Грустное заключение Саморазрушение мессианизма России и ее омещанивание

Грустное заключение

Саморазрушение мессианизма России и ее омещанивание

В отличие от трансцендентных стремлений к спасению, свойственных Востоку, русская сотериология была обращена в основном к сфере социального. Отсутствие четкого разделения между областью абсолютного и эмпирического в православии, стремление русской культуры к одухотворению и спасению материального мира, а не спасению от него^{1078}, облегчало в конечном итоге и абсолютизацию материального в марксистском материализме.

Даже с хронологической точки зрения русский хилиазм, возникший достаточно поздно — в XVII в., неизбежно должен был стать оппонентом западной культуры, поскольку — и в XX веке — он сильно отставал от стадий, уже пройденных Западом. Такая ситуация может считаться «анахронизмом»^{1079} лишь по отношению к Западу, но никак не по отношению к Востоку.

Если русская революция, с одной стороны, обозначала кульминацию хилиастических напряжений России, то, с другой стороны, ее марксистский исход привел к саморазрушению и самоотрицанию этой духовности.

В этом смысле истоки большевизма кроются в специфике исторического развития России, единственной страны, в которой средневековое христианство с народными хилиастическими представлениями о тысячелетнем Царстве Божьем на земле сохранялось и в новейшее время, совмещаясь и сливаясь таким образом с самым радикальным западноевропейским рационализмом, — поистине взрывоопасная смесь^{1080}. Путем марксизма же стремление русского народа к избавлению эмпирическому в результате само себя исчерпало. В итоге «рациональный утопизм, хотя и… рожденный из хилиазма, способен стать решающим противником последнего»^{1081}. Еще в 1925 г. Ханс Мюлештейн очень точно проследил судьбу этих тенденций в истории русской революции. Он отмечал, что до крайности возвышенное представление о спасении из христианского хилиазма породило сильнейшую психическую энергию; и русская (первоначально религиозная) способность верить, первоначально облегчающая дело революции, растворилась в ней, как бы уничтожив самое себя^{1082}. И — если говорить словами Ремизова — воды, покрывающие град Китеж, опустели^{1083}.

Ленинизм во многом черпал свои силы из описанных выше духовных течений России. Гегемония же марксизма означала ликвидацию духовных источников революции. Именно в результате этой гегемонии произошло омещанивание России (в герценовском пониманииэтого слова); и процесс этот был решающим образом ускорен с приходом к власти Сталина.

Накануне Великой отечественной войны процесс омещанивания России был уже практически завершен. Тот факт, что советские войны шли в бой не под знаменем мировой революции, т. е. революционного хилиазма, а под лозунгом защиты отечества, тот факт, что сталинский режим искал религиозную опору как раз в той церковности, которая всегда стояла на службе сильных мира сего, показывает, насколько истощились духовные источники большевизма[126].

При Сталине от воинствующих безбожников ожидали вовсе не новой веры в избавление угнетенных мира сего, а чистоты жилищ, украшенных цветами, борьбы с пьянством и картежничеством^{1084} (требования, сходные с теми, что выдвигались англосаксонской церковью с ее практической деловитостью): «Безбожник должен бороться за детские сады… за столовые, стиральные машины… должен стоять на самом передовом фронте в борьбе за экономическое восстановление городской жизни»^{1085}. Одна из главных задач советского движения безбожников состояла в том, чтобы покончить с церковными праздниками, отрывавшими рабочих от производства^{1086}. Таким образом, это движение было призвано способствовать росту материального благополучия и производства, т. е. следовать по пути, уже пройденному американцами. Именно их собиралась «догнать и перегнать» советская Россия. В результате, одним из итогов победы марксизма в России стало ее развитие в сторону, указанную США. А для американцев одной из самых непререкаемых ценностей является средний класс.

Марксизм привел к победе мещанского мировоззрения в России. Не подлежит сомнению тот факт, что при советской власти дух буржуазности развился гораздо сильнее, чем до нее. Еще в 1929 году Федор Степун констатировал, что из хаоса революции стал подниматься подлинный буржуа, буржуа нового времени — практичный и волевой, лишенный фантазии и враждебный идеям строитель новой русской жизни. В том же году последовали предписания дисциплины, опрятности да продуктивности: одним словом «культурности» — понятие, «позволяющее и рекомендовать буржуазную почтенность [respectability] и избегать слова „буржуазность“», заметила американская исследовательница Шейла Фицпатрик^{1087}. (В итоге, стремление освободить угнетенных всего мира сменилось стремлением попасть в ВУЗ да получить путевку в дом отдыха в Крыму…)

В Европе с одобрением констатировали перемены, происходившие в советской России, поскольку на смену пассивному ничегонеделанью и витанию в облаках, поощряемому православием, большевизм принес «желательное овеществление всех сфер жизни» (через 400 лет после Германии с ее Реформацией)^{1088}. В самой же России — уже в начале 1920-х гг. — Луначарский с беспокойством указывал на перспективы всеобщего омещанивания, появившиеся на горизонте вместе с победой большевиков^{1089}. Ведь уже в то время Гастев, принимавший активное участие в организации советской промышленности, заявлял, что с людьми следует обращаться как с винтами и гайками, как с машиной, что бороться нужно не за индивидуализацию, а за автоматизацию. Образцом для Гастева в его начинании были монастыри, тюрьмы, исправительные учреждения; в особенности же он подчеркивал опыт бойскаутов^{1090}. Гастев стремился к тому, чтобы страна полноводных рек и бесконечных степей, заселенная странниками и правдоискателями, произвела, наконец, людей действия. Ради этого следовало подавлять все индивидуальное в человеке — все то, что мешает ему слиться с коллективным процессом производства. Гастев был последовательным почитателем технократического «американизма» в духе пресловутого Фреда Тейлора и Генри Форда. С помощью этого «американского пути» он и планировал преодолеть созерцательные традиции, предшествовавшие марксизму^{1091}. А Бухарин прямо заявил, что советской России нужен марксизм плюс американизм^{1092}. В 1920-е гг. отмечалась тенденция изображать большевика похожим на американского бизнесмена^{1093}. Об американизации русского народа говорил в 1937 году и Бердяев^{1094}.

Здесь духовная история России развивалась параллельно с Западом. Как известно, бюргерство Запада — как духовное состояние общества — родилось из Реформации, в особенности же из кальвинизма. Раннему протестантизму еще не были чужды хилиастическо-коммунистические элементы. Бюргерство Запада (мещанство в терминологии Бердяева) стоит в конце эволюции идеала аскетизма, от мира сего отрекшегося (ausserweltlich), приводя к аскетизму внутри мира (innerweltlicher Asketismus — по Максу Веберу). Мещанство, оставленное России в наследство марксизмом, оказалось последовательнее, чем западное. Оно явилось результатом сверхбыстрой эволюции — пути, пройденного всего лишь за время жизни трех поколений, — от эсхатологических идеалов и аскетического отречения от внешнего мира к нигилизму, и далее — к марксизму и материализму в сторону бездуховного омещанивания. Русский нигилизм 1860-х гг. от переживания «социальной печали» пришел к идее (унаследованной первыми большевиками), что пара сапог важнее всего творчества Шекспира. Подобный лозунг как нельзя более кстати подходит к идеологии настоящей западной буржуазии. Англосаксонское мещанство давно пришло к такому же выводу — исходя, конечно, не из «социальной печали», а из утилитаризма, свойственного среднему классу^{1095}.

Капиталистическая доктрина о человеке как существе экономическом была унаследована марксизмом и навязана России большевиками. Бескорыстный «новый человек», с помощью которого Ленин мечтал построить социализм, никак не мог родиться из материализма. Ведь гегемония материализма была плодом капиталистического рынка. И вполне последовательным представляется то, что в итоге она привела Россию именно к капиталистическому рынку. Ибо уже ею достигнутый «социализм» был на самом деле государственным капитализмом, и он перерос в капитализм рыночный.

Радикальному буржуазно-капиталистическому принципу «school of hard knocks» в экономике, гласившему, что мир — это не благотворительное учреждение^{1096}, уже соответствовал сталинско-марксистский принцип отказа от чувствительности и жалости (как фактора, ведущего к ослаблению классовой борьбы) — в политике[127].

Гипертрофированное чувство жалости в 1870-х гг. создало предпосылки для становления революционных идей в России. Но не «новый свет с Востока» принесла миру «русская идея». Переживая с самой крайней последовательностью духовный кризис Запада, она довела себя до самораспада.

Своего апогея русская моральная духовность достигла в ранние 1870-е гг. Устами Достоевского она высказала самые роковые вопросы дилеммы вселенской. Решить же их России не было суждено. Импульсы российских духовных традиций были загнаны в «догонку» и «перегонку» моделей так называемого прогресса. А с ликвидацией религиозности народной были ликвидированы и религиозные источники видений революции. Ибо и к революционному видению относится вывод Аскольдова-Алексеева: «безрелигиозная замена того, что называется преображением» ведет к тому, что «свет, оторвавшийся от своего первоисточника и брошенный в поглощающую его темную среду, неизбежно потухает»^{1097}.

Недаром и с контрреволюционной стороны звучали предостережения против религиозных «излишеств»: «Церкви — это как бы страховка против того, чтобы было „слишком много религии“»^{1098} [128]. А церкви-то переполнились, возродилась церковность с концом советской власти. «Юродивое» же правдоискательство не возродилось.

Уже в 1927 г. было сказано, что Россия изрекла в 1917-м свою правду, но на полуслове прервала ее кривда импортированная [из того вагона пломбированного…]. И прогремела эта кривда ввезенная по всем просторам земли русской^{1099}. И задушила эта ложь, извне завезенная, правду народную, земельную.

И устрашился Запад результатом — сталинской карикатурой на самого себя.