимчивы к пропаганде коммунизма и воинствующего католицизма, чем к усвоению демократического образа мысли. Огромный успех коммунистической пропаганды в этих странах нельзя считать доказательством ее высокого уровня, он объясняется особенностями психологии послевоенных немцев и японцев. Дело в том, что выступающие в этих странах за демократию не предлагают им ни «священного дела», за которое можно ухватиться, ни коллективного целого, в котором можно раствориться. Коммунистическая Россия может легко обратить японских военнопленных в фанатичных коммунистов, в то время как никакая американская пропаганда, как бы она ни была тонка и совершенна, обратить их в свободолюбивых демократов не сможет.